Александр Генис: В этом году Греция вновь и вновь появляется на первой полосе в ореоле тревожных новостей. Катализатор кризиса, самое слабое звено зоны евро, эта страна держится на плаву, благодаря поддержке своих богатых соседей. Конечно, на то у них есть свои веские экономические соображения. И все-таки трудно поверить и в то, что политики в эти трудные для Европы дни забыли, чему она обязана своей матери Элладе.
Словно напоминая про эти узы, музей Метрополитен открыл – впандан политическим и экономическим событиям – выставку, рассказывающую о том, как началась греческая, а значит, и вся западная цивилизация.
Эту небольшую, но очень умно устроенную выставку, подготовил куратор музея по фамилии Хемингуэй. Да, да, внук писателя, который, кстати, сказать, очень любил живопись и всегда навещал Метрополитен, когда бывал в Нью-Йорке. В музее он любил Тициана, Мане, ''Жатву'' Брейгеля, а больше всего – ''Вид Толедо'' Эль Греко.
Но вернемся к его куратору-внуку, стараниями которого Метрополитен обзавелся популярной и своевременной выставкой. Смысл экспозиции в том, чтобы ввести зрителя в микенскую древность, окружить нас артефактами бронзового века и таким образом перенести в архаическую Грецию, когда, собственно, и начался путь западной культуры.
Хемингуэй (мне приятно повторять эту фамилию) выбрал своими героями двух реставраторов – отца и сына Гильеронов, которые следовали за великими археологами Шлиманом и Эвансом и восстанавливали то, что те раскапывали.
Мало этого, они не только приготовили зрелище для туристов, посещающих дворец Кноссос, но еще и размножили крито-микенские сокровища для всех музеев Европы, Америки и Азии. Таким образом династия реставраторов подготовила взрыв интереса к древней, совсем древней Греции. Архаика противопоставила классическим образцам эллинской культуры совсем другой мир – яркий, экзотический, свободный, спортивный, эротичный и соблазнительный.
Явления этой культуры громко аукнулось в переимчивой культуре модернизма. Вновь открытое искусство повлияло на всех – и на Джойса с его ''Улиссом'', и на Пикассо, и на Модильяни, и на де Кирико, и – очень серьезно – на Фрейда.
Сегодня мы уже привыкли к этим образам, которыми открывается любой учебник по истории изобразительного искусства Европы. Но выставка в Метрополитен, собравшие лучшие работы Гильеровнов, позволяет всмотреться в них заново и ощутить трепет прекрасной тайны. Ведь мы ничего не знаем о людях, изображенных на дворцовых фресках. Кто эта увитая змеями красавица – с острой обнаженной грудью и черными волнами волос? Царица? Богиня? Жрица? Воплощение любви? Или демон страсти?
Но кем бы она ни была, художник ее изобразивший, обладал тем же чувством красоты, что и мы – раз нам так легко разделить его вкусы.
То же можно сказать о самом известном образе всей критской культуры – атлета, кувыркающегося на быке. Многие хотели бы увидеть в этой фреске первую корриду. Но даже если нам никогда не узнать смысл дерзкого ритуала, мы не можем не преклониться перед народом, который видел в страшном звере не добычу, не угрозу, а вызов удали. Эти юноши не охотятся, а играют с неприрученной стихией, которой тогда еще была природа.
Выставку составляет совсем немного экспонатов, но каждый из них замораживает внимание, останавливает поток времени и разворачивает нас к его истоку. Ради этого я и хожу в музеи.
Сегодняшний выпуск ''Картинок с выставки'' продолжит Соломон Волков, который расскажет о том, как отреагировала на ''греческий взрыв'' европейская музыка.
Соломон, как мы уже говорили, великие археологические открытия, которые пришлись на конец 19 и начало ХХ веков, оказали глубокое влияние на всю европейскую культуру. Но как греческая архаика аукнулась в музыке, как тут прозвучало греческое эхо?
Соломон Волков: В европейской музыке греческое эхо, пожалуй, прозвучало еще раньше, чем оно обозначилось в литературе. Это удивительный случай и у истоков этого явления стоит чрезвычайно примечательная фигура — Эрик Сати, французский композитор, который родился в 1866 и умер в 1925 году. Экзотическая и очень влиятельная фигура французской музыки ХХ века. Он действительно был какой-то чудный цветок, анархист настоящий в жизни, человек, который бросался то в объятия мистицизма, то в объятия Коммунистической партии Франции, членом которой он стал. Сати повлиял на два самых примечательных явления французской музыкальной жизни ХХ века - он оказал огромное влияние на Клода Дебюсси, а затем стал духовным отцом группы французских композиторов, которые именовали себя ''Шестеркой'', нечто прямо противоположное Дебюсси. Один и тот же человек вдохновил и олицетворение французского музыкального импрессионизма, каковым являлся Дебюсси, и музыку чрезвычайно простую, в некоторых случаях даже примитивную, но яркую и интересную, которую представляла эта ''группа шести'', из которых самым знаменитым, разумеется, является Артюр Онеггер.
Александр Генис: Я очень люблю Сати, это один из моих самых любимых композиторов, и мне он сам симпатичен, потому что он такой эксцентрик, дальше некуда, и музыка его эксцентрическая - у него стреляют в некоторых сочинениях, там есть музыка для выстрела. И к музыке он относился тоже странно, она для него была практической и мистической сразу, под нее можно было делать гимнастику, а можно было переноситься в умозрительные пространства. Не зря Кейдж, наш эксцентрик, американский, очень любил Сати, переделывал его музыку и делал ее еще более эксцентрической.
Соломон Волков: Да, Сати ведь изобретатель того, что он сам назвал ''меблировочной музыкой'', то есть музыкой, которую можно слушать в любой обстановке - в кафе, занимаясь еще какими-то делами.
Александр Генис: Мы бы сейчас сказали - ''музыка в лифте''.
Соломон Волков: И это та музыка, которая становится актуальной в наши дни, то есть идея этой ''меблировочной музыки'' — музыка, которая должна сопровождать другую человеческую деятельность, которая является частью этой деятельности, которая влияет таким образом на эту деятельность. Мне кажется, эти идеи Сати сейчас опять оказываются пророческими и начинают проникать жизнь.
Александр Генис: А при чем тут греки?
Соломон Волков: Дело в том, что еще с середины 70-х годов, когда стали говорить о раскопках Шлимана в Европе, греческая тема стала модной для европейской интеллектуальной элиты. Сати одним из первых отозвался на эту моду - ему было тогда 20 с чем-то лет, когда он в 1888 году написал цикл пьес для фортепьяно под названием ''Гипнопедии''.
Александр Генис: Соломон, но ведь никакого преставления о греческой музыке у нас нет, и у Сати тоже не было. Что делает музыку греческой?
Соломон Волков: Разумеется, это не греческая музыка, это некая музыка с явным налетом архаики, как и можно услышать в этой интерпретации ''Гипнопедии'' в исполнении французского пианиста Филиппа Антремона.
(Музыка)
Другим сочинением Сати, связанным с греческой культурой, причем не с греческой культурой вообще, а с кносской, раннеэгейской греческой культурой..
Александр Генис: …. то, о чем мы и рассказываем в нашем выпуске ''Картинок с выставки''....
Соломон Волков: ... является его сочинение 1890 года под названием ''Кносский триптих''. Любопытно, что сочинение это появилось за десять лет до знаменитой находки Эванса - он откопал Кносский дворец, так называемый Лабиринт, с этой замечательной фреской ''Три голубые дамы''. Так вот тогда еще о существовании этого Кносского лабиринта не знали ничего.
Александр Генис: То есть музыка предшествовала этому открытию?
Соломон Волков: Именно так, на целые десять лет. Но интересно, что французские слушатели уже тогда находили в ''Кносском триптихе'' Сати, написанном для фортепьяно, отголоски легенды о критянке Ариадне и чудовище Минотавре - они так это и понимали.
В ''Кносском триптихе'', по сравнению с ''Гипнопедиями'', ощущение архаичности музыкального события еще более усилено - мы видим здесь некое уныло застывшее однообразие, прорезаемое такими полувздохами. Это действительно поразительное сочинение. Исполняет Филипп Антремон.
(Музыка)
Вслед за Сати греческой тематикой заинтересовался и Клод Дебюсси, который находился под очень сильным влиянием Сати. Причем любопытно, ведь Дебюсси был крайне независимой фигурой, очень язвительными человеком, но он даже оркестровал две ''Гипнопедии'' Сати, настолько его привлекала эта музыка. При том, что это очень разные авторы - Сати не был импрессионистом. Но не зря Дебюсси так полюбился Сати. В этой простоте, в этой прореженности музыкального звучания мы находим отголоски некоторых из лучших опусов Дебюсси.
Александр Генис: Мне кажется, что их если что и объединяет, то это рябь такая музыкальная, как пробка на воде - они скользят почти незаметно и очень легко, тут нет никакого нажима, уж точно не Вагнер.
Соломон Волков: Это совершенно правильное наблюдение, и я бы здесь хотел показать тот след от увлечения греческой архаикой, который остался у Дебюсси и который он запечатлел в своем опусе под названием ''Дельфийские танцовщицы''. Это из его ''Прелюдий'', первая тетрадь, сочинялось в 1909-10 годах - по-моему это замечательное музыкальное воплощение тех росписей на многофигурных греческих амфорах, перед которыми мы столько раз останавливались в восхищении.
(Музыка)
И, наконец, я хотел показать опус совершенно другого рода, показать возможность совершенно другого подхода к этой греческой архаике. Это сочинение французского композитора Альбера Русселя, который родился в 1869, а умер в 1937 году.
Он был очень популярным композитором во Франции в ХХ веке, к нему относились с большим уважением. Он был морским офицером как и наш Римский-Корсаков (тот тоже был морским офицером, потом подал в отставку). Так же сделал и Руссель. Он увлекался экзотикой, это был след его путешествий морских, конечно, но, в конце концов, сэволюционировал к неоклассицизму в параллель Равелю, с которым его часто сравнивали.
Тут любопытная деталь. С 1905 по 1909 год у него учился Сати, который был на самом деле на три года его старше. Но Сати, когда решил, что ему недостает музыкального профессионализма, пошел к Русселю, который славился как очень требовательный и очень профессиональный педагог, и научился у него всему тому, что ему казалось необходимым.
А сам Руссель отдал день греческой архаике в своем балете ''Вакх и Ариадна''. И какой это контраст к Сати и Дебюсси! Это яркая, полнокровная неоклассическая музыка. Сочинена она была в 1931 году. Французский дирижер русского происхождения Игорь Маркевич дирижирует оркестром Ламурё (Orchestre Lamoureux) из Парижа.
(Музыка)
Александр Генис: Ну, а теперь, когда отзвучала музыка, навеянная мыслями об Элладе, я хочу рассказать о своей попытке разыскать и почувствовать древнюю Грецию, там, где она родилась.
Римлян нельзя понять, не зная их истории, грекам хватает географии. Особенно – на Крите, где всё началось: боги, мы, Европа. Туристам здесь охотно показывают пещеру (даже – две), где родился Зевс. Повзрослев, он завез на остров еще наивную Европу и овладел ею на пляже, неподалеку от нашего отеля, под развесистым платаном, который в награду за укрывшую любовников тень никогда не сбрасывает листвы.
Чтобы познакомиться с остальной мифологией, надо обойти остров, а это не просто, ибо путь идет всегда по скалам и часто над морем. Ветер выедает в породе острые кружева: ступить еще можно, сесть - ни за что. Тем более, что кругом длинные колючки: упадешь – достанут до сердца.
Каждая скала открывает зрению ровно столько, чтобы хотелось заглянуть за ее изгиб. И ты доверчиво позволяешь пейзажу всё дальше заводить тебя в безлюдную, но населенную глушь. Кроме непременных на острове Зевса орлов, фауну представляли умные козы с надменным видом и вертикальными зрачками. Составив вместе копыта, они, изящные, как балерины на пуантах, умещаются на камне размером с тарелку. Диких козлов местные зовут ''кри-кри'' и высекают из камня на сельских площадях, у колодца или таверны. Тут еще помнят сатиров.
Первые христиане верили в богов не меньше язычников, но, открыв новую веру, они посчитали олимпийцев опасными демонами. Когда конкуренция утратила остроту, старым богам, взамен отобранного неба, оставили землю. На Крите язычество так плавно перетекло в христианство, что мертвым по-прежнему вкладывают в руки апельсин для Харона - вместо вышедшего из обращения обола.
Одна религия без скандала наследует другой, мирно деля священное пространство, вроде того, что я нашел, забравшись в пещеру, где брал начало ключ с самой сладкой, как говорят, на острове водой. У такого славного родника не могло не быть бессмертной хозяйки. Помня о ней, критяне поставили в пещере свечу, икону и алюминиевую кружку для туриста или паломника.
Крит с его кривыми дорогами, глухими селами и скромными – на одного! – храмами, позволяет вернуться к исходному масштабу.
Эллада цвела в виду деревни, среди коз, пастухов и мелких соседей. Поэтому все боги тут были местными. Завоеванным ставили статуи во втором ряду. Важным поклонялись стоя, подземным – топая ногой. Когда богов не хватало, их не возбранялось плодить - для частного пользования, по индивидуальному заказу, с персональным обрядом.
Для этого нужна история - и подходящий, похожий на Европу, ландшафт: максимум разнообразия на минимуме пространства. На Крите каждую скалу, ручей и оливу отличает столь яркая индивидуальность, что невольно вспоминаешь о демократии, наделяющей личностью и правом голоса, хотя бы внутреннего.
''Здешние крестьяне, - пишет автор ''Грека Зорбы'' Казандзакис, - считают людьми и животных и растения. Первые потеряли речь, вторые – память''.
Каков пейзаж, таковы и боги. В монотонной пустыне они сливаются в одного, невообразимого. Но в горном краю – все разные, а значит – не всемогущие: специализация выдает слабость.
Теология неполноценных богов только нам кажется странной. Чем меньше власть богов, тем легче в них поверить, то есть, справиться с теодицеей: с ущербного бога и взять нечего.
Олимпийцы могли делать, что хотели, но только на отведенной им территории, которая была куда меньше, чем казалось, потому что они не могли отменить судьбу – ни свою, ни чужую.
Надо сказать, что их слабость – наше везение. Ведь всемогущество богов сделало бы невозможным эпос. Это, как в кино: когда всё можно, ничего не интересно. Но греческие боги были умнее Голливуда. Они могли не всё. В их ведении был сюжет, но не фабула. Управляя человеческой жизнью, боги, в сущности, отвечали лишь за приключения. Они умели разнообразить и усложнять человеческую жизнь, чертя извилистую, как в ''Одиссее'', траекторию, неотвратимо ведущую персонажа к смерти. Ее отменить и боги почти никогда не смели. Поэтому в греческих храмах считалось нечестивым то, что отделяло смертных от бессмертных: дряхлые мужи и беременные жены.
Живя в густом богословском тумане, древний грек не отличался от других первобытных людей, но только его мифология стала нашей. Если чужая вера для нас - этнография, то греческая – своя. Назвав любовь Афродитой, а мудрость Афиной, мы не просто разжились дополнительным набором синонимов, но и сроднились с олимпийцами, впустив в себя архаическое сознание их адептов. От греков нам достался кентавр с христианской головой и языческим крупом. Умом мы понимаем, что настоящий Бог, всемогущий, как рок, прогресс или жизнь, может быть только один, но нутром мы чуем, сколько у Него заместителей. Евреи поделились с нами Богом, греки – богами, и мы только делаем вид, что сделали окончательный выбор. На самом деле война продолжается. Мы торгуемся с небом, предлагая ему дань, в виде кровавых жертв, нравственной аскезы, изящных искусств, даже - физических упражнений. Олимпийская религия, древнейшая из всех, что живы сегодня, видела в состязании своеобразную взятку, перед которой не могли устоять боги. Как гламурные журналы, они предпочитали иметь дело с лучшими образцами всякой породы.
И все-таки давшая нам все Греция - не Европа: она ей - родина. Точнее – мать, глядя на которую мы узнаем родовые черты, но не все, а, как и положено, только одну половину. Предшествуя Европе, как бутон букету, Греция столь стара, что помнит прошлое таким, каким оно было до великого раздела, отлепившего Запад от Востока.