Жанр "писатель с мировым именем рассказывает любопытствующему иностранцу о своей стране" имеет почтенную традицию. Как правило, авторы подобного рода рассказов родом из стран, стоящих на рубеже того мира, что принято называть Западом, но по каким-то причинам от него оторванных; и тем успешнее текст, чем убедительнее он может показать причины этой оторванности – здесь и сейчас или в историческом контексте. Такова и знаменитая "Трагедия Центральной Европы" Милана Кундеры, и современные тексты Орхана Памука. В 1960-е годы, случалось, полные залы собирались на Западе, чтобы послушать Евгения Евтушенко, сочетавшего в себе амплуа гонимого автора и посланника мира и прогресса. Интерес к его выступлениям поугас, когда на Западе оказались Иосиф Бродский и Александр Солженицын.
В подобном жанре на днях выступил и Михаил Шишкин – русский писатель, укрепивший свою известность на Западе недавним отказом участвовать в крупнейшей книжной ярмарке в Нью-Йорке в знак протеста против репрессивной политики российского режима. Помимо английского перевода, журнал New Republic опубликовал на своем сайте и русский оригинал. Эссе программное: Шишкин торопится расставить все точки над i, yсматривая причины нынешнего неутешительного положения дел на родине в истории страны, как давней, так и новейшей, и в том, что некогда модно было называть словом "менталитет", а еще ранее – национальным характером. Речь идет об отважной попытке объяснить западному читателю, откуда взялся Путин и его режим и что он представляет собой – не столько в политическом, сколько в духовном плане.
Нельзя оспорить благородство этой цели, однако же эссе "Поэт и царь. Две России" нехорошо. Причем в обеих своих ипостасях – и как текст ad usum западного читателя, и как предмет для разговора в самой России.
Оставим в стороне даже недопустимую для автора такого уровня неряшливость в фактах (ошибки в годе начала войны в Чечне или вероисповедании погибших у Белого дома не так страшны, как использование клише вроде "бескровной Февральской революции"). Само сочинение, увы, являет собою пересказ и утверждение мифологической версии российской истории, причем многие мифы, к которым обращается Шишкин (в том числе и сам "пушкинский" миф) – вполне советского извода, пусть и с приставкой анти-. И еще печальнее, что историческая концепция Шишкина во многом близка построениям околокремлевских идеологов.
Больше всего повествование Шишкина напоминает монолог школьного учителя – безусловно, прогрессивного, вроде героя Тихонова из "Доживем до понедельника". Автор и сам упоминает об эпизоде своей биографии, когда в начале 1990-х он пошел в учителя, чтобы – по совету поэта – сеять разумное, доброе и вечное в освободившейся было от гнета стране. Именно об этом опыте мне, как раз школьнику ранних 90-х, было бы интересно узнать в подробностях – увы, частные воспоминания, едва промелькнув, прячутся в тексте за политинформацией и картинкой телехроники вроде "мы участвовали в митингах".
В известном эссе Бродского Less than one (в русском переводе "Меньше единицы") обобщения исходят из частного опыта – и на глазах читателя разворачивается картина "вылупления" из послевоенного материального убожества и казенной лжи, мира коммуналок и казарменных пионерлагерей – удивительного поколения детей 1930-40-х, тех, для кого "Диккенс был реальней Сталина и Берии", а само противоречащее человеческому естеству окружающее предписывало тоску по мировой Культуре. В результате текст Бродского становится гимном одному из самых удивительных в истории человечества доказательств триумфа живого духа над мертвыми словами и материей. Разбирая советскую жизнь по шестеренкам, Бродский показывает, как частное и честное прорывается сквозь обезличивающую ложь "коллективизма", а ужасные материальные декорации вдруг оказываются кулисой для торжества цивилизации и культуры.
Шишкин же дает широкое "полотно" существования России в треугольнике "власть – народ – интеллигенция", из которого следуют историософские выводы. Где у Бродского мальчик, учащийся преодолевать ложь, у Шишкина – Пушкин и Лев Толстой, взятые скорее как символы, чем как тексты, и небольшая горстка их последователей (в числе которых, будто на картинах Глазунова, и сам автор) – на фоне нависающей тени "большого народа" и зловещей фигуры Царя.
Главный конфликт русской истории, по Шишкину, – "двуединство" власти в России: наряду с властью светской, непременно тиранической и персонифицированной в царе (как бы его не звали – Николай, Сталин, Путин), – мистическая власть Поэта, воплотившего традицию свободомыслия, основателем которой – в полном соответствии опять же с советским каноном – провозглашается Пушкин. Что победит – имманентное России рабовладение и рабство или же приверженность свободе и "европейскому либеральному устройству"?
В такой парадигме современная Россия предстает не то чтобы третьим Римом, а, скорее, Третьим Рейхом (в прямом – "Третья Империя" – значении). Первый, дореволюционный Рейх, описан Шишкиным весьма непривлекательно – и, подозреваю, профессиональных историков его лихие обобщения могут ввести в ступор. Допетровской Руси приписываются черты абсолютистской Империи, к Московии применяются те же критерии, что к национальному государству XIX века, Петр I обвиняется в стремлении развязать войну с "Западом" (тут можно говорить о хрестоматийном примере анахронизма). О втором "Рейхе" – советском – Шишкин пишет исключительно в тюремной терминологии, не забывая про "нары" и "парашу". "Рейх" же путинский недалеко от него ушел, совместив в себе худшие черты первых двух.
На что похожа такая концепция? Ответ оказывается в меру парадоксальным: на писания Александра Проханова (его идеологический проект так и назван – "Пятая империя"), Николая Старикова, Степана Сулакшина и прочих пропагандистов "третьего путинского срока". С большой радостью подписались бы они под тезисом Шишкина о том, что власть в России может быть только тоталитарным механизмом, основные детали которого остаются неизменными, какого бы цвета флаг ни развевался на государственных учреждениях. Более того – это механизм, генезис которого очевидно мистического свойства ("Россия, подобно Ноеву ковчегу в потопе, выполняла миссию сохранения святой жизни на Земле" – Шишкин; на такой тезис Проханову останется только кивнуть – ну да, именно так). Народ же – ресурс, находящий для себя упоение в "служении Отечеству" в ущерб индивидуальному, коллективная масса "винтиков". Естественно, Шишкин критикует подобное устройство, а вышеупомянутые пропагандисты его приветствуют, но суть в том, что обе стороны видят русскую историю как "кровавое болото", только по Проханову и прочим, эта кровь лилась не зря: как иначе справляться с "бесами-революционерами", "троцкистами" или "белоленточниками"?
Две других вершины "треугольника Шишкина", помимо власти, – народ и интеллигенция. В своем определении интеллигенции писатель, как ни странно, опять-таки следует за советской традицией, в которой за "революционными демократами" Чернышевским и Белинским не было видно ни Киреевского с Аксаковым, ни Лескова с А.К. Толстым, ни самого Достоевского. И Горький, и Короленко, образованным сословием начала XX века почитавшиеся совестью нации наряду со Львом Толстым, – долго бы удивлялись, назови кто их либералами (как, разумеется, и сам великий Лев). Цепочку мыслителей, одинаково далеких и от "царя", и от "европейского либерализма", можно продолжать и через весь XX век, через Пришвина к Солженицыну – и даже к самому выросшему на хмуром харьковском предместье автору бренда "Другая Россия", столь активно используемому Шишкиным.
Интересным сюжетом могло бы стать исследование феномена литературоцентричности русского общества – той самой, о которой применительно к своему поколению пишет Бродский и заявку на которое вроде бы делает Шишкин. Увы, фигура "поэта" в эссе постепенно заменяется на представителя интеллигенции и, наконец, оппозиционера как такового. Вопрос о том, как объяснить "книжность" русской жизни в 1950-е и последующие десятилетия, вплоть до 80-х (вся страна тогда читала "Дети Арбата"; но ведь и "Аквариум" с "Гражданской обороной" – это тоже русская литература), – повисает в воздухе. Замечание же о том, что в советские годы дух "другой России" жил в эмиграции – как минимум неполно, как максимум неверно: он жил – прежде всего – в Фонтанном доме и переделкинских ранних поездах, в окопах Сталинграда и под созвездьями Магадана, и в тех самых послеблокадных ленинградских дворах, где рос Ося Бродский, и развалинах из "Я родом из детства". То есть там, где поэты и писатели, будущие или нынешние, мыслили себя не отдельно от "первой России", для которой Шишкин не жалеет хлестких эпитетов.
Слова о (большей части) жителей России как о "многомиллионной, нищей, необразованной, спивающейся, ментально оставшейся в средневековье" массе, покорной сакральному начальству, – опять-таки лыко в строку путинскому агитпропу. Первое, что приходит на ум, – откровения сурковских идеологов о необходимости ограничения демократии именно потому, что "страну населяет звероподобный сброд". Трудно забыть и стремительно сделавшего карьеру Игоря Холманских, притворно оскорбившегося за эпитет "быдло" в отношении рабочих Уралвагонзавода. И вот он – готовый образ России: малочисленная "Болотная" против подавляющей "Поклонной". Зачем такой образ кремлевским политтехнологам – понятно, неясно, зачем играть в эту игру Михаилу Шишкину.
Конечно, удобнее говорить не о людях, а о персонажах кукольного театра одного и того же Карабаса по имени Власть. Только если у путинских пропагандистов она сакральна, какие бы обличия ни приобретала, то по Шишкину проклятый царизм непременно должен быть уничтожен – но при этом уничтожен он бывает разве что чудом (как в случае с крахом СССР). Однако в смерти товарищей Брежнева, Андропова, Черненко, Устинова и Пельше не было никакого чуда. А было оно в том, что в стране, управлявшейся этими товарищами, за несколько десятилетий выросли поколения, преодолевшие архаику, раскусившие суть советского лицемерия (поздний СССР, конечно же, был не империей зла, но королевством кривых зеркал – в которых самые высокие идеалы выглядели уродливо) и вырвавшие в конце 1980-х у системы свободные выборы, а затем и смену социально-экономической формации. Движение, охватившее тогда страну под общим девизом "Так жить нельзя", возникло не на пустом месте – а благодаря титанической работе прежде всего той самой интеллигенции по налаживанию социальных связей между людьми, утверждению – в условиях советской цензуры – базовых общих ценностей, которые в 1989-м разделяли и шахтеры Воркуты, и московские жители. Весь этот удивительный процесс сводится Шишкиным к играм Провидения, зато произошедший после 1993 года "откат" объясняется просто – чего иного, мол, ждать от "страны-зоны". Поразительные пассажи о крепостном праве как "формальном выражении рабства глубинного, внутреннего, психологического" лучше вовсе обойти стороной, лишь мысленно представив себе судьбу публициста в США, посетовавшего бы, что рабство было лишь формальным выражением психологического рабства, растворенного в крови афроамериканцев.
Как жизнь в СССР была сложнее метафоры о лагере, где половина сидела, а другая охраняла, так и современная Россия устроена много сложнее бинарной схемы. Миллионы и миллионы современников и соотечественников – отнюдь не из числа активистов "Единой России" или спивающихся люмпенов (которых в стране, верно, и вправду немало) – просто не узнают в шишкинском зеркале самих себя, а потому останутся неведомыми и западным читателям.
Для кого интернет гетто, а для кого – возможность увидеть по крайней мере половину жителей страны так, как они хотят, чтобы их видели. Калейдоскоп лиц пользователей "ВКонтакте", молодых и не очень, чаще счастливых (ведь хочется показать себя с лучшей стороны), смешных и неуклюжих фотографий, бесконечных котиков, соборов, турецких пляжей, "обоев" с гоночными машинами, фотожаб, подколок на тему "кони, мясо или все же "Зенит", форумов о том, где лучше ловить рыбу на Шексне, поклонников Леди Гага и Сергея Лукьяненко, ЛГБТ подростков и фанатов Фродо Бэггинса на Кубани, "вольных путешественников", прихожан каких-до далеких храмов, фотографий школьных классов, на которых в обнимку стоят дети с разным цветом кожи и разрезом глаз, – и есть та Россия, которую Михаил Шишкин характеризует одним предложением ("Какая сегодня Россия – на самом деле никто не знает"). Подавляющее большинство этих погруженных в повседневные заботы и радости людей очень удивилось бы, узнав о своем имманентном рабстве и приверженности служению государству. Идеи о русском народе как топливе, которое государство вновь может засунуть в любую топку, разделяет лишь маленькая группка пропагандистов – для которой тексты, подобные шишкинскому, настоящий рай и раздолье.
Из спорной историософской концепции Шишкин при этом делает верный вывод – о необходимости свободного доступа к источникам свободного слова для всех. Но как обеспечить такой доступ в условиях контроля над телевидением – писатель не знает, и пожелания его сводятся к идее "Доброй машине правды" – то есть свобода информации опять подменяется политинформацией, только оппозиционной.
Между тем, главным итогом распада советского общества стала предельная атомизация жизни в России: частное ставится много выше коллективного, и преобладающим настроением в "народе" является вовсе не рабская покорность "престолу", а стихийный анархизм и индивидуализм. Это и проблема, и вызов. Окончательный уход из коммуналок в сферу частного означает невозможность классического тоталитаризма. С другой стороны, потеря связности общественной дискуссии (в том числе и за счет утраты литературоцентричности), возникновение преград между различными стратами общества, граничащее порою с настоящим апартеидом, – ведет и к утрате солидарности, и к возникновению множества редко пересекающихся реальностей: можно говорить не о "двух Россиях", а о нескольких десятках.
Тем сложнее и интереснее задача, стоящая в такой России перед озабоченным общественным благом интеллектуалом: создать некие новые объединяющие большинство людей смыслы, выходящие за пределы чистой биологии, и средства для обсуждения и распространения этих смыслов. В чем-то задача даже посложнее той, что решала интеллигенция в советские времена: с энтропией бороться не проще, чем с цензурой. Увы, и при обсуждении этой задачи Шишкин ограничивается – пусть верной – но все же декларативной констатацией.
Для понимания эссе Шишкина и того, почему оно стоит прочтения, осмысления и критики, важно определение, которое автор дает русскому интеллигенту: "Это тот, кто, начитавшись книг и насмотревшись на русскую жизнь, восклицал вслед за Пушкиным: "И дернул меня черт родиться в России с умом и талантом!" Понятно, что пушкинская ирония тут теряется, слова звучат как девиз, с которым светлое воинство идет то ли в безнадежный (если верить логике русской истории) бой, то ли прямиком на философский пароход. Но русский интеллигент – это все же нечто иное: во всяком случае, это человек, который не может уподобиться тому персонажу притчи о фарисее и мытаре, который радовался, что он добродетельнее других. "Милость к падшим" – об этом и Пушкин писал. Русский интеллигент – это, возможно, лед под ногами майора – но не учитель, бьющий учеников линейкой по пальцам за неправильный ответ.