Александр Генис: В следующем году читающий – и рассуждающий – мир отмечает 100-летие одного из самых острых мастеров философской прозы – Альбера Камю. Готовясь к юбилею, многие критики заново изучают и обсуждают его творчество. Сегодня к этому разговору присоединится Владимир Гандельсман, с которым мы беседуем о жизни и взглядах Камю - и его отношениях с Америкой.
Владимир Гандельсман: В 1946 году Альбер Камю, романист и философ, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1957 год, посетил Америку. Есть свидетельства, что женщины от него были без ума. Он был чрезвычайно привлекательным мужчиной, не только внешне (его сравнивали с неотразимым Хэмфри Богартом). Ну и, конечно, он был интеллектуалом высшего калибра. О нем написано множество книг и исследований. Для меня и моего поколения читателей он был, прежде всего, автором “Чумы”, “Постороннего”, “Падения” и других настольнейших книг молодости.
Александр Генис: В обратном порядке. “Чуму” перевели позже. Причем, cперва - на латышский. Я до сих помню, как будет “Чума” на латышском языке: “Meris” с долгим звуком “е”. Но мы говорим о Камю в Америке. Надо сказать, что в Америку он попал не совсем честным образом. В канун Холодной войны, когда американцы с ужасом смотрели на распространение сталинского коммунизма на несчастные страны Восточной Европы, Камю, получая визу, скрыл свое короткое членство в Компартии Алжира…
Владимир Гандельсман: Да, в молодости Камю вступил в эту партию, но вскоре вышел из неё. Этот эпизод связан с его драматической биографией. Что это был за человек? Откуда он? Камю был французом, родился в Алжире, “черноногий””, как их обидно величали во Франции. Он родился в 1913 году, а погиб в автокатастрофе, когда ему было всего 46. Отец был смертельно ранен на Первой мировой, мать всю жизнь батрачила, работая уборщицей. Из событий, повлиявших на взрослую жизнь Камю, надо отметить перенесенный в юности туберкулёз.
Александр Генис: Мы помним “великих туберкулёзников” Кафку и Чехова, которые обостренно чувствовали отмеренность человеческого бытия. Болезнь остраняет жизнь и способствует творчеству. Во всяком случае, так считал Томас Манн.
Владимир Гандельсман: Да, это отдельная, экзистенциальная, что ли, тема, в этом списке и Джордж Оруэлл, и Андрей Платонов, и Шопен… Но Камю, в отличие от вышеназванных, вылечился. Он учился в Алжирском университете, где изучал философию. Во время учёбы много читал, начал вести дневники, писал эссе. Испытывал влияние Достоевского, Ницше. Его другом стал преподаватель Жан Гренье – писатель и философ, имевший значительное влияние на молодого Альбера Камю. Это тоже важный факт биографии – наставник в юности.
Альбер Камю был гуманистом, антитоталитаристом, пессимистом и стоиком, честным и бескомпромиссным. Мужественно участвовал в Сопротивлении. В 1945 году был единственным интеллектуалом, осудившим и бомбардировку Хиросимы, и резню алжирцев колонизаторами. Войну в Алжире называл войной, когда это слово было под запретом; призывал к миру, но сторонником независимости родины отнюдь не был. На нобелевской пресс-конференции ответил молодой алжирке: “Я всегда осуждал террор. Я должен также осудить террориста, который действует вслепую на улицах Алжира и однажды может поразить мою мать или мою семью. Я верю в справедливость, но свою мать я защищал бы вопреки справедливости”.
Александр Генис: Хотя Камю был, безусловно, против колониализма, он отказывался обниматься с Национальным фронтом освобождения, который стал модным в левых кругах в те годы. Левым Камю точно не был. Скорее, наоборот.
Владимир Гандельсман: Пытаясь объяснить, почему он не может отказаться от идеи Французского Алжира – или, как минимум, от пристойного компромисса, который бы гарантировал права большинства, защищая колонизированных, – он говорил, что не может отказаться от матери, поскольку это вопрос крови. Не сумев объяснить это более ясно, он выбрал молчание, и этот, один из главных авторов-журналистов Франции, провел последние пять лет жизни, вплоть до своей смерти, держа язык за зубами и поклявшись не распространяться на тему алжирской проблемы.
Александр Генис: Алжир был раной для всех французов. Недавно я познакомился со знаменитым славистом Жоржем Нива, который воевал в Алжире, получил там тяжелую рану (и, замечу в скобках, выучил на фронте грузинский язык). Нива рассказывал, что приехал в Африку безусловным противником войны, но когда увидал цветущие города, построенные несколькими поколениями “черноногих” французов, засомневался в своем пацифизме. Камю было еще сложнее – ведь он мог казаться и угнетателем, и угнетенным одновременно.
Владимир Гандельсман: Да, он понимал, что большинство колонистов в любой стране, и в Алжире, в частности, были такими же жертвами обстоятельств, сколь и местные жители, и взывал к вежливости по отношению к ним и симпатии. То были колонисты не без корней. Колониализм – это плохо, но притязания колонистов – это такая же реальность, как и требования порабощенных. Никто из людей не является большим аборигеном по отношению к какому-то месту, чем любой другой. Подобные утверждения были почти табу. Камю не был не прав. Его мать была его матерью: дело не в верности крови или генетических корнях – дело в частном опыте женщины, которая вкалывала всю свою жизнь прислугой и была не более виновата в преступлениях колонистов, чем кто-то другой на земле. Это не был зов крови, это была мать как идея.
Александр Генис: Одним словом, по своим воззрениям Камю ничей – он всеобщий.
Владимир Гандельсман: Совершенно верно. Как и то, что он одинок. Он говорил, что человек чувствует себя одиноким, когда он окружен трусами. Мне кажется, сам Камю (а “сам Камю” - это его мысли и его жизнь) был человеком отважным. “Я хочу, – заявляет он, – чтобы мне либо объяснили всё, либо ничего не объясняли. Разум бессилен перед криком сердца”.
Александр Генис: Такой максимализм характерен и для его текстов, и для его взгляда на жизнь.
Владимир Гандельсман: На жизнь, на смерть, на смысл и абсурд существования. Для этого надо вспомнить его эссе “Миф о Сизифе”. Боги приговорили Сизифа поднимать огромный камень на вершину горы, откуда эта глыба неизменно скатывалась вниз. У них были основания полагать, что нет кары ужасней, чем бесполезный и безнадежный труд.
Александр Генис: Здесь важно заметить, что Сизиф, как и Прометей, пошел против богов, заковав в кандалы смерть. Для Камю важно, что Сизиф – и сам бессмертен. Это обстоятельство меняет расклад. В жизни нет смысла отнюдь не потому, что она коротка, и мы не успеваем его обнаружить. Бессмертная жизнь так же нема, как обыкновенная. Смерть ничего не меняет, и в этом - пафос богоборца Сизифа.
Владимир Гандельсман: Да, конечно. Камю ведь тоже пошел против богов, сделав это своей религией. Своего рода атеизм, ставший религией. Сизиф оказался в аду, где его поджидал этот камень и “сизифов труд”. Уже из этого понятно, что Сизиф – абсурдный герой. Такой он и в своих страстях, и в страданиях. Его презрение к богам, ненависть к смерти и желание жить стоили ему несказанных мучений – он вынужден бесцельно напрягать силы. Такова цена земных страстей. Но вот дальше в рассуждениях Камю следует неожиданная развязка.
Он пишет, что сокрушающие нас истины отступают, как только мы распознаем их. Так Эдип сначала подчинялся судьбе, не зная о ней. Трагедия начинается вместе с познанием. Но в то же мгновение слепой и отчаявшийся Эдип сознает, что единственной связью с миром остается для него нежная девичья рука. Тогда-то и раздается его высокомерная речь: "Несмотря на все невзгоды, преклонный возраст и величие души заставляют меня сказать, что все хорошо". Эдип у Софокла, подобно Кириллову у Достоевского, дает нам формулу абсурдной победы. Античная мудрость соединяется с современным героизмом.
Александр Генис: Абсурд в этой притче и в этом взгляде на жизнь становится источником не отчаяния, а высокой радости.
Владимир Гандельсман: Так. Судьба перестает быть делом богов, она дело рук самого человека, дело, которое должно решаться среди людей. Камю пишет: “В этом вся тихая радость Сизифа. Ему принадлежит его судьба. Камень - его достояние. Точно так же абсурдный человек, глядя на свои муки, заставляет умолкнуть идолов”. Мне кажется, необходимо привести эпиграф, который Камю выбрал для “Мифа о Сизифе”. Это строки из древнегреческого поэта Пиндара:
“Не стремись к вечной жизни, душа,
Но стремись исчерпать лишь то, что под силу тебе”.
Может быть, в этих простых словах выражено всё, что хотел сказать Камю. Опасно выбирать такие эпиграфы.
Но вот что ещё. Когда я думал о Камю и его философии (хотя философы не считали его философом, да и сам он так не считал), я вспомнил русского мыслителя Николая Бахтина. Не знаменитого Михаила, а его брата Николая, в котором Камю тоже нашел бы своего брата. Бахтин безумно любил Грецию, читал в Англии, где он закончил свои дни, замечательные лекции. Он говорил о судьбе человека как о радостном согласии на свое вечное осуждение, как о свободном утверждении собственной отторгнутости от Бога - особой форме глубочайшей к Нему причастности: причастности Божественной славе через свое унижение.
Александр Генис: Для этого надо сравнять христианского Бога с греческими богами.
Владимир Гандельсман: Но и Камю жил в христианском мире, и делал то же самое. Камю мог бы сказать, что характерная черта христианского духовного опыта – перенесение центра тяжести с себя на Бога. “Даже мятеж и богоборчество верующего уже несет в себе свое самоосуждение: хочет он того или не хочет – он уже заранее на стороне Того, против кого борется. Цельное самоутверждение человека становится невозможно. И та тяжесть, которая полностью ложится на плечи язычника, – легка для христианина: Бахтин пишет, что трагедия начинается именно там, где есть окончательное самоутверждение и сознание полной ответственности за себя – перед одним собою: нет и не может быть возможности сложить с себя это бремя, перенести его на другого”.
Александр Генис: Да это – экзистенциализм.
Владимир Гандельсман: И это - то же прославление Трагедии, которым занимался Альбер Камю.