Александр Генис: Недавно в Америке, в Издательстве Чикагского университета вышел увесистый том под названием ''Американский Ницше'', написанный тонким историком интеллектуальных движений Дженифер Ратнер-Розенхаген. Краткое содержание этой книги описывает заголовок пространной рецензии в ''Бук ревью'': ''Как Ницше воодушевил и спровоцировал американских читателей''. Ницше, его идеи, да и сам образ философа глубоко вошел не только в академические круги США, но и в массовую культуру страны. Достаточно сказать, что любимый боевик детей любого возраста — ''Конан-варвар'' - открывается эпиграфом из Ницше: ''Все, что не убивает, делает нас сильнее''. Чем же соблазнил Ницше, который никогда не был за океаном, своих американских поклонников? И какой стала мысль Ницше в американском контексте?
За ответами на эти вопросы я обратился к философу ''Американского часа'' Борису Парамонову.
Борис Парамонов: С темой ''Ницше в Америке'' я столкнулся уже много лет назад, когда появилась книга покойного Алана Блума ''Упадок американского разума''. Покойный Блум был элитный интеллектуал, возмущенный вульгаризацией американского университетского преподавания. Он был культурный аристократ и почти нескрываемо давал понять, что демократия противопоказана высокой культуре; демократия, даже сохраняя темы этой культуры, вульгаризирует их. Помню его фразу: ''Высоколобые концепты европейской культуры, попадая на американскую почву, делаются расхожими, как чуингвам''. Одной из таких тем он называл как раз ту, что ввел в культурный дискурс Ницше, – это тема творимых ценностей. Это связано с его тезисом о смерти Бога – то есть некоего абсолютного миропорядка, признаваемого главным постулатом культуры. Из европейского дискурса ушло понятие объективности, существующей вне человека. Человеческая культура в этом контексте предстала некоей условностью, утратила бытийную укорененность. Сегодня это называют постмодернистом, но началось это давно, еще у англичан в школе Локка и Юма, и чрезвычайно усилилось с развитием естественных наук. Можно ли говорить о божественности человека, когда Дарвин ведет его от обезьяны? Возникла ситуация, когда человек, лишенный фундаментальных ориентиров, должен был сам решать, сам выбирать мировоззрение, сам себя строить. Это и называет Ницше сверхчеловеком – человека самодеятельного, то есть в высшей мере ответственного. С этой концепцией связано едва ли не самое большое недоразумение, возникшее вокруг Ницше.
Борис Парамонов: В общем - да, и тут ей, как и всякому серьезно размышляющему о Ницше, пришлось проделать большой путь и трудную работу. Опасность Ницше в том, что он провокативный мыслитель, он никогда ничего не говорит прямо, прямоговорение органически ему чуждо, и в этом он не столько философ, сколько художник. Ницше - поэт, его подчас ведут не мысли, а слова. Соблазн тут в том, что поэзия на уровне гениальности как раз и оказывается орудием истины.
Но поверхностные слои американской культуры как раз и являют картину, совершенно не соответствующую интуициям и парадоксам Ницше. Базовые американские установки, перечисляемые Ратнер-Розенхаген: христианский аскетизм, мелкобуржуазная сентиментальность, всяческий пиетизм. По каждому из этих пунктов можно найти сокрушительную критику у Ницше.
Александр Генис: И все же Ратнер-Розенхаген находит у американских авторов множество примеров внутренней солидарности с мыслью Ницше, даже чуть ли не текстуальных совпадений. Например, у писателя и, что тут важно подчеркнуть, священника, хоть и не практикующего Ральфа Эмерсона: ''Любое зло, которому мы не поддались, в сущности, благодетельно''.
Борис Парамонов: Да, это прямая параллель афоризму Ницше: ''Всё, что не убивает меня, меня усиливает''.
Александр Генис: Тут следует привести высказывание такого кита американской журналистики, как Менкен. Вот его одиозный афоризм: ''Только неудачник может верить в равенство''. А Джек Лондон и Юджин О’Нил дошли до того, что называли Ницше своим Христом. У Джека Лондона даже собаки – ницшеанцы, не говоря уже о волках. Очень важно также, что Ратнер-Розенхаген установила интерес к Ницше со стороны американских радикалов: например, его горячей поклонницей была известная русско-американская анархистка Эмма Голдман.
Борис Парамонов: Можно вспомнить еще Айседору Дункан, обнаруженную нашим автором среди адептов Ницше. Ну с ней-то легче всего: Ницше говорил, что подлинная мысль – это всегда танец. Потом это довел до пародии Вячеслав Иванов: ''Выше вздымайте свои дифирамбические ноги!'' Но вот относительно Ницше как Христа стоит поговорить. Известно, что Ницше написал едва ли не самую подрывную книгу о христианстве, под названием ''Антихрист''. Сенсационным был его подход к христианству и к личности самого Христа с ранее неопробованного пути – с точки зрения психологии. Тип христианина, говорил Ницше, - это гедонист на вполне болезненной основе. Мы бы сейчас сказали – мазохист. Христианство для Ницше – это оружие, придуманное слабыми против сильных. Подрывная выдумка христианства – мораль. Христианство, таким образом, - это декаданс, упадок. Впрочем, начинать можно даже не с Христа, а с Сократа, ненавистного Ницше теоретического человека.
И вот тут главный ницшевский трюк. Нужно понять, что такая трактовка Христа, морали – это прикровенная самокритика Ницше. В Христе, как он дан у Ницше, можно и нужно видеть его автопортрет, это то, от чего Ницше хочет освободиться. И отсюда его апология жизни, благородных инстинктов силы. Как известно, Ницше был очень больным человеком, прожившим страдальческую жизнь. И вот в этом самоборении он говорит: больной не имеет права на пессимизм. Ницше ни в коем случае нельзя понимать прямо, вне иронии – как он и сам не писал прямо. Опыт преодоления болезни и есть опыт сверхчеловека, то есть человека, способного подняться над собой. Вот отсюда можно вести и концепцию воли к власти. Это отнюдь не оправдание политического деспотизма или культа сильной личности, как стали приписывать Ницше. Воля к власти – это изначальная бытийная, космическая энергия, к которой приобщается Ницше в порядке некоей сверхкомпенсации. Больной хочет жить – вот сюжет Ницше с психологической точки зрения. Парадокс Ницше – в том, что он подал свой индивидуальный экзистенциальный кризис как портрет европейской культуры в ее прошлом, настоящем и будущем. Собственно, такой парадокс ни в коем случае не единичен, он называется гениальностью.
Александр Генис: Об этом же писал другой яркий, но осторожный поклонник Ницше – Тома Манн. Одна из его любимых мыслей, из которой выросла ''Волшебная гора'', ведет к апологии болезни как метода проникновенного познания глубин бытия. Здоровый так далеко не пробьется сквозь толщу обыденности. Только у гробовой доски, как сказал бы Бахтин, нам открываются истины иного, космического масштаба. Но всё-таки как перейти от индивидуальных проблем Ницше к его восприятию внешним миром? И особенно американской рецепции Ницше? Каким круг идей Ницше стал в США?
Борис Парамонов: Вопрос в том, почему двадцатый век стал веком Ницше. Почему его экзистенциальная проблематика проецируется на мировую историю. Этот феномен ни в коем случае нельзя сводить к фашизму, немецкому нацизму с его бесчеловечной практикой, и хотя бы потому, что ни национализм, ни антисемитизм не был присущ самому Ницше, он скорее не любил немцев, а любил говорить о своих отдаленных польских корнях. Но это, конечно, частность. Важно другое: где, в каком пункте произошло совпадение персональных глубин Ницше и внеличностных определений истории и культуры двадцатого века. И здесь нам надо вспомнить его философию творимых ценностей.
Понятно, что к числу базовых ценностей относится истина, поиск истины. Так вот, Ницше говорит, что истина не открывается, а создается самим исследователем. Она, так сказать, провозглашается. Не открывается в мире, а вносится в мир как установка творческой личности. Сказать проще, мир не существует без человека, коли уже существует человек. Это относится и к так называемым научным истинам, как мы сейчас стали понимать. Мира нет вне показания приборов – элементарный постулат нынешней физики. Так что можно сказать, что как раз открытия современной науки утвердили правильность той установки, что дал Ницше.
И вот отсюда можно перейти к подлинной сути той темы, что решила осветить Дженифер Ратнер-Розенхаген, но, на мой взгляд, недостаточно подчеркнула. Ницше в Америке – это прежде всего философия прагматизма, инструментальная теория истины. Истинно то, что полезно, что работает в процессе освоения мира человеком. Прагматизм – подлинно американская философия, существующая, помимо всяческих сторонних влияний, в самом складе американского характера – прежде всего активного, действенного. Если угодно – революционного. Вот эта активистская установка первостепенно важна в теме Америки и американцев, а не старинные добродетели религиозного пиетизма и мелкобуржуазной сентиментальности.
Александр Генис: Да, достаточно посмотреть на сегодняшних участников движения ти-парти, ''чайной партии'' (Я обещал вам не называть их ''чайниками''). Они очень много говорят о заветах религиозной морали, но главное их недовольство – усиление роли государства в сегодняшней Америке, политика, которую, по их мнению, проводит Обама. Они готовы пойти на сворачивание вэлфэр-стэйт, лишь бы ими не мешали строить жизнь по-своему. Это не значит, как показывает статистический анализ, что они сами не пользуются государственными программами – медицинской страховкой, пенсией, и так далее, скорее, их бесит сам принцип, сама идея опеки как вмешательства.
Борис Парамонов: По своей глупой воле пожить, как говорил Достоевский в ''Записках из подполья''. Это один в один ложится на нынешнее движение ''чайников''. Активистский индивидуализм – это главная черта американская психологии, и это важнее всякой философии. Ницше, кстати, и был тем мыслителем, который открыл первейшую важность психологических установок даже в познании, не говоря уже о действии.
Ницше поставил под знак активизма все философские поиски двадцатого века. Можно вспомнить по этому поводу один интересный русский эпизод: пресловутое богоискательство и богостроительство. Тут отличился А.В. Луначарский, написавший в 1908 году книгу ''Социализм и религия''. Он попытался дать синтез Ницше и Маркса, говорил о том, что мы не познаем истину мира, но вносим ее в мир, - и отсюда шел к активистскому прочтению Маркса, что, между прочим, совершенно верно. Со временем выяснилось, что у Маркса главное – не теория экономической детерминации исторического процесса, а его тезисы о Фейербахе, где он отвергает созерцательный материализм и говорит о необходимости не познавать, а переделать мир. Ленин сколько угодно мог протестовать против такого прочтения Маркса и писать целую книгу (пресловутый ''Материализм и эмпириокритицизм''), но в конце концов сам стал на эту позицию, произведя Октябрьский переворот – чисто волюнтаристическое деяние, под которым не было никакой материальной базы.
Автор книги ''Американский Ницше'' много потратила сил, чтобы увязать Ницше с демократией, не увидев того, что это не главное в теме. Демократия в конце концов – это политический институт, действующий на поверхности социальной жизни. Но существуют глубинные установки сознания, общие, кстати, не только Америке, но всему Западу, западной активистской культуре. А их разгадал и продемонстрировал Ницше. Его ни в коем случае нельзя сводить к немецкому опыту, он дал картину всего двадцатого века, сам находясь еще в мирном девятнадцатом. Тут многое еще можно сказать, но всего всё равно не скажешь. Для быстроты понимания темы можно рекомендовать не читать самого Ницше, а прочесть, скажем, ''Сердце тьмы'' Джозефа Конрада. Или, еще занятнее, посмотреть только фильм Копполы по этой книге: ''Апокалипсис сегодня''.