''Картинки с выставки''

Александр Генис: Пришла пора назвать лучшую выставку года, и тут выбор за нас делает политика. В год ''арабской весны'', в год великих потрясений на исламском Востоке, - бесспорно центральным событием в художественной жизни Нью-Йорка стало открытее нового – исламского крыла в Метрополитен. Когда 11 сентября в Нью-Йорке началась ''война с террором'', в главном музее страны и города началась грандиозная реконструкция. Восемь лет спустя все увидали плоды этих трудов: 15 залов, где выставлено 1200 экспонатов из одного из лучших собраний исламского искусства. Впрочем, кураторы настаивают на другом определении: ''искусство народов, принявших ислам''. Это - не педантическая, а принципиальная оговорка, потому что нам предлагают не религиозную доктрину, а светскую культуру, созданную под влиянием религиозных запретов.
Сегодня мы посвятим последний в этом году выпуск нашей традиционной рубрики ''Картинки с выставки'' осмотру новой экспозиции.

Главное - судьбоносное - свойство исламского искусства заключается в том, что оно, в отличие от нашего, – результат не сложения, а вычитания. Повинуясь Корану, исламское искусство изъяло из своего репертуара человека, свело изображение к декоративному ряду и заменило действительность ее знаком. В этой программе не зря чудится что-то знакомое и современное. Разве не то же самое стремились сделать с изобразительным искусством абстракционизм и концептуализм?
В залах Метрополитен зрителя встречает и провожает орнамент. Бесконечная повторяемость элементов сплавляет в прекрасный узор все, что предлагает художнику традиция. Перебираясь с клинка на ткань, с керамики на стекло, с бумаги на кафель, узор достигает своей конечной цели на ковре. Интересно, что ковер прекрасно отвечает первому условию, которое мы представляем нашему искусству. Ковер нельзя пересказать словами. Репина можно, Перова нужно, Брюллова хочется. Но ковер не подается интерпретации. Он иллюстрирует не жизнь, а определенное состояние духа, которое сам же и навевает.

Это еще не значит, что ковер – идиллия. Напротив, он живет конфликтом, как тот, ''Императорский'', в котором пятнистые леопарды ловко и страшно расправляются с элегантными антилопами. Но и эти вполне реалистические сцены охоты втягиваются в общий ритм, уравнивая фигуру с узором, ибо ковер способен принять и подчинить общему ритму, чередующему кровь и любовь, жизнь и смерть, войну и блаженство. Бесконечность его орнамента - как прообраз бессмертия. И в этом смысле ковер и правда самолет: он отрывает от земли.

Если ковер – икона неграмотных, то каллиграфия – цвет рафинированной учености. Ислам писал на всем, что придется, считая алфавит универсальным символом. При этом каллиграфия подчинялась тем же декоративным законам, что и другие виды исламского искусства. Первый из них - движение. Письмо, как флот, плывет по бумаге. Вертикальные черты матч, раздувшиеся паруса округлых букв, крутые борта горизонтальных линий.
Но каллиграфия не только является орнаментом, она еще и дополняет его: элемент свободы в краю орнаментальной необходимости. Воинственная асимметричность восточного письма кажется бунтом художественной воли, вырвавшейся из-под узды геометрического порядка. Но это - мнимая революция, ибо узор не воюет, а танцует с письмом. Вместе они образуют замысловатые па – на горле кувшина, стене дворца или шлеме воина. Эта пляска дервиша продолжается от иберских границ до китайских, где исламская каллиграфия сталкивается с поэтикой иероглифа, чтобы выявить разительное и плодотворное противоречие двух традиций.
Китайская письменность, которую я недолго, но восторженно изучал, состоит из самодостаточных знаков. Каждый иероглиф занимает свой невидимый квадрат и являет собой чудо сбалансированной композиции. Каждый иероглиф – автономный объект художественного любования. Его можно выпилить из фанеры лобзиком, можно повесить на стенку, даже выколоть на руке. Кроме того, каждый иероглиф - еще метафора, ребус, поэма. Поэтому и каждая строка – совет мудрецов, чью лепту нужно рассмотреть и взвесить по отдельности.

В исламской традиции каллиграфия – вязь, поток, струя фонтана. Письмо течет и льется, омывая и связывая все, до чего доберется. Статика и динамика письма отражают векторы двух культур. Одна - центростремительная, другая - центробежная: когда Китай считал себя центром мира, ислам стремился его захватить.
Парадокс в том, что Дальний Восток оказался нам понятнее Ближнего. Запад, приняв и полюбив дальневосточную эстетику, изменил свой вкус и скорректировал привычки. Мы впустили в музеи чужую перспективу, научились аскетизму буддийской пустоты, стали есть суши и смотреть костоломное китайского кино. Но исламская культура, с которой Запад столкнулся, когда он еще был крестоносцем, сегодня нам часто кажется немой. Тем интересней услышать ее голос, заполнивший 15 новых залов музея Метрополитен.

Ну а теперь к экскурсии по ''выставке года'' присоединится Соломон Волков, который положит изобразительное искусство Востока на ноты исламской традиции.

Соломон Волков: Сравнительно недавно в Нью-Йорке, в рамках фестиваля, который проходил в Линкольн-Центре, под названием ''White Light Festival'' состоялся концерт ансамбля из Германии под названием ''Сарбанд'' (''Sarband''). Это слово в арабской музыке означает ''музыкальную связку''. Название было выбрано не случайно его руководителем, Владимиром Ивановым (Vladimir Ivanoff ), болгарином, который в раннем детстве вместе с семьей перебрался в Германию, где вырос, стал интересным музыковедом, ученым, занимающимся старинной музыкой. В процессе своего творческого развития он основал ансамбль, чьей задачей является изучение взаимодействия основных музыкальных традиций - христианской, иудейской и мусульманской. Со своим ансамблем, который составлен, в основном, из мусульманского инструментария - там присутствуют ударные, есть и вокалисты - он сотрудничает с европейскими ансамблями и изучает взаимодействие европейской музыки и исполнителей с Ближнего Востока. Концерт был очень интересным, там звучали произведения Баха в мусульманской интерпретации (это было любопытно - когда подчеркивались какие-то экзотические элементы в музыке Баха, она звучала по-новому), а также звучала традиционная исламская музыка. Вместе с ансамблем Иванова разъезжает группа Танцующих дервишей. Это всегда чрезвычайно эффектное зрелище: в развивающихся белых одеяниях, голова склонена на бок, руки протянуты в экстазе... Оно производит сильное впечатление на любую, мало-мальски подготовленную к встрече с таким экзотическим искусством аудиторию. Так произошло и на сей раз. Я бы хотел показать фрагмент того как звучит традиционная мусульманская музыка, в данном случае - турецкая музыка, Военный марш 1715 года, в исполнении ансамбля ''Сарбанд'', лебл ''Архив''.

(Музыка)

Александр Генис: Соломон, у меня к вам довольно сложный вопрос. Начиная еще с 19 века, начиная с импрессионистов, влияние Японии было очень сильным на западную культуру. То же самое произошло (гораздо позже, но все-таки произошло), с дальневосточный музыкой. Помню, как я, впервые услышав дальневосточную музыку, был удивлен, но приятно удивлен - эта музыка стала частью моей жизни, уже лет 20 как я слушаю старинную японскую музыку Гагаку, хожу на концерты. Есть много западных вариантов дальневосточной музыки, которую исполняют западные музыканты. Короче говоря, дальневосточная музыка стала частью нашей культуры. Но ближневосточная музыка не влилась в западную культуру, она осталась экзотической добавкой. Например, ''Турецкий марш'' о которым мы говорили, стал ''Турецким маршем'' Моцарта - вообще вся музыка с литаврами называлась ''турецкой''. Но это - всего лишь экзотическая добавка, дальневосточная музыка не вошла в состав западной культуры. Почему?

Соломон Волков: Я, в основном, с вами согласен, но хочу указать и на то, что в советской эстрадной песне влияние мусульманской музыки довольно серьезное. Мы просто не отдавали себе отчета в том, что когда такие знаменитые и популярные в Советском Союзе исполнители как Магомаев из Азербайджана, Рашид Бейбутов или Полад Бюль-Бюль Оглы исполняют произведения азербайджанских композиторов, то они вносят в эту общесоветскую музыку мусульманские традиции, традицию мусульманских мелизмов, традицию специфической манеры исполнения, там даже можно услышать какие-то отзвуки пения тех молитв, которые муэдзины обращают к Аллаху - ведь во всем этом есть очень сильный вокальный элемент. Эта манера пения проникла в советскую популярную музыку. Помнится, вы мне говорили о том, что когда в Москве едешь в такси, то очень часто шофер слушает именно такого рода музыку.

Александр Генис: Я даже заметил, что во времена моей молодости советская эстрада пела с западным акцентом, как Эдита Пьеха, а теперь она поет с восточным акцентом, и это что-то говорит о направлении движения культуры. Другой интересный элемент ближневосточной музыки, мусульманской традиции - это музыка и, вообще, вся сфера культуры, связанная с суфизмом. Я пытался понять эту музыку, купил Антологию суфистской музыки, тщательно ее изучал, но, в конце концов, понял, что не могу отличить одно от другого и подарил ее Гребенщикову, который меня высмеял и сказал, что давно у него все это есть, все это вошло в его музыкальное воспитание и суфизм - важнейшая часть современного рока. Так ли это?

Соломон Волков: Суфизм это мистическое течение в исламе, возникшее в конце VII века. И с музыкой отношения у ислама, так же как и с искусством изобразительным, довольно сложные. Скажем, есть Орден Танцующих дервишей, который был основан в XIII веке суфием Руми. Теоретики этого культурного феномена связывали науку о музыке с мистикой чисел. Этих теоретиков называли также ''Братья чистоты'', и они полагали, что музыка составляет центральную основу космической системы, что музыкальным интервалам свойственны такие же соотношения, какие существуют между расстояниями, разделяющими небесные светила. Все это, конечно, было заимствовано ''Братьями чистоты'' у пифагорейцев и других философов античности. Для них Пифагор был очень важной фигурой, они говорили, что музыка ведет свое происхождение от Пифагора, который сочинял первые мелодии в подражание тем, что издают в своем движении небесные светила. Эта музыка получила название ''музыки сфер'', и в этом качестве идея ''музыки сфер'' была довольно популярна и в европейской средневековой культуре. И здесь как раз наметился один из пунктов, где идеи античные, идеи мусульманского Востока и какие-то европейские представления о музыке сошлись вместе и были очень плодотворными. С тех пор эта связь распалась, но мы находим уже сейчас какие-то элементы в самых неожиданных областях, которые воссоздают, может быть, это единство. Я хотел бы показать фрагмент из подлинной, оригинальной суфийской музыки, который был мною обнаружен на ''You Tube''.

(Музыка)

Заключить наш сегодняшний разговор об исламской музыке и ее взаимодействии с европейской традицией мне бы хотелось вернувшись к ансамблю ''Сарбанд'', с которого мы начали наш разговор. Они демонстрировали возможности интерпретации в восточном стиле произведений Баха. Записей такого рода в моем собрании нет, но в исполнении ансамбля ''Сарбанд'' я нашел интерпретацию известной увертюры Моцарта к его ''Похищению из сераля'', которая прозвучит в совместном исполнении европейского ансамбля и ансамбля ''Сарбанд'', которая подчеркивает в музыке Моцарта это восточное начало и, может быть, предвещает возможное будущее сотрудничество мусульманской и европейской музыкальных культур. Итак, отрывок из ''Похищения из сераля'' Моцарта в исполнении ансамбля ''Сарбанд'', лейбл ''Архив''.

(Музыка)

Морокко, Фес. Вид на медину.

Александр Генис: Ну, а теперь, мы дополним сегодняшний выпуск ''Картинок с выставки'', небольшим травелогом, рассказывающим о местах, связанных с исламской экспозицией в Музее Метрополитен.

Центральное понятие мусульманской цивилизации - медина. Когда окрыленные открывшейся им исламской истиной арабы завоевали пол мира, они осели исключительно в городах. Поэтому до сих пор в каждом мусульманском городе самое красивое сооружение - ворота. Ворота подчеркивают границу между патриархальным крестьянским миром, лениво подчиняющимся строгим предписаниям Пророка, и страстной исламской цивилизацией. Город - это жемчужина в навозе, которую надо запереть за толстыми стенами и хранить, как зеницу ока. На Западе города давно потеряли свой статус - их жители медленно, но верно расползаются по пригородам. Зато на Востоке и сегодня еще целы города как замкнутые очаги цивилизации, в которых за тысячу лет не прибавилось ни автомобиля, ни водопровода. Это – медины. Самая старая и самая сохранившаяся из всех медин Востока находится в марокканском городе Фесе. Путешествие туда – это погружение в прошлое, в определенном смысле – завидное.
Дело в том, что от нас обитатели медины отличаются точным знанием того, что им нужно для спокойной и счастливой жизни. Это - фонтан с питьевой водой, общинная печь для приготовления хлеба, турецкая баня, религиозная школа и мечеть. До тех пор пока бесперебойно работает пять муниципальных служб, горожанину не нужно выходить за ворота медины. Он и не выходит - месяцами, годами, веками. Жители медины срастаются со своим городом в одно живое существо, которое растет, живет, умирает и возрождается в естественном ритме смены поколений. В медине постоянно что-то разрушается, что-то строится, что-то ремонтируется. Со стороны это похоже на колонию кораллов, стихийно, но целеустремленно заполняющую собой пространство.

Морокко, Фес. Ворота, ведущие в медину.

Планомерно осматривать марокканскую медину невозможно - все равно через пять минут заблудишься. Единственный способ познакомиться с городом – провести там целый день. Для этого надо просто войти в ворота и с головой нырнуть в толпу, если можно так назвать сочетание людей, ослов и мулов (верблюжьи караваны остаются на привязи за стеной). Как только ты становишься частью толпы, немедленно теряется различие между экспонатом и зрителем. Ты уже не любуешься Средневековьем, а живешь внутри него. Торгуешься с чеканщиками, пьешь мятный чай на коврах арабской кофейни, обедаешь шиш-кебабом в угловой обжорке, лакомишься пятнистой халвой с лотка мальчишки-разносчика, утоляешь жажду у гремящего медными чашами водоноса, пытаешь судьбу у базарного астролога, остерегаешься лучших в мире карманников и просто толпишься, потому что степенно прогуливаться здесь негде. Через какое-то время - и довольно быстро - пестрая, шумная и тесная жизнь медины начинает укачивать до дурноты. Тут, как в лесной чаще, не хватает простора, нет прямой линии горизонта, на которой мог бы отдохнуть глаз. Мозг, не справляясь с обилием впечатлений, тщетно стремится как-то классифицировать, упорядочить текучий людской хаос, в котором теряется ощущение личности, утрачивается собственная, независимая от желаний окружающей толпы, воля. Однако, и эта утрата не вызывает протеста, ибо медина нормальна, разумна и самодостаточна. Противоестественны в ней одни туристы, которые пришли сюда без дела. Это они суетятся без толку - местные жители в этой тесноте ведут свою вполне достойную, рассчитанную на целую вечность жизнь.
Здесь время ведет себе иначе. Оно попало в капкан: история не развивается, а ходит по кругу. Она направлена на воспроизводство самой себя. Каждое поколение повторяет предыдущее. Может быть, поэтому мне нигде в мире не приходилось видеть столько благообразных стариков - сразу видно, что им давно уже известно, зачем и как должен жить человек.
В медине исламский Восток противопоставляет Западу свой идеал. Вместо жестокой конкуренции - круговая порука, вместо иронического сомнения - безусловная вера. И все же у медины - общий источник с Западом. Это - античность. Фес, - не что иное, как законсервированный в веках древнегреческий полис. Я уверен, что Сократ почувствовал бы себя дома скорее в Фесе, чем в сегодняшних Афинах. Те же глинобитные стены без окон, те же бани (описание турецкого хамама можно найти у любого античного автора), та же теснота кривых улочек, те же базары, которые с эллинской агорой сближают не только экзотические товары, но и традиции рассказчиков-аэдов, до сих пор напевающих свои истории на площадях медины.