Александр Генис: Вторую часть ''Американского часа'' откроет наша традиционная рубрика ''Картинки с выставки'', в которой мы расскажем об очень своеобразной выставке в музее ''Метрополитен'', название и идею которой можно передать так: ''Вид из окна''. Экспозицию составили 31 картина и 26 рисунков североевропейских художников начала 19 века. Все эти работы, собранные из европейских, включая Третьяковку, музеев, объединены одним мотивом – на каждом полотне изображено окно, и это – серьезно.
В 1805 году немецкий живописец Каспар Давид Фридрих, которому еще только предстояло стать любимым художником романтической Германии и занять привилегированное место в личной коллекции Николая Первого, нарисовал окно своей студии и совершил открытие.
Изобразительное искусство не признает патентов. ''И зря'', - не раз говорил мне Бахчанян, встречая свою идею с чужой подписью.
Боясь этого, мои знакомые художники переворачивают холсты к стене, когда их навещают коллеги. Только посторонним и дилетантам кажется, что украсть ничего нельзя. На самом деле художественное открытие, вроде перспективы, цветных теней или позы Венеры Стыдливой, требует от автора такого же напряжения ума и воли, как изобретение динамита или дизеля.
Фридриху удалось добиться редкого отличия: он ввел в изобразительное искусство новый мотив. Развивая его, романтические художники всех стран, включая Россию, принялись писать окна. Плоды этого увлечения и заполнили несколько залов музея Метрополитен, устроившего эту странную - философскую - выставку.
Лучший экспонат выставки – первый. К тому времени, когда Фридрих нарисовал свое окно, он уже три года работал в дрезденской студии с недоступно высокими потолками и двумя столь же огромными окнами. Из них открывался дивный вид на оживленную судоходством Эльбу. Но Фридрих не писал с натуры. Он доверял лишь той природе, что обитала в его воображении и переносил содержимое души на холст, обходясь минимальным инвентарем. Судя по выполненному другом портрету, в студии Фридриха не было ничего, кроме стула, мольберта и самого художника. В этих аскетических, как у Беккета, декорациях и родился парадоксальный замысел. Фридрих выбрал себе в герои не пейзаж и не интерьер, а то, что находится между ними – границу, которая хоть и не принадлежит ни одной из сторон, позволяет существовать обеим.
Окно, конечно, и раньше входило в живопись, но оно выполняло служебные функции. У голландцев, скажем, окна впускали жидкий рассеянный свет, который заполнял собой темные комнаты жадных до солнца северян. У Фридриха окно не просто вышло на первый план – оно его, первый план, узурпировало. Раньше окно было всего лишь дырой для света, теперь оно стало порогом познания. Фридрих нарисовал гносеологический инструмент. Его окно – метафизическая конструкция, которая своим существованием задает вопросы о природе реальности.
Мы знаем два мира – тот и этот, но к какому из них принадлежит окно, расположившееся буквально на границе потустороннего? В самом деле, если картина – окно в стене, то что же такое окно в окне? В какую реальность оно смотрит? И где располагается зритель? Внутри или снаружи? И какая из двух иллюзий – комнатная или законная – ближе к нашей действительности? На эти вопросы нет ответа, потому что художник искусно подвесил наше суждение о том, что изобразил.
Вот так Шекспир, устраивая театр в театре (''Мышеловка'' в исполнение бродячей труппы), придает пугающее правдоподобие ''Гамлету''. Зрители в зале, следящие за зрителями на сцене, вынуждены выбрать, какое из двух зрелищ считать ''настоящим''. Удвоив театральную условность, Шекспир упразднил ее вовсе.
Следуя тем же путем, Фридрих создал символический портрет человеческого познания. Его возможности, как учила еще новая философия Канта, определяются формой ''окна'', из которого мы глядим наружу. Запертые в сумрачной комнате нашего ''Я'', мы не в силах добраться до светлого рая, раскинувшегося за оконной рамой. От этого все, что нам видно – мачты проходящих судов, клочок реки, верхушки зеленых деревьев – обретает гиперреальность соблазнительного, сводящего с ума миража. ''Плоть опротивела и книги надоели. Бежать…'', - как писал Маллармэ и переводил Мандельштам.
Но у Фридриха окно также непреодолимо, как и у Канта. Мы не можем даже выглянуть из окна, только смотреть в него, тихо тоскуя по недоступной ''вещи в себе''.
Об этом – шедевр Фридриха, на котором у знакомого нам окна стоит женщина. Видимо, это - молодая жена художника, но наверняка сказать нельзя, потому что мы видим ее со спины. Впрочем, не только на этой - на всех картинах Фридриха, даже тех, где изображено распятие, все персонажи показаны сзади. Дело в том, что мы, люди, не слишком занимали художника. Его интересовало лишь то, на что мы смотрим.
Иногда, изредка, почти случайно и всегда кстати живопись делает видимым не мир, но мысли.
А теперь, Соломон, ''окно'' в вашем распоряжении.
Соломон Волков: Я решил, что было бы интересно показать русский ''вид из окна'' и подобрал четыре фрагмента из русской музыки, которые как-то связаны с окном или балконом. Первым будет классический романс Чайковского ''Растворил я окно'' на слова поэта К.Р., то есть Великого князя Константина Романова, который, как известно, был отнюдь не бездарным поэтом, очень сильным лириком и большим меценатом культуры. Сейчас очень любопытно читать переписку К.Р. с деятелями русской культуры, его современниками - с Чайковским, с Фетом. Они все к нему обращаются ''Ваше Императорское Высочество'', с большим почтением, он пишет им чрезвычайно интеллигентные письма и между ними завязывается очень интересный профессиональный разговор о поэзии, о музыке. Он был чрезвычайно любопытной фигурой.
Александр Генис: Помните, как Вронский в ''Анне Карениной'' разговаривает с художником в Италии? Он с ним говорит с огромным уважением и почтением, обращается к нему ''мастер'', но в то же время всегда помнит о том, что он - аристократ, а тот - простой человек.
Соломон Волков: Романс Чайковского ''Растворил я окно'' связан с темой окна и здесь очень русский эмоциональный подход к этому растворенному окну:
Растворил я окно, стало душно невмочь,
Опустился пред ним на колени.
И в лицо мне пахнула весенняя ночь
Благовонным дыханьем сирени.
А вдали где-то чудно запел соловей,
Я внимал ему с грустью глубокой,
И с тоскою о родине вспомнил своей,
Об отчизне я вспомнил далекой,
Где родной соловей песнь родную поет
И, не зная земных огорчений, -
Заливается целую ночь напролет
Над душистою веткой сирени…
Потрясающе исполняет этот романс Дмитрий Хворостовский, замечательный наш баритон, а аккомпаниатором выступает покойный ныне Олег Бошнякович, и я должен сказать, что эта запись - первая из всех, которые сделал Хворостовский - до сих пор остается моей любимой, потому что здесь необыкновенное получилось сочетание тонкой, вдохновенной, лиричной фортепьянной игры Бошняковича, который был непревзойденным мастером аккомпанемента, и потрясающе сочного, богатого баритона Хворостовского.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, говоря о русском окне, я не могу не поделиться одним соображением. В России окно это, в первую очередь, защита от холода - длинная, долгая зима - поэтому его заклеивали как могли, но мне кажется, только в России есть одна особенность, которой я нигде больше в мире не видел. Я бывал в 50 или в 60 странах, но я ни разу не встречал форточки. Мне кажется, что форточка это чисто русское изобретение, поэтому она как-то связана с этим духом весны. Первое проявление весны, о котором только что пел Хворостовский, проникает сквозь эту маленькую щелочку, через форточку. Как вы думаете, русское окно имеет свою специфику в искусстве?
Соломон Волков: Имеет и, по-моему, специфика в данном случае грустного свойства. Я думаю, что только в России такое внимание уделяется тюремному окну, зарешеченному (тут есть какая-то связь с форточкой тоже). И песня, которая получила огромную популярность на рубеже 19-го и 20-го веков в России, тюремная песня ''Солнце всходит и заходит'', которая впервые прозвучала в пьесе Горького в МХТ в 1902 году, сразу же разошлась по всей России. Что-то есть в русской душе, что вот так откликается на тюремные, каторжные песни, на песни, связанные с заключенными. Это очень популярная и очень глубоко трогающая русскую ментальность тема, которая дошла до наших дней в виде потрясающей, ни с чем не сравнимой популярности Высоцкого и его блатного жанра. Так вот этот блатной жанр впервые в таком еще благопристойном виде был озвучен Шаляпиным в его записи:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
Дни и ночи часовые
Стерегут моё окно.
Как хотите стерегите,
Я и так не убегу.
Хоть мне хочется на волю,
Цепь порвать я не могу.
Не гулять мне, как бывало,
По широким по полям.
Моя молодость пропала
По острогам и тюрьмам.
Солнца луч уж не заглянет,
Птиц не слышны голоса.
Моё сердце тихо вянет,
Не глядят уже глаза.
По-моему, очень русская идея, очень русское окно.
(Музыка)
Совсем другое окно, совсем другая природа, совсем другое настроение в музыке Прокофьева, которую я отобрал для разговора о русском окне в музыке. Здесь - начальная сцена из оперы Прокофьева ''Война и мир''. Сад и дом в Отрадном, лунная ночь, князь Андрей читает у окна, а из окна второго этажа слышатся девичьи голоса. И вот он, человек, который в 31 год уже разочарован в жизни, считает, что жизнь прошла мимо, он никогда не возродится к новой, лучшей жизни и, вдруг, слышит как Наташа говорит своей кузине Соне о том, что она не будет, она не может спать, так бы вот села на корточки, подхватила себя под коленки и полетела бы. И вот эти необычайно трогательные, точные слова Толстого озвучены Прокофьевым - он взял прозаический текст Толстого и так его и озвучил на необычайно романтическую музыку.
(Музыка)
И завершим мы разговор о русском окне в музыке фрагментом из балета Прокофьева ''Ромео и Джульетта''. Дело тут, конечно, происходит не в России, это итальянская природа, итальянская ночь, но, конечно же, в русской трактовке, это русские Ромео и Джульетта и в этом особенность балета Прокофьева.
Александр Генис: Мне кажется, что балет Прокофьева - самое тонкое проникновение в ''Ромео и Джульетту'' вообще и, главное, в дух того времени. Ничего более адекватного я себе представить не могу. И вы знаете, я ведь видел это окно, вернее, этот балкон, на котором стояла Джульетта и разговаривала с Ромео. Он находится в Вероне, там огромное количество молодых людей, которые постоянно приходят туда, пишут записки Джульетте, оставляют ей подарки, и все это действует необычайно трогательно, конечно. Но Прокофьев сумел этому итальянскому сюжету в английской версии придать действительно русскую, я бы сказал, пышную, почти царскую форму.
Соломон Волков: Интересно, что в жизни Прокофьев иногда выглядел чрезвычайно прозаичным человеком. Его любимым занятием, как мальчика, было составлять подробнейшее расписание движения железнодорожных поездов - когда какой поезд куда прибывает. У него был очень рациональный склад характера. И в то же время это человек, который производил впечатление очень рационального, сухого иногда существа...
Александр Генис: ….человек в футляре такой...
Соломон Волков: ….сочинял необыкновенно романтическую, пышную, богатую по чувству и по эмоциональной проникновенности музыку, образцом которой, конечно же, является этот фрагмент из балета ''Ромео и Джульетта'', сцена на балконе.
(Музыка)