Александр Генис: Мы можем гордиться тем, что среди наших авторов есть Владимир Гандельсман, которого у нас считается “поэтом АЧ”. Стихи, впрочем, не исчерпывает его широких интересов, к которым относятся и ”физика”, и “лирика”. Но сегодня, радуюсь тому, что среди наших коллег - один из крупнейших современных поэтов, я хочу завершить эту юбилейную антологию на высокой ноте: стихами Владимира Гандельсмана в авторском, естественно, исполнении.
СУТЬ ДЕЛА
Точка засыпания прекрасна,
как ничто на свете, так легка.
Только что не спал — и вдруг погасла
вся эта латерна магика.
Ровное прервав повествованье
и перечисление вещей,
нам представить наше расставанье
следует исчерпывающе.
Чтобы его встретить не проклятьем,
даже и не сожаленьем, но
благодарностью, простым приятьем.
Остальное не существенно.
ЗАВТРАК
Бывает день, не день — свечение,
воспеть ли мне душой отрадною
яйца в кастрюльке кипячение
зимой январской аккуратною,
воспеть ли малость невзначайную:
треск наледи от шага пешего,
постукиванье ложкой чайною
по скорлупе яйца белейшего?
Стучи, стучи ему по темени,
ты вычтен из себя, и в разности
нет ни людей, ни даже времени...
Кого ты окликаешь в праздности?
CЕБЯ Б
Не видя ни смысла, ни прока,
я по теневой стороне
брёл в мыслях: зачем нас глубоко
зароют? Зачем это мне?
Никто ничего не ответил.
И если бы я не упал,
споткнувшись, себя б не заметил
и тут же себе б не сказал:
бесcмыслица — жизни прореха
и смерти тупое клеймо,
когда б не дрожало от смеха
«бессмыслица», слово само.
СЧАСТЬЕ
Я вынимаю монпансье.
Ты помнишь их на вкус: лимон,
малина, вишня, — эти все
гремушки? Да? Не удивлён!
А круглый домик жестяной?
Взял в руки, повернул, чуть сжав,
открыл... Ты всё ещё со мной?
О, россыпь с пряностью приправ!
Весна. Флажками шапито
трепещет в парусной красе.
Демисезонное пальто.
В кармане банка монпансье.
СТАРИК
Старик встаёт кряхтя.
Накинувши халат,
сластёна и дитя,
он ищет мармелад.
На ощупь, в темноте,
он ищет и дрожит,
но он не помнит, где
он, собственно, лежит.
И явь настолько сон
и чёрное трюмо,
что кто здесь этот «он»
ему неведомо.
ПРИЧАСТИЕ
Небеснейшее помню дуновенье
в трамвае на Литейном, ясным днём —
я совершенно умер в то мгновенье,
но вспыхнул свет — и я очнулся в нём.
С тех пор в тоске я замираю часто
и думаю, что этот чудный сбой —
есть первый миг продлённого причастья,
когда душа прощается с тобой.
ФОТОГРАФИЯ
Я вынул фотографию, портрет
того, которого на свете нет.
Потом убрал. Тень лампы колыхнулась,
и мне почудилось, что в ящике стола
отображенье задохнулось.
Как странно скорбь меня подстерегла!
БИНОКЛЬ
Меня бинокль привлёк,
и я купил бинокль.
Далёкий мотылёк,
ты так же одинок ль?
Ты так же близорук ль,
когда, надев очки
(твой взгляд — горящий угль!),
глядишь в мои зрачки?
Простая сила линз —
и мы с тобой уже
не плоть, и желчь, и слизь,
но тихий гимн душе.
УЧТИВОСТЬ
Такси с коврами, впихнутыми в пасть
багажника, — иранцы! — мчится мимо,
чтобы, вписавшись в поворот, пропасть.
Совсем пропасть? Совсем. Невозвратимо.
Японец на почтамт несёт письмо.
Над ним, в тяжёлой грации движений,
два облака, как два борца сумо,
плывут на юг, толстея от сравнений.
Щепотка мексиканских женщин ждёт
автобуса, который на подлёте
и скоро подчистую их склюёт.
Совсем склюёт? Совсем. Прощайте, тёти.
Прощайте, люди. Временная жизнь
почти прошла, — сужаясь, как воронка,
она меня сверлила: ужаснись!
Но я безмолвствовал и улыбался тонко.
ВИНА
Помню ещё иглы
проблеск и мать, она
шьёт, в закоулке мглы
лампой освещена.
А на исходе дня
зимнего, под окном,
держит она меня
за руку перед сном.
Лет через сорок пять,
в том же углу, она
всё, что могла, — лежать,
парализована.
Руку её держал
маленькую, когда
в путь её провожал
отсюда туда.
С нею был, но не весь,
тёплой была рука,
в том виноват, что здесь
оставался пока.
Жизни тонкая нить
вдета в иголку-смерть.
Чтобы вину избыть,
следует умереть.
СТИХИ
Я искал, где они ютятся.
В магазины ёлочной мишуры
заходил, засматривался на шары
(да святятся!),
в вечереющем ли предместье,
ноющем, как укол
под лопатку, в неоновых окнах школ
(много чести
месту пыток, где ходит завуч
с тощим на затылке узлом,
в костюме, стоящем колом),
в парке, за ночь
ставшим чистой душой без тела, –
точно зрение оступилось в даль
и наклонная птица диагональ
пролетела,
я искал их на Орлеанской
набережной шарлеанской и в том
великодушии (с поцелуем-сном,
его лаской), –
в том единственном, пожалуй,
за что можно ещё любить
(так чувствовал Сван, готовясь забыть
жизнь, усталый),
в море, щурашащем своим плащом, –
вдоль него вечно бы с тобой брести! –
я искал их, не видя смысла, прости,
больше ни в чём.
Ночью вздрагивал, шёл на шорох,
память перерыл, как рукопись, вспять,
и когда отчаялся их искать,
я нашёл их.
Стихи