Александр Генис: Для меня самое трудное испытание в Нью-Йорке - лето. Первое из них было самым страшным. Живя до того в прохладной Риге, я ошалел, когда внезапно, уже в мае, стукнуло 100 градусов. Тогда, еще не успев научиться Фаренгейту, я решил, что у меня закипят кровь и мозги. Выходных дня я пролежал на полу под вентилятором лишь для того, чтобы в понедельник спуститься в метро и оказаться в аду. На его дне, как уверял Данте, грешников ждет ледяное озеро. Но он, разумеется, не знал, что значит стоять на опаленном подземным зноем перроне, поминутно заглядывая в туннель, откуда вместо поезда выбегают нахальные крысы. С тех пор прошло треть века, и я научился летним правилам жизни: никогда не экономить на кондиционированной прохладе, ходить в хорошо остуженные кинотеатры, есть на обед окрошку и газпачо, не пить водку до заката, читать про полярников, навещать пингвинов в зоопарке и сбегать на Север, лучше всего - в гористый Вермонт.
(Музыка)
Первый раз я посетил Вермонт, чтобы познакомиться с Сашей Соколовым. Вместо адреса он продиктовал пейзажную зарисовку. Описав гору, он пригласил добраться до ее вершины. Там я его и нашел. В палатке стояло полено и ведерко с парафином. Тут, глядя в угол, чтобы не отвлекаться горными видами, он и сочинял. Соколова можно понять. Конкурируя с нашим вымыслом, Вермонт затягивает, завораживает и меняет сырую реальность на магическую.
В этот раз я, например, встретил верблюда. Рифмуясь горбами с холмами, он, перепутав широту и континенты, безмятежно пасся в ущелье, словно в оазисе. Боясь, что мне не поверят, я предъявил фотографию местным.
- Верблюд среди овец, - объяснили мне, ничуть не удивившись, - все равно, что танк в отаре: отпугивает койотов.
- А что тут делают перуанские ламы? - пристал я, вспомнив других вермонтских зверей.
- Они охраняют перуанских же альпак.
- Ну а те зачем?
- Как зачем? Вы их видели? У них ресницы, как у звезд немого кино. И они ими хлопают!
Усвоив урок, я внимательно смотрел по сторонам вертлявой дороги, с которой содрали асфальт, чтобы сделать ее еще более проселочной. У обочины стояли пара коров и пара людей. Грудастая тетка в шортах и дед с белой, как у Хоттабыча, бородой. Я чуть не свернул шею, пытаясь понять, то ли это состарившийся хиппи, то ли век не брившийся фермер (слово крестьянин в Америке употребляется только по отношению к иностранцам). Видимо, он имел отношение к открывшемуся за поворотом органическому малиннику, где я запасся воском и медом из спрятанных среди кустов ульев.
- Медведи не донимают? - вспомнив Винни-Пуха, спросил я хозяйку.
- Наоборот, - обрадовалась она, - мы их детям показываем.
Не удивительно, что в Америке выходит журнал “Вермонтская жизнь”, наглядно доказывающий, что она здесь радикально отличается от любой другой. Веря этому, жители остальных 49 штатов считают, что не побывать - преступление. Подыгрывая собственной легенде, Вермонт, притворяется еще большим захолустьем, чем является, и угощает приезжих провинциальными достопримечательностями. Среди них - крытые мосты, под которыми зимой принято целоваться, круглые амбары и раскрашенные под мрамор деревянные колонны, украшающие школы, особняки и обязательно деревенский банк, который Бродский обозвал “Парвеноном”, скрестив парвеню с Парфеноном.
Однако, самая экзотическая достопримечательность Вермонта - русский язык.
(Музыка)
Вермонт - форпост нашего языка в Новом Свете. Хотя бы потому, что каждый год в этот штат приезжают сотни молодых американцев, чтобы дать торжественную клятву все лето говорить только по-русски. Так лучшая в западном полушарии языковая школа колледжа Миддлбери прививает своим питомцам навыки лингвистического выживания. Их швыряют в воду, включая тех, кто совсем не умеет плавать.
- Как дела? - щебечут одни новички.
- Хорьошо - отвечают другие.
А потом, исчерпав запас, молча улыбаются друг другу. Через неделю-другую, однако, русский язык пробивает себе путь, и беседа приобретает более осмысленные, как в разговорнике, семантические очертания.
- Как дела? Ты любишь кашу?
- Каша - для Маши, я люблю Чехова.
Профессорам, особенно из отечества, труднее. Ведь они тоже поклялись ограничиться родным языком, обходясь без костылей английского. По опыту знаю, что в Москве это не просто.
- Люблю вкусно поесть, - сказал я там однажды интервьюеру.
- Топовые продукты, - бегло перевел он на русский, - составляют мой бренд.
Здесь это запрещено, и все говорят, словно персонажи Тургенева, только короче и веселее. Тотальное погружение в языковую среду распространяется на все сферы жизни: в классе и столовой, за флиртом и пивом, даже в сортире с русскими инструкциями. Раньше, впрочем, было еще хуже. Посетив Миддлбери в первый раз, я решил, что у кампуса болезнь Алцгеймера. На стене висела табличка “СТЕНА”, на окне - “ОКНО”, под ним - “ПОДОКОННИК”. Идя по коридору, я избегал резких движений, чтобы не приняли за психа. Теперь, однако, по настоянию пожарных надписи сняли отовсюду, кроме щита с объявлениями: сусальные фантики “Аленка” и замусоленные от частого пользования правила распивания спиртных, включая игристые, напитков.
Я не был здесь 10 лет и сразу заметил перемены к лучшему. Числом учеников русская школа затмила и китайскую, и арабскую.
- Что вы хотите, - в ответ на комплимент сказали мне профессора, - стоит Путину открыть рот, как у нас прибавляется пять студентов. Прилив начался с
Грузинской войны и становится сильнее с каждым, мягко говоря, экстравагантным законом и судебным, так сказать, процессом.
Вооруженный этими знаниями, я осторожно вошел в аудиторию к аспирантам.
- Какая ваша любимая русская книга? - спросил я всех для знакомства.
- “Дама с собачкой”, - сказал одни.
- “Дама с собачкой”, - подхватила другая.
- “Дама с собачкой”, - согласился третий.
- “Геополитика России”, - сухо сказал четвертый, с короткой стрижкой.
- ОК, - подытожил я, - и, застыдившись заимствования, неуклюже перевел себя на русский: ладненько.
Дальше шло, как всегда: студентам - Бродский с Довлатовым, коллегам - анекдоты с библиографией. У костра, правда, больше не пели. Старые эмигранты, бежавшие от советской власти и знавшие все слова ее песен, вышли на пенсию, а новые предпочитают хору лепку пельменей.
За этим мирным делом славист-дипломат рассказывал, как из-за них проиграли Вьетнамскую войну.
- Управление советскими “Мигами”, - объяснил он, - оказалось не по силам субтильным вьетнамцам. Поэтому перед боевыми вылетами русские летчики, надеясь подкрепить союзников, кормили их сибирскими пельменями.
(Музыка)
Первый раз я посетил Вермонт, чтобы познакомиться с Сашей Соколовым. Вместо адреса он продиктовал пейзажную зарисовку. Описав гору, он пригласил добраться до ее вершины. Там я его и нашел. В палатке стояло полено и ведерко с парафином. Тут, глядя в угол, чтобы не отвлекаться горными видами, он и сочинял. Соколова можно понять. Конкурируя с нашим вымыслом, Вермонт затягивает, завораживает и меняет сырую реальность на магическую.
В этот раз я, например, встретил верблюда. Рифмуясь горбами с холмами, он, перепутав широту и континенты, безмятежно пасся в ущелье, словно в оазисе. Боясь, что мне не поверят, я предъявил фотографию местным.
- Верблюд среди овец, - объяснили мне, ничуть не удивившись, - все равно, что танк в отаре: отпугивает койотов.
- А что тут делают перуанские ламы? - пристал я, вспомнив других вермонтских зверей.
- Они охраняют перуанских же альпак.
- Ну а те зачем?
- Как зачем? Вы их видели? У них ресницы, как у звезд немого кино. И они ими хлопают!
Усвоив урок, я внимательно смотрел по сторонам вертлявой дороги, с которой содрали асфальт, чтобы сделать ее еще более проселочной. У обочины стояли пара коров и пара людей. Грудастая тетка в шортах и дед с белой, как у Хоттабыча, бородой. Я чуть не свернул шею, пытаясь понять, то ли это состарившийся хиппи, то ли век не брившийся фермер (слово крестьянин в Америке употребляется только по отношению к иностранцам). Видимо, он имел отношение к открывшемуся за поворотом органическому малиннику, где я запасся воском и медом из спрятанных среди кустов ульев.
- Медведи не донимают? - вспомнив Винни-Пуха, спросил я хозяйку.
- Наоборот, - обрадовалась она, - мы их детям показываем.
Не удивительно, что в Америке выходит журнал “Вермонтская жизнь”, наглядно доказывающий, что она здесь радикально отличается от любой другой. Веря этому, жители остальных 49 штатов считают, что не побывать - преступление. Подыгрывая собственной легенде, Вермонт, притворяется еще большим захолустьем, чем является, и угощает приезжих провинциальными достопримечательностями. Среди них - крытые мосты, под которыми зимой принято целоваться, круглые амбары и раскрашенные под мрамор деревянные колонны, украшающие школы, особняки и обязательно деревенский банк, который Бродский обозвал “Парвеноном”, скрестив парвеню с Парфеноном.
Однако, самая экзотическая достопримечательность Вермонта - русский язык.
(Музыка)
Вермонт - форпост нашего языка в Новом Свете. Хотя бы потому, что каждый год в этот штат приезжают сотни молодых американцев, чтобы дать торжественную клятву все лето говорить только по-русски. Так лучшая в западном полушарии языковая школа колледжа Миддлбери прививает своим питомцам навыки лингвистического выживания. Их швыряют в воду, включая тех, кто совсем не умеет плавать.
- Как дела? - щебечут одни новички.
- Хорьошо - отвечают другие.
А потом, исчерпав запас, молча улыбаются друг другу. Через неделю-другую, однако, русский язык пробивает себе путь, и беседа приобретает более осмысленные, как в разговорнике, семантические очертания.
- Как дела? Ты любишь кашу?
- Каша - для Маши, я люблю Чехова.
Профессорам, особенно из отечества, труднее. Ведь они тоже поклялись ограничиться родным языком, обходясь без костылей английского. По опыту знаю, что в Москве это не просто.
- Люблю вкусно поесть, - сказал я там однажды интервьюеру.
- Топовые продукты, - бегло перевел он на русский, - составляют мой бренд.
Здесь это запрещено, и все говорят, словно персонажи Тургенева, только короче и веселее. Тотальное погружение в языковую среду распространяется на все сферы жизни: в классе и столовой, за флиртом и пивом, даже в сортире с русскими инструкциями. Раньше, впрочем, было еще хуже. Посетив Миддлбери в первый раз, я решил, что у кампуса болезнь Алцгеймера. На стене висела табличка “СТЕНА”, на окне - “ОКНО”, под ним - “ПОДОКОННИК”. Идя по коридору, я избегал резких движений, чтобы не приняли за психа. Теперь, однако, по настоянию пожарных надписи сняли отовсюду, кроме щита с объявлениями: сусальные фантики “Аленка” и замусоленные от частого пользования правила распивания спиртных, включая игристые, напитков.
Я не был здесь 10 лет и сразу заметил перемены к лучшему. Числом учеников русская школа затмила и китайскую, и арабскую.
- Что вы хотите, - в ответ на комплимент сказали мне профессора, - стоит Путину открыть рот, как у нас прибавляется пять студентов. Прилив начался с
Грузинской войны и становится сильнее с каждым, мягко говоря, экстравагантным законом и судебным, так сказать, процессом.
Вооруженный этими знаниями, я осторожно вошел в аудиторию к аспирантам.
- Какая ваша любимая русская книга? - спросил я всех для знакомства.
- “Дама с собачкой”, - сказал одни.
- “Дама с собачкой”, - подхватила другая.
- “Дама с собачкой”, - согласился третий.
- “Геополитика России”, - сухо сказал четвертый, с короткой стрижкой.
- ОК, - подытожил я, - и, застыдившись заимствования, неуклюже перевел себя на русский: ладненько.
Дальше шло, как всегда: студентам - Бродский с Довлатовым, коллегам - анекдоты с библиографией. У костра, правда, больше не пели. Старые эмигранты, бежавшие от советской власти и знавшие все слова ее песен, вышли на пенсию, а новые предпочитают хору лепку пельменей.
За этим мирным делом славист-дипломат рассказывал, как из-за них проиграли Вьетнамскую войну.
- Управление советскими “Мигами”, - объяснил он, - оказалось не по силам субтильным вьетнамцам. Поэтому перед боевыми вылетами русские летчики, надеясь подкрепить союзников, кормили их сибирскими пельменями.