“1913” - век спустя. Европа космополитов; Рахманинов
Александр Генис: В этом году мы с Соломоном Волковым предлагаем нашим слушателям и читателям новый, рассчитанный на все 12 месяцев цикл передач, связанный с календарным юбилеем: сто лет 1913 году.
В истории культуры, да и просто в истории, последний предвоенный год ХХ века играет роль парижского метра. 1913 год - эталон, с которым мир, измученный войнами и тоталитарными кошмарами ХХ столетия, сравнивает свои представления о нормальной жизни, о цветущей сложности культуры, о творческом взрыве, который в Европе называли “бель эпок”, в России - Серебренным, а в Америке - Позолоченным веком.
Этот цикл передач призван рассмотреть 1913 год как пучок реализованных и нереализованных возможностей для западной культуры. Наша задача - обзор культурных вершин с учетом столетней перспективы. Что было? Что стало? Что могло бы быть?
Соломон, не только мы с вами отмечаем столетие 1913-го года, 1913-й год - любимый год европейцев, потому что это память о том, что могло бы быть, если бы не случилось катастрофы Первой мировой войны. И недавно в Германии Оливер Гуес напечатал крайне любопытную статью о том, какой была Европа 1913 года. В этом материале он говорит о том, что то, что мы сегодня понимаем под европейцами, появилось до Первой мировой войны и стало следствием долгой совместной жизни европейцев, которые создали идею космополитизма, и Европа до 1913 года была Европой космополитической. Именно Первая мировая война, которая пробудила национализм во всех европейских странах, а потом и Вторая мировая война, конечно, уничтожили тот тип европейца, который торжествовал в 1913 году. Я помню, когда читал «Люди, годы, жизнь», там меня поразила фраза Эренбурга, который говорит, что до 1913 года он не знал, что такое визы - он путешествовал по всем европейским странам, не задумываясь о том, куда он едет, потому что вся Европа была, в сущности, одной страной. Это были очень разные страны, но в то же время они объединяли всех жителей этого континента тем, что Кундера назвал «минимум пространства - максимум разнообразия». И этого европейца убила Первая мировая война. Но 1913 году он был еще жив.
Соломон Волков: Я тоже прочел эту статью и у меня к автору ее есть один встречный вопрос. Если так замечательно обстояло дело в 1913 году и Европа, как это представляется ему, являла собой некий цветущий сад культуры, в котором люди, идеи, культурные ценности перемещались совершено свободно, как же получилось, что через год эти же самые люди, вовсе не какие-то темные массы, а утонченные интеллигенты со всех сторон - и с российской, и с французской, и с немецкой, и с британской - эти ведущие культурные деятели были готовы вцепиться друг другу в глотки и уничтожать друг друга? Какие писали в России антинемецкие стихотворения, какие антифранцузские настроения вдруг возобладали в Германии, как во Франции стали говорить и думать о немецкой культуре! Откуда такая метаморфоза? Значит, картина и ситуация были вовсе не такими идиллическими. Значит, под этой внешней очень тонкой пленочкой бушевали темные низменные страсти национализма.
Александр Генис: Это любопытный вопрос, но я не думаю, что он может быть так просто разрешен. Все эти националистические вспышки, которые явились летом 1914 года, знаменитое безумие Первой мировой войны, когда в каждой столице толпы людей приветствовали войну...
Соломон Волков: И устраивали погромы. Скажем, в Петербурге громили немецкие магазины, где продавали пианино. Их сбрасывали с верхних этажей, и они с громом разбивались о мостовую. Типографии, книжные магазины, которыми владели люди с немецкими фамилиями.
Александр Генис: Например, Брокгауз и Эфрон.
Соломон Волков: Давным-давно обрусевшие. Их громили, жгли, уничтожали!
Александр Генис: Все это ужасно, но я думаю, что все это - следствие грандиозного недоразумения, которым и была Первая мировая война. Дело в том, что народы каждой страны были очень похожи друг на друга, поэтому и могла возникнуть такая мировая война, потому что это было очень гомогенное общество, у которого были одинаковые представления о том, что такое война, что такое мир, что такое нация, что такое страна. И в этом отношении Первая мировая война была, конечно, гражданской войной, это была война между своими. В отличие от колониальных войн, которые шли по другим правилам. Никто не думал, что Первая мировая война станет мировой и будет первой, все думали, что это короткое экспедиционное сражение, которое, как Крымская война, не заденет большинство населения. Помню мемуары Стефана Цвейга «Вчерашний мир», где он писал о том, что никто даже не подозревал о том, к чему может привести война, и о том, что космополитизм был естественным состоянием, не естественными были эти национальные вспышки, которые должны были пройти вместе с войной. Все думали, что когда кончится война, опять начнется та самая космополитическая Европа. Которая, конечно, не началась. Потому что после этого мы знаем, что произошло – фашизм, коммунизм. Только сейчас Европа возвращается к себе. Мне кажется, что автор этой статьи очень правильно пишет о том, что мы недооцениваем гигантское значение Евросоюза, мы недооцениваем того прорыва к единству, который произошел сейчас, и ради этого прорыва Европа должна пойти на жертвы, в том числе экономические. Потому что ничего более важного в историческом разрезе с Европой не происходило очень давно. Впервые за долгие годы Европа стала более или менее единой, и это огромное достижение, которое позволяет надеяться на космополитическое будущее Европы. Я недавно был в Лондоне в военном музее, и там довольно здорово сделана атмосфера блица - можно себе представить, как было в Лондоне во время налета фашистской авиации. Так вот, весь музей был наполнен детьми. Оказывается, сейчас европейских школьников возят по всем музеям и обязательно показывают им военные музеи, чтобы они знали, какое было у них прошлое. Из разных стран, в том числе и из Германии. И мне кажется, что воспитывается новое поколение европейцев, которое вернет нас в 1913 год.
Соломон Волков: Будем надеяться, что так оно и произойдет. А относительно музыкальных явлений, которые я связываю с 1913 годом, я хотел бы обратить внимание на творчество Сергея Васильевича Рахманинова, композитора с удивительной судьбой. Ему 1 апреля исполнилось 140 лет, и мне даже не с кем сравнить судьбу рахманиновского наследия. Еще при жизни его признали безоговорочно великим, а некоторые говорят, что величайшим, и я с этим согласен, пианистом ХХ века, великим дирижером, хотя он сравнительно немного занимался этим видом музыкальной деятельности. Но относительно его композиторского наследия, оно до сих пор вызывает странным образом скептическое отношение просвещенной части музыкальных профессионалов. При том, что публика произведения Рахманинова полюбила с самого начала. Как только они появлялись, они сразу становились популярными. И тогда же на Рахманинова стали обрушиваться наиболее передовые в России критики, а потом и во всем мире, которые его обвиняли в излишней сентиментальности, в потакании пошлым вкусам, в невнимании, неинтересе к новейшим течениям в современной музыке, в устаревшем романтическом стиле, который казался пошлым и неуместным.
Александр Генис: А насколько справедливо все это? Ведь что такое Рахманинов? Это утрированный Чайковский, утрированный Григ, утрированный Лист. Это буря эмоций, которая не свойственна авангардной музыке начала века.
Сергей Рахманинов
Соломон Волков: Я с вами и соглашусь, и не соглашусь. Потому что Рахманинов сложнее, чем так может с первого взгляда показаться. Там не просто открытые эмоции, и в жизни, как мы знаем, Рахманинов был чрезвычайно закрытым человеком, сумрачным, и эта сумрачность отразилась в его музыке. Для меня Рахманинов это, в первую очередь, современник российских младосимволистов, современник и единомышленник таких русских символистов как Бальмонт, Белый, Блок.Потому что эмоция как таковая, открытая эмоция для самого Рахманинова не была главной целью. Во-первых, это всегда замечательно сделанная музыка, во-вторых, это музыка всегда сложных и противоречивых эмоций. Другое дело, что в ней всегда есть такой эмоциональный заряд, который не оставляет равнодушным слушателя.
Александр Генис: Когда в голливудском старом фильме хотят показать сильные страсти или просто красивую любовь, всегда звучит Рахманинов. Я уже заметил, что Голливуд живет Рахманиновым. К сожалению, сейчас уже этого нет, но если мы посмотрим старые фильмы - что комедии, что трагедии…
Соломон Волков: «Короткая встреча» - фильм, который весь построен на музыке Рахманинова.
Александр Генис: Даже Мэрилин Монро с Рахманиновым связана. Я думаю, это не случайно, потому что все-таки, что бы вы ни говорили, этот эмоциональный шквал соответствует Голливуду и тем эмоциям, которые мы любим на экране, и не случаен этот брак Рахманинова с Голливудом.
Соломон Волков: Да, конечно, но этот, как вы называете, «брак Рахманинова с Голливудом», произошедший целиком по инициативе Голливуда, замечу я, показывает, что Голливуд понимал, какое сокровище перед ним, и не отказывался от того эффекта, который эта музыка производит. Но из-за этого эффекта эстетика, так называемая, «прогрессивная» эстетика ХХ века, требовала отказа от такой эмоциональности и такого эффекта магнетического на аудиторию. Там, где появлялся такой эффект, это произведение, будь это музыка, живопись или театр, сразу вызывало подозрение.
Александр Генис: Вы помните, что говорил Оден по этому поводу? «Если вы ждете эмоционального катарсиса, то отправляйтесь на бой быков».
Соломон Волков: Рахманинов, слава богу, не бой быков. А на бой быков, с другой стороны, ходили такие классические высокие модернисты как Пабло Пикассо. Но с Рахманиновым ведь как получилось? Музыкальное наследие этого человека превозмогло негативное к себе отношение музыкальных профессионалов. Если вы посмотрите на Истории музыки ХХ века, которые начали выходить где-то в середине ХХ века, там композитор по имени Рахманинов даже не упоминался, его вообще не существовало, его никто даже не относил к ХХ веку, хотя он творил в ХХ веке и написал значительное число существенных композиций уже в ХХ веке.
Александр Генис: А я понимаю почему. Скажем, Бунин, писатель, который умер в 1953 году. Но вообще ощущение того, что Бунин находится в 19 веке довольно сильное.
Соломон Волков: И неправильное ощущение. Книга подобная «Темным аллеям» ни коим образом не могла бы быть написана в 19 веке.
Александр Генис: Я согласен, что «Темные аллеи» это произведение модернизма, а не классической русской литературы. Но, тем не менее, в значительной степени Бунин ощущается представителем другого поколения, и Рахманинов кажется современником Чайковского, а не Равеля, скажем.
Соломон Волков: Вот это, я считаю, ошибка. И наша задача, в частности, как мне представляется, заключается в том, чтобы опять вернуть этих авторов в ХХ век, где им и место, где они совершенно на законных основаниях могут присутствовать. Потому что мы сейчас уже из 21 века, наконец-то, можем взглянуть на ХХ век как на большой ХХ век, который будет включать в себя не только достижения модерна или авангарда, но также будет включать в себя и классическую, и романтическую традицию, которая в ХХ веке тоже существовала. И сейчас мы можем взглянуть на это по возможности объективно и беспристрастно, поскольку мы уже не участвуем в этих эстетических баталиях непосредственно, и сказать: да, ХХ век это век, в который мог существовать и имеет право существовать и, с одной стороны, Рахманинов, и, с другой стороны, Арнольд Шенберг или Стравинский. Назовите фигуру любого авангардного композитора.
Александр Генис: А теперь вернемся в1913 год.
Соломон Волков: Это год, в котором Рахманинов написал «Колокола», которые он называл «хоровой симфонией», на стихи Эдгара По. Это очень своеобразное, я бы сказал, русифицированное переложение поэзии По и, одновременно, чрезвычайно типичное для Рахманинова произведение, потому что в этих «Колоколах» вы можете увидеть всего Рахманинова, весь его диапазон. Там четыре эпизода, в каждом действуют колокола. Сначала это весенний перезвон, затем это монолог невесты, колокольчики радостные, лирические, но затем настроение резко меняется и в третьей части это уже колокольный набат, и затем финал это предсмертный, а, может, и посмертный, надгробный колокол, «по ком звонит колокол», если угодно. Я хочу показать два фрагмента. Один будет из первой части - юноша, вступающий в жизнь, дирижер Евгений Светланов, лейбл «Moscow Studio Archives».
(Музыка)
А вот фрагмент из третьей части и заметьте, что здесь почти буквально несколько тактов, в которых музыка совпадает с «Весной священной» Стравинского, произведением, созданным в тот же самый год.
Александр Генис: Ну, конечно, они все-таки современники, как бы далеки они не были друг от друга.
Соломон Волков: Фантастически! Они писали одновременно эту музыку…
Александр Генис: Соседи по времени.
Соломон Волков: Как будто они заглядывали другу другу в рукопись. Это удивительная вещь, но это в то же время типичный Рахманинов. Тот же дирижер, тот же лейбл.
(Музыка)
Николай Заболоцкий
Волков рекомендуетВ апреле исполняется 100 лет со дня рождения Николая Заболоцкого, нашего с вами любимого поэта.
Александр Генис: Заболоцкий - уникальный поэт уже потому, что ему нет равных. Казалось бы, что он принадлежит в обэриутам, но это не так. Заболоцкий - поэт философии, и ни коим образом нельзя воспринимать его как пародийного поэта.
Соломон Волков: Он, конечно, самый крупный из группы, которую я очень ценю. Я ценю и Олейникова, и Хармса, но Заболоцкий это уже такая крупная, величественная фигура. И, конечно, он ушел от эксцентрики обэриутов, и поздние его стихи, которые многим не нравились при жизни Заболоцкого, им казалось, что это отступление, бегство от обэриутства.
Александр Генис: Я тоже так считал, хотя я не считаю Заболоцкого обэриутом, потому что у него была своеобразная собственная философия. Почитайте письма, переписку Заболоцкого с Циолковским. Он был космистом, он был ближе к Платонову, а не к Хармсу. И его «Столбцы» это гимн совершено невероятной поэтической фантазии, которая ни на что не похожа, и нигде в мире нет такого, в этом заключается уникальность Заблоцкого. Могу представить себе французского Пушкина, но я не могу представить себе французского Заболоцкого, он один такой. И в этом отношении он, конечно, один из моих самых любимых поэтов, и «Столбцы» это книга, которую в молодости мы читали друг другу, это было такое развлечение – сидишь, выпиваешь, читаешь «Столбцы» с наслаждением, что-то наизусть. Господи, какой это был праздник, потому что «Столбцы» это нечто чрезвычайно оптимистическое, хотя часто довольно страшные стихи туда входили. Например, у него очень много про кулинарию, где искусство кухни называлось «кровавое искусство жить».
Соломон Волков: Мы с моим приятелем Юрием Кочневым, с которым мы вместе учились в ленинградской десятилетке при Консерватории, достали сборник «Столбцов», пересняли его и отпечатали, лист за листом, в интернатской лаборатории, и таким образом выучили наизусть тогда эти «Столбцы».
Александр Генис: То, что вы сказали о позднем Заболоцком, я, как и все, всегда так и считал, что поздний Заболоцкий это продукт страшного разрушения поэта после того, как его посадили, после всех лагерей. Однажды ему сказали: «Вот вы не выдержали заключения…». «А вас когда-нибудь били?», - спросил Заболоцкий. То есть то, что он перенес - страшно подумать.
Соломон Волков: Ему запрещали писать в лагере, это самое страшное, что можно придумать.
Александр Генис: Так вот, поздние стихи Заболоцкого мне всегда казались компромиссом, и однажды я имел глупость это сказать Бродскому. Вдруг Бродский чрезвычайно рассердился и сказал, что я просто не понимаю, что я говорю, потому что поздний Заболоцкий это весь ранний Заболоцкий, который превратился в позднего Заболоцкого, и «Столбцы» там уже всюду есть. И он стал читать наизусть именно позднего Заболоцкого, и я с ужасом понял, что я неправильно его понимал. Что, действительно, «Столбцы» это для всех, потому что нам понятна эксцентрика и дикая фантазия этого поэта. А вот поздний Заболоцкий это та же самая энергия, но она спрессована в такие атомические структуры, которые уже так просто не расшифровать. И для меня это было открытие.
Соломон Волков: Самые, может быть, потрясающие стихи позднего Заболоцкого это о его поздней любви. Там была драма, он уходил от жены, пытался наладить новую жизнь, ничего из этого не получилось. Я ничего не знаю более трогательного, чем вот эти последние стихи Заболоцкого. И, кстати, он очень тонко чувствовал и понимал музыку. И у него есть замечательное стихотворение «Опять Равель танцует «Болеро». И с этим «Болеро» связано воспоминание о Заболоцком, как он заводил эту пластинку снова и снова, и при этом он пристрастился к вину, пил все больше и больше, больше пьянел. И вот эта картина поэта, который напивается под музыку Равеля, навсегда врезалась в мое сознание и я всегда об этом вспоминаю, когда читаю это потрясающее стихотворение.
А в связи с этим юбилеем я хочу отрекомендовать одно очень примечательное сочинение, автором которого является композитор по мироощущению своему философскому, и в то же время слегка ироничному, очень близкий Заболоцкому. Это Борис Чайковский, композитор, который родился в 1925 и умер в 1996 году, большой мастер, которого сейчас незаслуженно отодвинули в тень. Он, например, первым положил на музыку стихи Бродского. В том числе на стихи Заболоцкого у него есть прелестный опус, кантата, которая называется «Знаки зодиака». Там и другие поэты использованы, но вот стихотворение Заболоцкого он озвучил очень неожиданно. Он подчеркнул в стихотворении, которое вне музыки, может быть, прочитывается как сюрреалистический гротеск, он его трактовал неожиданно как детское стихотворение и от этого, по-моему, оно приобрело дополнительный оттенок очарования. Итак, «Знаки зодиака» Бориса Чаковского на стихи Николая Заблоцкого, кантата для сопрано, камерного оркестра и клавесина, исполняет солистка Маргарита Мирошникова дирижер Эдуард Серов. Лейбл «Norden Flowers», «Северные цветы». Рекомендую!
(Музыка)