Александр Генис: Поводом к нашей сегодняшней беседе с Борисом Парамоновым стала статья в недавнем выпуске моей любимой “Новой газеты”. Там я прочел абзац, которым хочу поделиться. Вот он:
"Умные люди давно твердят о новом Средневековье. А самые умные, вроде Бердяева, заметили его пришествие еще в 1923-м. В нынешнем году бердяевской работе «Новое Средневековье» исполняется 90 лет, но суть проблемы не сильно изменилась. Сейчас данный термин особенно актуален как символ одичания, приметы которого множатся с угрожающей быстротой".
С этим спорить не приходится. Все чаще новости из России наводят на мысль, что для многих православие становится национальной формой реваншизма. Как сказал Лукашенко, «я - православный, хоть в Бога и не верю». В этом смысле тень Средневековья надо понимать как историческую угрозу России, пытающейся догнать Запад, не превратившись по дороге в Иран. Но имеет ли ко всему этому отношение Бердяев? За разъяснениями я обратился к философу “Американского часа” Борису Михайловичу Парамонову.
Борис Парамонов: Да, цифра вроде бы круглая, и почему же не поговорить о знаменитой книге? Но в некоторых по этому поводу появившихся публикациях она представлена не совсем правильно, не так как надо. Тему связывают с нынешним – российским больше всего – одичанием, тут видят черты Средневековья, и Бердяева вспоминают именно как человека, это одичание предсказавшего. Между тем, у Бердяева речь совсем о другом. Да и вне Бердяева: нельзя представлять Средневековье какой-то дикостью; на Западе есть термин «темные века»: это период от падения Римской империи до девятого века. После этого ни о какой дикости, ни о каком варварстве говорить уже нельзя.
Александр Генис: Конечно, Средневековье было великой культурной эпохой; правда, не похожей на то, что мы называем культурой сегодня. Но это потому, что сама концепция средних веков появилась “от противного”: нечто промежуточное между двумя зенитами - античностью и Ренессансом. Отсюда - презрение, скажем, к готике, которую в свое время считали варварской архитектурой. Теперь, конечно, в это никто не верит.
Борис Парамонов: Вот об этом и писал Бердяев в той книге, сделавшей его европейски знаменитым. Вспомним, в какое время он это писал. Только что кончилась мировая война, бывшая грандиозным кризисом европейской, западной культуры, всех ее надежд, всех ее гордых упований. Нам, пережившим или просто помнящим Вторую мировую войну, такие события кажутся уже вроде бы и привычными, вроде бы и закономерными. Но в 1914 году это было внове, и это переживание было катастрофическим. Стало понятным, что строй жизни, приведший к такому краху, не был нормальным, что нужно искать каких-то других путей. Вот Бердяев и попытался наметить такие пути. Для него это было возвращением в Средневековье, новым Средневековьем.
Александр Генис: Интересно, что параллельно к этому же выводу пришел поэт Элиот. Он считал мировую войну - следствием распада западной общности, основанной на христианстве, как это было в Средние века, еще не знавших национальных государств. Отсюда возвращение великого модерниста-разрушителя Элиота в лоно церкви.
Борис Парамонов: Верно, вот и у Бердяева коннотация этого термина – позитивная. Да, такой призыв – это реакция, но пора признаться, что слову «реакция» не всегда позволительно придавать негативный смысл. (Тут у него слышен мотив любимого им Константина Леонтьева, о котором он в те же двадцатые годы написал книгу.) Давайте кое-что процитируем из «Нового Средневековья».
Александр Генис: Конечно, раз уж мы справляем юбилей книги, будет только уместным послушать ее автора:
Борис Парамонов: Итак, Бердяев пишет:
"В наше время "реакционным" нужно признать возврат к тем началам новой истории, которые восторжествовали окончательно в обществе 19 века и ныне разлагаются. Старый мир, который рушится и к которому не должно быть возврата, и есть мир новой истории с его рационалистическим просвещением, с его индивидуализмом и гуманизмом, с его либерализмом и демократизмом, с его блестящими национальными монархиями и империалистической политикой, с его чудовищной индустриально-капиталистической системой хозяйства, с его могущественной техникой и внешними завоеваниями и успехами, с безудержной и безграничной похотью жизни, с его безбожием и бездушием, с разъяренной борьбой классов и социализмом как увенчанием всего пути новой истории".
Как видим, почти всё перечисленное здесь Бердяевым – кроме разве что национальных монархий, - для нас, теперешних, это чистый позитив. Другое дело, что мы, современные люди, - особенно, русские, советские – никак не можем представить себе, что демократический строй или материальный избыток могут быть представлены критически.
Александр Генис: Не согласен! Как раз нынешние россияне легко могут так думать, и думают. Примеры в словаре ненависти: демократия – это «дерьмократия», либералы – это «либерасты», а капиталистическая экономика – ненавистные олигархи.
Борис Парамонов: Да, но Бердяев не был нынешним россиянином, да и европейцы тогда были готовы прислушаться к такой критике, отсюда оглушительный успех его книги. Бердяев ведь не только пророчил, но и делал выводы из текущей современности. Был, например, налицо кризис парламентаризма. Самым в этом смысле заметным событием стал итальянский фашизм, Муссолини, тщившийся создать так называемое корпоративное государство.
Александр Генис: Наверное, надо напомнить, в чем тут различия.
Борис Парамонов: Парламентская демократия создается выборами, всеобщей подачей голосов, как говорили в старину, но что такое голос избирателя, кто такой сам этот избиратель? Это абстрактное арифметическое число, в голосе избирателя нет самого его голоса, нет живого человека, так или иначе культурно и социально определенного. А идея корпоративного государства – основать выборный (или даже назначаемый орган) на основе представительства конкретных социальных групп: вот группа промышленников, вот группа рабочих, вот крестьяне, вот люди свободных профессий. И к Муссолини, взявшегося организовать такое корпоративное государство, в Европе отнеслись с интересом, ему сочувствовали такие, например, люди, как Бертран Рассел.
Александр Генис: И Черчилль одно время. Во всем этом, как раз, звучит тоска по Средневековью, патриархальная утопия с ее цехами, ремесленниками, одушевленному ручному труду вместо бездушного машинного. В эстетике это началось еще с британских прерафаэлитов. Политика в этом отношении шла за эстетикой.
Борис Парамонов: Вот видите. Интересно было попробовать. Но как всегда в таких случаях: пусть лучше пробуют другие, а мы посмотрим.
Но Муссолини в «Новом Средневековье» Бердяева – это, скорее, маргиналия. Главный его интерес связан с русской революцией, с ее общекультурным уроком. И вот тут у Бердяева присутствует главный парадокс. Он считает урок русской революции поучительном не только в негативном смысле, но и обнаруживает тут некую перспективу. Для него это свидетельство кризиса секулярного духа современной культуры, некий парадоксальный поворот в сторону религиозного сознания. Ведь главный признак Средневековья – оно религиозно. Тут опять дадим цитату:
«Религия опять делается в высшей степени общим, всеобщим, всеопределяющим делом. Коммунизм это показывает. Он отменяет автономный и секулярный принцип новой истории, он требует "сакрального" общества, "сакральной" культуры, подчинения всех сторон жизни религии диавола, религии антихриста. В этом огромное значение коммунизма. В этом он выходит за пределы новой истории, подчиняется совсем иному принципу, который я называю средневековым. Разложение секулярного гуманистического царства и есть конец безрелигиозной эпохи нового времени и начало религиозной эпохи, эпохи нового Средневековья".
Вопрос к вам, Александр Александрович. Вам этот текст не напоминает другой, из другой книги, которую мы часто обсуждаем и которой вместе восхищаемся?
Александр Генис: А как же: это кредо иезуита-социалиста Нафты из «Волшебной горы» Томаса Манна.
Борис Парамонов: Вспомним при этом, что прототипом Нафты был известный Георг или (Дьердь) Лукач – марксист и коммунист, о котором позднее писал и Бердяев, назвав его самым крупным, самым талантливым современным марксистом. То есть можно сказать, что Томас Манн в Нафте, вернее в Лукаче, увидел потенцию Средневековья, и не потенцию, а реакцию, возвращение в Средневековье. Тогда тем более понятны мысли Бердяева из только что приведенной цитаты. Коммунизм существует не в секулярном, не в светском, а в религиозном поле. Это - сатанократия, как говорит Бердяев.
Александр Генис: Но Сатана – религиозный персонаж. Что, как говорят сегодня, возвращает дискурс в религиозной поле.
Борис Парамонов: Антихристова вера большевиков - это, по Бердяеву, религиозный феномен, в чем и выразилось направление времени, как бы его ни искривляли идеологические догмы коммунизма. Правда идущей истории - религиозная правда, возвращение к религиозному переживанию мира, что в извращенной форме присутствует и в коммунизме. Бердяев говорит, что нельзя отбрасывать достижений новой истории, и важнейшего из них - опыта свободы. А вот Нафта у Томаса Манна то же самое новое средневековье связывает прямо с социализмом, который в его трактовке становится тоталитарным, причем не закрывает глаза на ужасные его стороны: "Не освобождение и развитие личности составляют тайну и потребность нашего времени. То, что ему нужно, то, к чему оно стремится и добудет себе, это - террор".
То есть, отталкиваясь от современности, Бердяев идет не к большевизму, конечно, и не к старому Средневековью, а именно что к Новому, который он видит как некий антитезис провалившейся в яму мировой войны нынешней европейской культуры. Это антитезис, но можно надеяться на некий будущий потребный синтез. Бердяев, например, не хочет уступить свободы как ценного приобретения Новой истории. Не будем отождествлять его ни с коммунистом Лукачем, ни с иезуитом Нафтой.
Александр Генис: Хотя, справедливости ради, следует заметить, что в наше время иезуиты стали как раз левыми: теология освобождения, постоянная критика Ватикана, интерес к Третьему миру.
Борис Парамонов: Так ведь и Нафта левый! В том-то и своеобразие той эпохи, что крайне левые обратились в крайне правых, вчерашние революционеры-большевики - в деспотических государственников, в строителей идеократии. Об этом тогда же написал большую статью С.Л.Франк, другой известный философ-эмигрант: об устаревшем, не отвечающем современной обстановке разделению на правых и левых.
Александр Генис: Вернемся в 21 век. Как Вы, Борис Михайлович, считаете, нынешняя наша оценка книги Бердяева – может ли она быть позитивно-безоговорочной? Ведь мы видим, что история пошла не так, как ему виделось, что никакого синтеза демократии и Средневековья не произошло, а пошла прямая борьба на уничтожение тезиса и антитезиса, демократии и фашизма.
Борис Парамонов: И понятно, почему. Как раз большевики могли сговориться с фашистами, Сталин с Гитлером; ведь известно, что он готов был предложить Гитлеру мир на условиях дальнейшей договоренности. Но в войну вступили Соединенные Штаты Америки – молодая страна, страна молодой демократии, не испытавшая тех кризисов и крахов, которые претерпела в двадцатом веке старая Европа.
Александр Генис: В этом, собственно, и заключается смысл метафоры Новый Свет, который не хочет повторять историю Старого.
Борис Парамонов: Именно это и дало окраску послевоенному времени. Америка продемонстрировала не иссякшие потенции демократии. Конфигурация сложилась иная – не коммунизм против фашизма, а демократия против коммунизма. И тут очень существенную деталь надо отметить и выделить: дело в том, что коммунизм, пережив острый период идеократии, «сатанократии», как говорил Бердяев, попробовал себя на поле конкуренции с демократическим и капиталистическим Западом. В хозяйственной, экономической конкуренции, вне каких-либо идеологических мотивов. И тут, как и следовало ожидать, наступил его крах. Капиталистическая, скажем мягче – рыночная демократия оказалась победительницей на историческом поле.
Александр Генис: Что и дало поначалу повод для эйфории: вспомним Фукуяму с его «концом истории».
Борис Парамонов: Да, конца, к сожалению, не последовало, а началось новое, можно сказать глобальное, противостояние: Запада с исламским фундаментализмом, который как раз и можно характеризовать как новейшее Средневековье. Но это тема гораздо шире той, которую поднимают в российских газетах, жалуясь на дикость современных нравов. Бытовое хулиганство, вроде обливания серной кислотой, не стоит ставить в такой широкий культурно-исторический контекст.