Александр Генис: В уходящем году в центре внимания российских СМИ часто оказывалась Голландия. Увы, не только потому, что 2013 был посвящен историко-культурным отношениям двух стран, но и из-за череды политических скандалов, которые, собственно, до сих пор продолжаются. Чтобы отвлечься от этой сиюминутной актуальной действительности, лучше всего перебраться в прошлое в золотой для Нидерландов 17 век. Сегодня традиционная рубрика АЧ “Каринки с выставки” отправится туда - с помощью исключительной, уникальной по богатству выставки, которая сейчас гастролируют в музее Фрика. Сюда попали лучшие картины из Гааги. Ее королевская галерея Маурицхёйс сейчас перестраивается, и нью-йоркцам удалось одолжить самые прославленные работы, которые обычно не покидают голландскую столицу.
Выставка вызвала такой ажиотаж, что билеты сюда продавались как на спектакль - заранее, недешево и строго по часам. Зато и зрелище вышло уникальное. Прежде всего это - вермееровская “Девушка с жемчужной серьгой”, голландская “Мона Лиза”, прославившаяся еще больше после популярного фильма. Ну и конечно другие шедевры - Рейсдаль с его гарелмским пейзажем, чудная птичка Фабрициуса, жанровые картины Питера де Хоха и холсты двух других титанов 17 века: Хальса и Рембрандта.
(Музыка)
Александр Генис: 17-е столетие историки от беспомощности зовут веком гениев. Этот век не укладывается в русло одного стиля, как, скажем, готическая эпоха, или одного духовного движения, как это было с Ренессансом. 17 век - родина великих умов в самых разных областях искусства и, что еще важнее, - науки, заложившей тогда основы нового времени, в котором мы живем до сих пор. Впрочем, для той, приблизительной ориентации, которой хватает дилетанту, достаточно вспомнить, что это была эпоха мушкетеров.
Для Голландии 17 век был золотым. Находясь в зените своего экономического и культурного рассвета, она могла похвастаться самым большим доходом на душу населения, самым большим флотом, самым богатым амстердамским банком, самой свободной прессой, а также веротерпимостью, школой в каждой деревне и многими тысячами художников, усилиями которых создавалась, бесспорно, великая живопись.
Надо сказать, что этой Голландии в равной степени обязана и Америка, и Россия. Два великих города этих стран - Петербург и Новый Амстердам, ставший со временем Нью-Йорком, возводились по самому передовому для своего времени голландскому образцу.
Американские коллекционеры видели в их картинах идеал своей новой республики. На голландских полотнах золотого 17 века американцы разглядели мечту Нового Света – демократию богатых. Протестантская этика, нажитое трудом состояние, благочестие без фанатизма, любовь к вкусной жизни и непышной красоте.
Отцы-основатели, конечно, видели Америку вторым Римом. Отсюда - Сенат и Капитолий. Но история распорядилась по-своему, предложив в образцы одной республике – другую, голландскую. Если римлян никто не видел, то голландцы были под боком, в Нью-Йорке, который родился Новым Амстердамом и был окружен деревнями с нидерландским профилем и названиями. В Манхэттане чтят и помнят одноногого губернатора Питера Стайвесанта. Голландский был родным языком восьмого президента Ван Бюрена. И каждый пончик, без которого не обходится нью-йоркский завтрак, ведет свое происхождение из тучной голландской кухни.
(Музыка)
Александр Генис: Мы и сегодня любим ту старую Голландию, особенно одного из ее гениев - Вермеера. Не зря его полотно музей Фрик выставил в отдельном зале - как алтарь в храме искусства.
При этом, живопись Вермеера камерная во всех отношениях. Она не только предпочитает интерьеры, но и с уютом располагается в них. Все его работы умещаются внутри маленького квадрата размером, скажем, со старый телевизор. Тут позволителен только крупный план, дающий разглядеть детали. Язык лица и света, балет улыбок и парад жестов. В его картинах царит разум. Но методическая продуманность соединяется тут с той виртуозной техникой, которую мы привыкли приписывать только импрессионистам. Их вечная охота за светом, их вкус к тактильности, к вещности изображения, их внимание к сиюминутным колебаниям воздушной стихии - все это есть и у Вермеера. Но есть у него (если мы переьеремся в другой зал, где висят три принадлежащие Фрику картины Верммера) и другое: сюжет, история, проповедь. В отличие от импрессионистов, здесь не бывает ничего случайного - каждая деталь что-то говорит, о чем то рассказывает, а главное, чему-то учит. Конечно, сегодня никто не любит поучающего искусства, но только потому, что оно разучилось это делать, как следует. Вермеер же жил в эпоху, когда проповедь еще была любимым жанром массового искусства. И он владел им с беспримерным мастерством. Об этом говорит каждое его полотно, на котором дидактика вступает в законный брак с эстетикой.
Вермеер обитал на вершине, с которой начался раскол художеств. Один из путей привел искусство к импрессионистам и дальше - к абстракционистам, оставившим живопись без идеи. Второй путь вел через поп-арт к концептуалистам, оставившим идею без живописи. На фоне этих крайностей опыт Вермеера уникален. Держась середины, заповеданной его веком, его городом и его происхождением, Вермеер заключил редчайший в истории мировой живописи равноправный союз ума и глаза.
(Музыка)
Александр Генис: Чтобы полюбить великую живопись Нидерландов, так блестяще представленную сейчас на выставке в музее Фрик, лучше начать не с больших, а с малых голландцев.
Всякий настоящий художник, создает вещь по ее образу и подобию, освобождая натуру от плоти. Фокус в том, что оставшаяся на холсте душа не отличается от тела. Во всяком случае, у малых голландцев, которым рациональная кальвинистская эстетика разрешала писать только то, что видно. Они верили, что к той стороне реальности ведет только эта.
Вот для этого и нужны малые голландцы. Они делятся с нами своей национальной религией: метафизикой повседневности. Являясь, каждая вещь оставляет за собой коридор, который соединяет бытие с его отсутствием. Дальше, как говорится, ехать некуда.
- Но если голландцы, то почему – малые?
- Потому, что в больших, воплотился их личный и уже потому - бунтарский – гений. За остальных говорит тихая культура меры, дающая урок ликующего смирения.
Голландцы, именно что малые, помогают справиться с гордыней, мешающей спать, славить Бога и наслаждаться идиллией, к которой сводится и их идеал, и их искусство.
Но если малых голландцев можно любить просто так и с детства, то немалые требуют особого подхода, для меня – литературного. Родись они русскими писателями, Рембрандт бы оказался Достоевским, Хальс – Толстым, а Вермеер – Чеховым.
В самом деле, первый любил душераздирающие эффекты светотени, которые так раздражили Набокова в «Преступлении и наказании». Второй освещал свои групповые портреты ровным светом эпоса - как в «Войне и мире»: 4000 персонажей, и не перепутаешь. Живопись третьего – грустная, интимная, камерная, то есть комнатная, как бледная, но бесценная орхидея на подоконнике.
Говоря, иначе: Бетховен, Верди и Моцарт…
При этом, они все – голландцы, а значит, умеют создавать красоту в ограниченных верой условиях. Если протестантскую церковь нельзя заполнять фресками и иконами, то их место займут песни органа. Если роскошь запретна, то тщеславие найдет себе выход в филантропии. Если запретить цветные шелка, то найдутся сто оттенков черного. Не зря у Рембрандта была скупая палитра, и чем лучше он писал, тем беднее она становилась. Даже в годы расцвета он, например, не пользовался ультрамарином, столь дорогим, что готические художники держали его для Богоматери, а Вермеер транжирил на молочниц. Зато последний из экономии писал одну и ту же комнату, одно окно, одну вазу китайского фарфора и одну жемчужину, к тому же ненастоящую, которая совсем уж мало кому была по карману в его родном Дельфте. Именно она тускло блестит в серьге у девушки, портрет которой сегодня размножила реклама по всему праздничному Нью-Йорку.
(Музыка)
Соломон Волков: Когда я думал о том, какая музыкальная тема могла бы послужить параллелью к вашему рассказу о голландской живописи, то решил, что, пожалуй, мы поговорим с вами об одной чрезвычайно голландской институции, во всяком случае об институции, которой в Голландии очень и очень гордятся, и она является во многом сегодня визитной карточкой и голландской культуры, и страны в целом. Художники, о которых вы говорили - это славное прошлое Голландии, это тема ностальгическая, это то, о чем голландцы могут только сейчас вздыхать. А институция, о которой я сейчас расскажу, существует и процветает - это королевский оркестр “Консертгебау”. Этот оркестр был создан в 1888 году, то есть у него уже длинная весьма история. Стал он знаменитым по-настоящему, то есть перерос рамки регионального, местного оркестра под водительством дирижера, о котором сейчас не часто вспоминают, между тем он, безусловно, был великим музыкантом. Его имя Виллем Менгельберг.
А сейчас несколько цифр, несколько дат, которые кажутся сухими, а именно: родился Менгельберг в 1871 году, умер в 1951, возглавлял он “Консертгебау” беспрецедентно долгое время, только очень немногие дирижеры так долго возглавляли один какой-то коллектив, он руководил оркестром в течение почти 50 лет. Покинул этот пост в 1945 году, а умер в 1951 году в Швейцарии.
Вот такие внешне простые, незамысловатые цифры, за которыми скрывается большая трагедия. Потому что, как я уже сказал, Менгельберг был великим дирижером, он вывел этот оркестр “Консертгебау” на мировую славу, на которой “Консертгебау” остается и по сей день. Он был одним из самых ранних и пламенных пропагандистов творчества Малера, он соединил имена Малера и “Консертгебау”, в его исполнении Малер звучал как великий композитор, и это была колоссальная заслуга в свое время в довоенной Европе. Он был русофилом в музыке, с удовольствием играл Чайковского, любил очень этого автора и тогда, когда Чайковский вовсе не был так популярен в Европе. Ведь в Германии, Франции Чайковского не любили. Чайковского прижали к сердцу в Америке, но не в Европе. Там очень скептически, а иногда ругательно отзывались о его музыке, она была недостаточно правильная, она была недостаточно философская. Менгельберг эту философскую основу музыки Чайковского понимал и раскрыл. Я хочу показать фрагмент из его записи Серенады Чайковского - это запись архивная 1937 года, и вы увидите то, что увидел тогда в Чайковском Менгельберг в 1937 году.
(Музыка)
Соломон Волков: Затем, как мы знаем, Голландия была оккупирована нацистами. И тут произошла история, которая стоила Менгельбергу и его поста, и его репутации, и превратилась в огромную трагедию для него и в каком-то смысле и для голландского музыкального искусства. Менгельберг стал сотрудничать с оккупантами, выступал под эгидой немцев в разных странах Европы, высказывал разные соображения печатно, дружественные по отношению к нацистам. Всего этому ему голландцы простить не могли, и в 1945 году Менгельбергу пришлось уйти из оркестра, и он окончил жизнь свою в изгнании в Швейцарии разбитым, сломленным человеком. До сих пор отношение к нему в Голландии в каком-то смысле двойственное. И мы с этим сталкиваемся постоянно: как оценивать человека, который сотрудничал с фашистами?
Между тем, как я уже сказал, он был великим музыкантом и, как вы видите, он пропагандировал еврея Малера тогда, когда это было совсем немодно. Он любил русскую музыку. И конечно же, он очень много сделал, создав фактически этот оркестр. Замечательно он исполнял Баха. Сейчас мы привыкли к специфическому, аутентичному Баху так называемому. Я считаю, что интерпретации Менгельберга совсем не аутентичны, тем не менее, передают суть баховской музыки. Бах в его исполнении, его величие проступает сквозь каждую ноту. И вот такую запись знаменитой арии Баха я хочу показать, отметив, что запись эта была сделана в 1942 году, то есть именно в тот период, когда Голландия была оккупирована и когда Менгельберг сотрудничал с оккупантами.
(Музыка)
Соломон Волков: Вы знаете, это будет не совсем точно. Я выступал в том здании, где расположен этот зал, но не в самом зале. Я не знаю, читаются ли там лекции в самом зале, потому что я читал лекцию, и потом я разговаривал с нынешним руководителем “Консертгебау” Марисом Янсонсом. Мы с ним сидели, голландский журналист модерировал, как сейчас любят говорить, мы разговаривали о Шостаковиче - это было в дни празднования столетия Шостаковича в 2006 году. Да, в том же самом здании, и это уже была для меня огромнейшая честь. А зал действительно чудесный, звучание, акустика там поразительные, и жители Амстердама обожают - это место это для них такая святыня, Мекка, если угодно.
Александр Генис: Как по-вашему, хорошо слушать музыку, глядя в спину музыкантам?
Соломон Волков: Вы знаете, у этого зала есть какая-то особая аура, при которой, когда ты входишь в него, еще музыкантов нет, еще ни одного звука не раздалось, а ты уже понимаешь, как один мой знакомый любил говорить в таких случаях, что это место намоленное.
Александр Генис: Я и сам в такое - намоленные места - свято верю.
Соломон Волков: Это ты чувствуешь в Карнеги-Холле, чувствуешь в Белоколонном зале бывшего Дворянского собрания в нынешней филармонии в Петербурге.
Александр Генис: И в Риге, в Домском соборе нашем, там намолено в прямом смысле.
Соломон Волков: Есть такие особые мест, входя в которые, ты понимаешь, что находишься в храме, в музыкальном храме в данном случае.
Теперешним руководителем “Консертгебау”, всего лишь шестым за всю более чем столетнюю историю, является Марис Янсонс, рижанин и мой соученик по ленинградской музыкальной школе, которого я считаю замечательным дирижером, голландцы тоже его обожают. Недавно совсем они приезжали в Москву, когда там одновременно гостила и голландская королевская чета. Произошло это, если вы помните, в тот момент, когда вдруг между Россией и Нидерландами обострились, произошла серия неприятных инцидентов. И этот визит как бы закрыл проблему, то, что называется “пинг-понговая дипломатия”: музыка, культура в состоянии сделать то, что какие-то дипломатические ходы сделать не смогли. Музыка попыталась восстановить, как мне представляется, дружественную атмосферу.
Александр Генис: Янсонс этому помог.
Соломон Волков: Безусловно. Весь мир обошли эти фотографии - Янсонс с королевской четой в Москве. Это все было очень приятно видеть, а аудитория, критика остались в невероятном восторге. Это - совершенный оркестр, и Янсонс, по-моему, очень подходит для этого оркестра.
Александр Генис: Что он привнес в “Консертгебау”?
Соломон Волков: Когда у него спрашивают, что он привнес нового, он всегда отвечает, что он и не собирался привносить ничего нового, ибо его задача была сохранить эту великую традицию, не ухудшить его. Что, кстати, его предшественнику, не будем называть его имени, как раз удалось - при нем оркестр довольно существенно, на мой взгляд, пошел вниз. Может быть со мной кто-то не согласится.
Соломон Волков: Янсонс - удивительный дирижер и удивительный человек. Он никогда не хамит, не грубит людям, требовательность его, тем не менее, фантастическая. Но он достигает результаты не тем, путем, которым шел Тосканини, который вытаскивал на репетиции специально припасенные для этого случая дешевые часы и в гневе начинал топтать их ногами. Совершенно ему это делать не надо, но он добивается своего. Янсонс расширил, я считаю, палитру “Консертгебау”. На сегодняшний момент - это оркестр, который может играть все от и до, от Гайдна и до современного голландского композитора Андриессена. Но я хочу показать здесь Малера, именно того композитора, которого так пропагандировал и которого ввел в оборот в Голландии с помощью “Консертгебау” Менгельберг. Малера Янсонс записывает полный цикл с “Консертгебау” - это выдающийся цикл, вне всякого сомнения. Малеровскую традицию он поддерживает великолепным образом. Отрывок из Первой симфонии Малера играет королевский “Консертгебау”, дирижирует Янсонс.
(Музыка)
Выставка вызвала такой ажиотаж, что билеты сюда продавались как на спектакль - заранее, недешево и строго по часам. Зато и зрелище вышло уникальное. Прежде всего это - вермееровская “Девушка с жемчужной серьгой”, голландская “Мона Лиза”, прославившаяся еще больше после популярного фильма. Ну и конечно другие шедевры - Рейсдаль с его гарелмским пейзажем, чудная птичка Фабрициуса, жанровые картины Питера де Хоха и холсты двух других титанов 17 века: Хальса и Рембрандта.
(Музыка)
Александр Генис: 17-е столетие историки от беспомощности зовут веком гениев. Этот век не укладывается в русло одного стиля, как, скажем, готическая эпоха, или одного духовного движения, как это было с Ренессансом. 17 век - родина великих умов в самых разных областях искусства и, что еще важнее, - науки, заложившей тогда основы нового времени, в котором мы живем до сих пор. Впрочем, для той, приблизительной ориентации, которой хватает дилетанту, достаточно вспомнить, что это была эпоха мушкетеров.
Для Голландии 17 век был золотым. Находясь в зените своего экономического и культурного рассвета, она могла похвастаться самым большим доходом на душу населения, самым большим флотом, самым богатым амстердамским банком, самой свободной прессой, а также веротерпимостью, школой в каждой деревне и многими тысячами художников, усилиями которых создавалась, бесспорно, великая живопись.
Надо сказать, что этой Голландии в равной степени обязана и Америка, и Россия. Два великих города этих стран - Петербург и Новый Амстердам, ставший со временем Нью-Йорком, возводились по самому передовому для своего времени голландскому образцу.
Американские коллекционеры видели в их картинах идеал своей новой республики. На голландских полотнах золотого 17 века американцы разглядели мечту Нового Света – демократию богатых. Протестантская этика, нажитое трудом состояние, благочестие без фанатизма, любовь к вкусной жизни и непышной красоте.
Отцы-основатели, конечно, видели Америку вторым Римом. Отсюда - Сенат и Капитолий. Но история распорядилась по-своему, предложив в образцы одной республике – другую, голландскую. Если римлян никто не видел, то голландцы были под боком, в Нью-Йорке, который родился Новым Амстердамом и был окружен деревнями с нидерландским профилем и названиями. В Манхэттане чтят и помнят одноногого губернатора Питера Стайвесанта. Голландский был родным языком восьмого президента Ван Бюрена. И каждый пончик, без которого не обходится нью-йоркский завтрак, ведет свое происхождение из тучной голландской кухни.
(Музыка)
Александр Генис: Мы и сегодня любим ту старую Голландию, особенно одного из ее гениев - Вермеера. Не зря его полотно музей Фрик выставил в отдельном зале - как алтарь в храме искусства.
При этом, живопись Вермеера камерная во всех отношениях. Она не только предпочитает интерьеры, но и с уютом располагается в них. Все его работы умещаются внутри маленького квадрата размером, скажем, со старый телевизор. Тут позволителен только крупный план, дающий разглядеть детали. Язык лица и света, балет улыбок и парад жестов. В его картинах царит разум. Но методическая продуманность соединяется тут с той виртуозной техникой, которую мы привыкли приписывать только импрессионистам. Их вечная охота за светом, их вкус к тактильности, к вещности изображения, их внимание к сиюминутным колебаниям воздушной стихии - все это есть и у Вермеера. Но есть у него (если мы переьеремся в другой зал, где висят три принадлежащие Фрику картины Верммера) и другое: сюжет, история, проповедь. В отличие от импрессионистов, здесь не бывает ничего случайного - каждая деталь что-то говорит, о чем то рассказывает, а главное, чему-то учит. Конечно, сегодня никто не любит поучающего искусства, но только потому, что оно разучилось это делать, как следует. Вермеер же жил в эпоху, когда проповедь еще была любимым жанром массового искусства. И он владел им с беспримерным мастерством. Об этом говорит каждое его полотно, на котором дидактика вступает в законный брак с эстетикой.
Вермеер обитал на вершине, с которой начался раскол художеств. Один из путей привел искусство к импрессионистам и дальше - к абстракционистам, оставившим живопись без идеи. Второй путь вел через поп-арт к концептуалистам, оставившим идею без живописи. На фоне этих крайностей опыт Вермеера уникален. Держась середины, заповеданной его веком, его городом и его происхождением, Вермеер заключил редчайший в истории мировой живописи равноправный союз ума и глаза.
(Музыка)
Александр Генис: Чтобы полюбить великую живопись Нидерландов, так блестяще представленную сейчас на выставке в музее Фрик, лучше начать не с больших, а с малых голландцев.
Всякий настоящий художник, создает вещь по ее образу и подобию, освобождая натуру от плоти. Фокус в том, что оставшаяся на холсте душа не отличается от тела. Во всяком случае, у малых голландцев, которым рациональная кальвинистская эстетика разрешала писать только то, что видно. Они верили, что к той стороне реальности ведет только эта.
Вот для этого и нужны малые голландцы. Они делятся с нами своей национальной религией: метафизикой повседневности. Являясь, каждая вещь оставляет за собой коридор, который соединяет бытие с его отсутствием. Дальше, как говорится, ехать некуда.
- Но если голландцы, то почему – малые?
- Потому, что в больших, воплотился их личный и уже потому - бунтарский – гений. За остальных говорит тихая культура меры, дающая урок ликующего смирения.
Голландцы, именно что малые, помогают справиться с гордыней, мешающей спать, славить Бога и наслаждаться идиллией, к которой сводится и их идеал, и их искусство.
Но если малых голландцев можно любить просто так и с детства, то немалые требуют особого подхода, для меня – литературного. Родись они русскими писателями, Рембрандт бы оказался Достоевским, Хальс – Толстым, а Вермеер – Чеховым.
В самом деле, первый любил душераздирающие эффекты светотени, которые так раздражили Набокова в «Преступлении и наказании». Второй освещал свои групповые портреты ровным светом эпоса - как в «Войне и мире»: 4000 персонажей, и не перепутаешь. Живопись третьего – грустная, интимная, камерная, то есть комнатная, как бледная, но бесценная орхидея на подоконнике.
Говоря, иначе: Бетховен, Верди и Моцарт…
При этом, они все – голландцы, а значит, умеют создавать красоту в ограниченных верой условиях. Если протестантскую церковь нельзя заполнять фресками и иконами, то их место займут песни органа. Если роскошь запретна, то тщеславие найдет себе выход в филантропии. Если запретить цветные шелка, то найдутся сто оттенков черного. Не зря у Рембрандта была скупая палитра, и чем лучше он писал, тем беднее она становилась. Даже в годы расцвета он, например, не пользовался ультрамарином, столь дорогим, что готические художники держали его для Богоматери, а Вермеер транжирил на молочниц. Зато последний из экономии писал одну и ту же комнату, одно окно, одну вазу китайского фарфора и одну жемчужину, к тому же ненастоящую, которая совсем уж мало кому была по карману в его родном Дельфте. Именно она тускло блестит в серьге у девушки, портрет которой сегодня размножила реклама по всему праздничному Нью-Йорку.
(Музыка)
П.И. Чайковский
Александр Генис: Наше голландское путешествие мы продолжим вместе с Соломоном Волковым.Соломон Волков: Когда я думал о том, какая музыкальная тема могла бы послужить параллелью к вашему рассказу о голландской живописи, то решил, что, пожалуй, мы поговорим с вами об одной чрезвычайно голландской институции, во всяком случае об институции, которой в Голландии очень и очень гордятся, и она является во многом сегодня визитной карточкой и голландской культуры, и страны в целом. Художники, о которых вы говорили - это славное прошлое Голландии, это тема ностальгическая, это то, о чем голландцы могут только сейчас вздыхать. А институция, о которой я сейчас расскажу, существует и процветает - это королевский оркестр “Консертгебау”. Этот оркестр был создан в 1888 году, то есть у него уже длинная весьма история. Стал он знаменитым по-настоящему, то есть перерос рамки регионального, местного оркестра под водительством дирижера, о котором сейчас не часто вспоминают, между тем он, безусловно, был великим музыкантом. Его имя Виллем Менгельберг.
А сейчас несколько цифр, несколько дат, которые кажутся сухими, а именно: родился Менгельберг в 1871 году, умер в 1951, возглавлял он “Консертгебау” беспрецедентно долгое время, только очень немногие дирижеры так долго возглавляли один какой-то коллектив, он руководил оркестром в течение почти 50 лет. Покинул этот пост в 1945 году, а умер в 1951 году в Швейцарии.
Вот такие внешне простые, незамысловатые цифры, за которыми скрывается большая трагедия. Потому что, как я уже сказал, Менгельберг был великим дирижером, он вывел этот оркестр “Консертгебау” на мировую славу, на которой “Консертгебау” остается и по сей день. Он был одним из самых ранних и пламенных пропагандистов творчества Малера, он соединил имена Малера и “Консертгебау”, в его исполнении Малер звучал как великий композитор, и это была колоссальная заслуга в свое время в довоенной Европе. Он был русофилом в музыке, с удовольствием играл Чайковского, любил очень этого автора и тогда, когда Чайковский вовсе не был так популярен в Европе. Ведь в Германии, Франции Чайковского не любили. Чайковского прижали к сердцу в Америке, но не в Европе. Там очень скептически, а иногда ругательно отзывались о его музыке, она была недостаточно правильная, она была недостаточно философская. Менгельберг эту философскую основу музыки Чайковского понимал и раскрыл. Я хочу показать фрагмент из его записи Серенады Чайковского - это запись архивная 1937 года, и вы увидите то, что увидел тогда в Чайковском Менгельберг в 1937 году.
(Музыка)
Соломон Волков: Затем, как мы знаем, Голландия была оккупирована нацистами. И тут произошла история, которая стоила Менгельбергу и его поста, и его репутации, и превратилась в огромную трагедию для него и в каком-то смысле и для голландского музыкального искусства. Менгельберг стал сотрудничать с оккупантами, выступал под эгидой немцев в разных странах Европы, высказывал разные соображения печатно, дружественные по отношению к нацистам. Всего этому ему голландцы простить не могли, и в 1945 году Менгельбергу пришлось уйти из оркестра, и он окончил жизнь свою в изгнании в Швейцарии разбитым, сломленным человеком. До сих пор отношение к нему в Голландии в каком-то смысле двойственное. И мы с этим сталкиваемся постоянно: как оценивать человека, который сотрудничал с фашистами?
Между тем, как я уже сказал, он был великим музыкантом и, как вы видите, он пропагандировал еврея Малера тогда, когда это было совсем немодно. Он любил русскую музыку. И конечно же, он очень много сделал, создав фактически этот оркестр. Замечательно он исполнял Баха. Сейчас мы привыкли к специфическому, аутентичному Баху так называемому. Я считаю, что интерпретации Менгельберга совсем не аутентичны, тем не менее, передают суть баховской музыки. Бах в его исполнении, его величие проступает сквозь каждую ноту. И вот такую запись знаменитой арии Баха я хочу показать, отметив, что запись эта была сделана в 1942 году, то есть именно в тот период, когда Голландия была оккупирована и когда Менгельберг сотрудничал с оккупантами.
(Музыка)
Виллем Менгельберг
Александр Генис: Соломон, концертный зал “Консертгебау” необычайное здание с архитектурной точки зрения, ведь это круглый зал, где оркестр сидит посередине, а вокруг него располагаются зрители. Я знаю, что вы тоже выступали в этом зале.Соломон Волков: Вы знаете, это будет не совсем точно. Я выступал в том здании, где расположен этот зал, но не в самом зале. Я не знаю, читаются ли там лекции в самом зале, потому что я читал лекцию, и потом я разговаривал с нынешним руководителем “Консертгебау” Марисом Янсонсом. Мы с ним сидели, голландский журналист модерировал, как сейчас любят говорить, мы разговаривали о Шостаковиче - это было в дни празднования столетия Шостаковича в 2006 году. Да, в том же самом здании, и это уже была для меня огромнейшая честь. А зал действительно чудесный, звучание, акустика там поразительные, и жители Амстердама обожают - это место это для них такая святыня, Мекка, если угодно.
Александр Генис: Как по-вашему, хорошо слушать музыку, глядя в спину музыкантам?
Соломон Волков: Вы знаете, у этого зала есть какая-то особая аура, при которой, когда ты входишь в него, еще музыкантов нет, еще ни одного звука не раздалось, а ты уже понимаешь, как один мой знакомый любил говорить в таких случаях, что это место намоленное.
Александр Генис: Я и сам в такое - намоленные места - свято верю.
Соломон Волков: Это ты чувствуешь в Карнеги-Холле, чувствуешь в Белоколонном зале бывшего Дворянского собрания в нынешней филармонии в Петербурге.
Александр Генис: И в Риге, в Домском соборе нашем, там намолено в прямом смысле.
Соломон Волков: Есть такие особые мест, входя в которые, ты понимаешь, что находишься в храме, в музыкальном храме в данном случае.
Теперешним руководителем “Консертгебау”, всего лишь шестым за всю более чем столетнюю историю, является Марис Янсонс, рижанин и мой соученик по ленинградской музыкальной школе, которого я считаю замечательным дирижером, голландцы тоже его обожают. Недавно совсем они приезжали в Москву, когда там одновременно гостила и голландская королевская чета. Произошло это, если вы помните, в тот момент, когда вдруг между Россией и Нидерландами обострились, произошла серия неприятных инцидентов. И этот визит как бы закрыл проблему, то, что называется “пинг-понговая дипломатия”: музыка, культура в состоянии сделать то, что какие-то дипломатические ходы сделать не смогли. Музыка попыталась восстановить, как мне представляется, дружественную атмосферу.
Александр Генис: Янсонс этому помог.
Соломон Волков: Безусловно. Весь мир обошли эти фотографии - Янсонс с королевской четой в Москве. Это все было очень приятно видеть, а аудитория, критика остались в невероятном восторге. Это - совершенный оркестр, и Янсонс, по-моему, очень подходит для этого оркестра.
Александр Генис: Что он привнес в “Консертгебау”?
Соломон Волков: Когда у него спрашивают, что он привнес нового, он всегда отвечает, что он и не собирался привносить ничего нового, ибо его задача была сохранить эту великую традицию, не ухудшить его. Что, кстати, его предшественнику, не будем называть его имени, как раз удалось - при нем оркестр довольно существенно, на мой взгляд, пошел вниз. Может быть со мной кто-то не согласится.
Марис Янсонс
Александр Генис: Честертон говорил, что консерваторы - главные радикалы. Потому что, чтобы столб оставался белым, его надо красить каждый день.Соломон Волков: Янсонс - удивительный дирижер и удивительный человек. Он никогда не хамит, не грубит людям, требовательность его, тем не менее, фантастическая. Но он достигает результаты не тем, путем, которым шел Тосканини, который вытаскивал на репетиции специально припасенные для этого случая дешевые часы и в гневе начинал топтать их ногами. Совершенно ему это делать не надо, но он добивается своего. Янсонс расширил, я считаю, палитру “Консертгебау”. На сегодняшний момент - это оркестр, который может играть все от и до, от Гайдна и до современного голландского композитора Андриессена. Но я хочу показать здесь Малера, именно того композитора, которого так пропагандировал и которого ввел в оборот в Голландии с помощью “Консертгебау” Менгельберг. Малера Янсонс записывает полный цикл с “Консертгебау” - это выдающийся цикл, вне всякого сомнения. Малеровскую традицию он поддерживает великолепным образом. Отрывок из Первой симфонии Малера играет королевский “Консертгебау”, дирижирует Янсонс.
(Музыка)