Беседа с Борисом Парамоновым
Александр Генис: Юрий Гендлер, который был начальником Нью-йоркского бюро Свободы в те времена, когда он нас всех в нем собрал, считал, что Парамонов играет у нас на радио ту же роль, что Джек Никольсон - в Голливуде: такой большой - до риска - талант, что не заметить невозможно.
Я счастлив, что Борис Михайлович согласился на крайне своеобразную роль в “АЧ”- роль философа на радио. В моем представление это значит умение утяжелять любой сюжет, нагружая его метафизической надбавкой. Парамонов, как никто, умеет сделать сложное, например философскую систему Гегеля или Сартра, простым. Но он, что еще важнее, знает и как превратить простое в сложное.
Чтобы отобрать материал для юбилейной антологии, мы вернулись в пору всемирных успехов русских теннисисток. Оглядываясь на то время из сегодняшнего дня, мы понимаем, что теннис был одним из ярких проявлений той “мягкой силы”, которая приносила России куда больше дивидендов, чем “жесткая” сила - опасная, вооруженная, запугивающая соседей и отвращающая мир.
Итак, перенесемся в 2005 год, когда массированный десант теннисисток России на корты Америки не оставил равнодушным философа «Американского часа» Бориса Парамонова, оказавшемся страстным болельщиком - в своем, конечно, стиле.
Борис Парамонов: Самое несомненное в спорте – то, что он является некоей символической формой. Его существование – бесцельно, в нем нет осязаемой полезности, необходимости для дела, для жизни. Спорт, короче говоря, это игра. И в этом соблазняющая аналогия спорта и искусства. Вспомним, что по Канту: искусство – это целесообразность без цели, что и есть игра. Но спорт, в некоторых его философских трактовках, оказывается отношением более глубоким, чем искусство. Спорт – онтологичен, он имеет отношение к бытию, к построению образа бытия. Грубо говоря, искусство моделирует мир, а спор его создает – спорт как деятельность, требующая усилия – чисто физического усилия.
Александр Генис: Умри, проще не скажешь, но боюсь, что это непонятно не только для меня. И кстати, о каких это философских трактовках спорта вы упомянули? Нельзя ли об этом подробнее?
Борис Парамонов: Можно, но тогда нам придется обратится к Сартру. В его трактате «Бытие и ничто» есть глава, содержащая знаменитое рассуждение о лыжном спорте. Кстати сказать, это место очень любил Хайдеггер.
Александр Генис: Еще бы, Хайдеггер был завзятым горнолыжником. Но отсюда, надеюсь, можно выйти и к теннису?
Борис Парамонов: А как же. Но прежде чем говорить о теннисе или о лыжах, надо понять, что такое человек в трактовке Сартра.
Человека характеризует нехватка бытия, собственно говоря, он сам является фундаментальным отрицанием бытия. Это отрицание укоренено в самом факте сознания, в этом смысле сознание и есть ничто. Бытие, не расчлененное сознанием, - это абстрактная тотальность, «сплошность», свалка, громоздящаяся до неба, как говорит Сартр.
В этой тотальности человека нет, и он бросает вызов бытию, пытаясь стать причиной самого себя, из себя начать действие – что и есть свобода. Таким образом, свобода у Сартра – это не нравственный постулат, а фундаментальное мироотношение человека, момент, конституирующий человека. Человек жаждет присвоить себе качества самого бытия, стать как бы Богом-Творцом (это и есть так называемый «фундаментальный проект»). Присвоить бытие – то есть, на глубине, породить его, сделать себя причиной бытия. У человека есть различные модусы отношения к бытию: во-первых, знать, во-вторых, действовать, в-третьих, обладать, но первые два редуцируются к третьему – обладанию. Сущность любого действия, цель его – присвоение, обладание.
Александр Генис: А спорт?
Борис Парамонов: И это проясняется в спорте. Сартр говорит (цитирую): «В самом спортивном действии есть присваивающий компонент. Спорт является, в действительности, свободным преобразованием среды мира в элемент поддержки действия» (конец цитаты). И вот дальше следует описание того, как лыжник присваивает снежное пространство.
И, в конечном счете, у спорта есть некая символическая цель – это овладение стихиями, огромными массами воды, земли и воздуха. Символическое овладение и покорение.
Александр Генис: Так чем же обладает теннис, что он, по-Вашему, присваивает?
Борис Парамонов: Воздух, конечно. В теннисе естественно выделяются три компонента: корт (земля), игрок и мяч. Но игрок здесь – грубо вещественный элемент, мерзкая плоть, так сказать, главное - мяч, игрок претворен в мяч, он летает, он живет в стихии воздуха. Цель игры – не упасть на землю самому – и наоборот, приземлить, пригвоздить, унизить противника, закопать его в землю, выбросить из высокой небесной сферы, владеть ею абсолютно, утвердиться в воздухе как родной стихии. Теннис ангеличен, теннисист – дитя воздуха, Ариэль.
Не забудем, что ангелы – отнюдь не бесплотные гермафродиты, которыми их изображали в известной традиции, а могучие существа, способные убить ударом крыла. Вспомните рассказ молодого Набокова.
И вот эта двойная, амбивалентная, или, как сказал бы тот же Набоков, муаровая, переливающаяся природа теннисиста явилась сейчас в потрясающей репрезентации Марии Шараповой. В ней воплощен самый образ воздушного ангела-воителя: гармоничнейшее сочетание силы и грации, могущества и красоты. Это максимально возможное приближение к самой идее тенниса.
Александр Генис: Но - не абсолютное ее воплощение?
Борис Парамонов: Абсолют недостижим, это, как сказал бы Кант, трансцендентальная иллюзия разума, а Сартр добавил бы: проект человека быть Богом обречен, поэтому человек – это бесплодная страсть.
Моя бесплодная страсть - стать Машей Шараповой.
Александр Генис: Да? Тогда поделитесь деталями. Какова Ваша, так сказать, концепция «нашей Маши»?
Борис Парамонов: Какое главное впечатление, производимое Шараповой? Отнюдь не только спортивное мастерство – которое, конечно, невозможно отрицать, - но некая приподнятость над землей. Конечно, это способствует ее физическая красота, причем красота не столько лица, сколько тела. Благородная удлиненность его линий дает иллюзию некоего метафизического продления, в стиле едва ли не декадентского маньеризма. Красивое тело Шараповой, однако, кажется оболочкой, и не в нем суть. Маша – носитель и разряд энергии, некая чистая энергийность, плоть ее - не отвердевшая, а струящаяся, излучающаяся, что так уместно подчеркивается динамикой теннисной игры. Шарапова – преодоление плоти. В сущности, всякий спорт есть преодоление плоти, но спорт по природе натужен, серьезен, как сказал тот же Набоков – угрюм; у Шараповой спорт делается божественной игрой, и божества здесь действуют античные, из олимпийского пантеона.
Александр Генис: Ага, вот и Вы вернулись к античной параллели. Помните, как у Мандельштама об этом написано в стихотворении «Теннис»:
Он вершит игры обряд,
Так легко вооруженный,
Как аттический солдат,
В своего врага влюбленный.
Борис Парамонов: Только так и надо: не соревнование, не агон пресловутый (агония, то есть страдание, - того же корня), а игра, забава, полет легкой плоти. Вот в чем дело: у Шараповой легкая плоть, то есть максимальное приближение плотского к духовному. Я воздух и огонь, говорит шекспировский Ариэль: тот же случай. Нет земли, притяжения земли, гравитации, падения – но движение рассчисленных светил по небесным орбитам. Соприкосновение мяча с покрытием – иронично-игровое, но самый дух игры – полет, некое аэро. Аэр, воздух, дух – вот триада Шараповой. Но согласно старым – и единственно верным! – философиям, красота это и есть явление идеи в чувственной форме. И как раз в силу этого определения красота не может быть телесной, телесная красота – противоречие в определении. Лакмусовая проверка: представьте Шарапову нагой: не выходит, не нужно, не хочется! Всегда и только в теннисной тунике, являющей действительно что-то древнегреческое, и в руках у нее не теннисный снаряд, а лук Артемиды.
Я счастлив, что Борис Михайлович согласился на крайне своеобразную роль в “АЧ”- роль философа на радио. В моем представление это значит умение утяжелять любой сюжет, нагружая его метафизической надбавкой. Парамонов, как никто, умеет сделать сложное, например философскую систему Гегеля или Сартра, простым. Но он, что еще важнее, знает и как превратить простое в сложное.
Чтобы отобрать материал для юбилейной антологии, мы вернулись в пору всемирных успехов русских теннисисток. Оглядываясь на то время из сегодняшнего дня, мы понимаем, что теннис был одним из ярких проявлений той “мягкой силы”, которая приносила России куда больше дивидендов, чем “жесткая” сила - опасная, вооруженная, запугивающая соседей и отвращающая мир.
Итак, перенесемся в 2005 год, когда массированный десант теннисисток России на корты Америки не оставил равнодушным философа «Американского часа» Бориса Парамонова, оказавшемся страстным болельщиком - в своем, конечно, стиле.
Борис Парамонов: Самое несомненное в спорте – то, что он является некоей символической формой. Его существование – бесцельно, в нем нет осязаемой полезности, необходимости для дела, для жизни. Спорт, короче говоря, это игра. И в этом соблазняющая аналогия спорта и искусства. Вспомним, что по Канту: искусство – это целесообразность без цели, что и есть игра. Но спорт, в некоторых его философских трактовках, оказывается отношением более глубоким, чем искусство. Спорт – онтологичен, он имеет отношение к бытию, к построению образа бытия. Грубо говоря, искусство моделирует мир, а спор его создает – спорт как деятельность, требующая усилия – чисто физического усилия.
Александр Генис: Умри, проще не скажешь, но боюсь, что это непонятно не только для меня. И кстати, о каких это философских трактовках спорта вы упомянули? Нельзя ли об этом подробнее?
Борис Парамонов: Можно, но тогда нам придется обратится к Сартру. В его трактате «Бытие и ничто» есть глава, содержащая знаменитое рассуждение о лыжном спорте. Кстати сказать, это место очень любил Хайдеггер.
Александр Генис: Еще бы, Хайдеггер был завзятым горнолыжником. Но отсюда, надеюсь, можно выйти и к теннису?
Борис Парамонов: А как же. Но прежде чем говорить о теннисе или о лыжах, надо понять, что такое человек в трактовке Сартра.
Человека характеризует нехватка бытия, собственно говоря, он сам является фундаментальным отрицанием бытия. Это отрицание укоренено в самом факте сознания, в этом смысле сознание и есть ничто. Бытие, не расчлененное сознанием, - это абстрактная тотальность, «сплошность», свалка, громоздящаяся до неба, как говорит Сартр.
В этой тотальности человека нет, и он бросает вызов бытию, пытаясь стать причиной самого себя, из себя начать действие – что и есть свобода. Таким образом, свобода у Сартра – это не нравственный постулат, а фундаментальное мироотношение человека, момент, конституирующий человека. Человек жаждет присвоить себе качества самого бытия, стать как бы Богом-Творцом (это и есть так называемый «фундаментальный проект»). Присвоить бытие – то есть, на глубине, породить его, сделать себя причиной бытия. У человека есть различные модусы отношения к бытию: во-первых, знать, во-вторых, действовать, в-третьих, обладать, но первые два редуцируются к третьему – обладанию. Сущность любого действия, цель его – присвоение, обладание.
Александр Генис: А спорт?
Борис Парамонов: И это проясняется в спорте. Сартр говорит (цитирую): «В самом спортивном действии есть присваивающий компонент. Спорт является, в действительности, свободным преобразованием среды мира в элемент поддержки действия» (конец цитаты). И вот дальше следует описание того, как лыжник присваивает снежное пространство.
И, в конечном счете, у спорта есть некая символическая цель – это овладение стихиями, огромными массами воды, земли и воздуха. Символическое овладение и покорение.
Александр Генис: Так чем же обладает теннис, что он, по-Вашему, присваивает?
Борис Парамонов: Воздух, конечно. В теннисе естественно выделяются три компонента: корт (земля), игрок и мяч. Но игрок здесь – грубо вещественный элемент, мерзкая плоть, так сказать, главное - мяч, игрок претворен в мяч, он летает, он живет в стихии воздуха. Цель игры – не упасть на землю самому – и наоборот, приземлить, пригвоздить, унизить противника, закопать его в землю, выбросить из высокой небесной сферы, владеть ею абсолютно, утвердиться в воздухе как родной стихии. Теннис ангеличен, теннисист – дитя воздуха, Ариэль.
Не забудем, что ангелы – отнюдь не бесплотные гермафродиты, которыми их изображали в известной традиции, а могучие существа, способные убить ударом крыла. Вспомните рассказ молодого Набокова.
И вот эта двойная, амбивалентная, или, как сказал бы тот же Набоков, муаровая, переливающаяся природа теннисиста явилась сейчас в потрясающей репрезентации Марии Шараповой. В ней воплощен самый образ воздушного ангела-воителя: гармоничнейшее сочетание силы и грации, могущества и красоты. Это максимально возможное приближение к самой идее тенниса.
Александр Генис: Но - не абсолютное ее воплощение?
Борис Парамонов: Абсолют недостижим, это, как сказал бы Кант, трансцендентальная иллюзия разума, а Сартр добавил бы: проект человека быть Богом обречен, поэтому человек – это бесплодная страсть.
Моя бесплодная страсть - стать Машей Шараповой.
Александр Генис: Да? Тогда поделитесь деталями. Какова Ваша, так сказать, концепция «нашей Маши»?
Борис Парамонов: Какое главное впечатление, производимое Шараповой? Отнюдь не только спортивное мастерство – которое, конечно, невозможно отрицать, - но некая приподнятость над землей. Конечно, это способствует ее физическая красота, причем красота не столько лица, сколько тела. Благородная удлиненность его линий дает иллюзию некоего метафизического продления, в стиле едва ли не декадентского маньеризма. Красивое тело Шараповой, однако, кажется оболочкой, и не в нем суть. Маша – носитель и разряд энергии, некая чистая энергийность, плоть ее - не отвердевшая, а струящаяся, излучающаяся, что так уместно подчеркивается динамикой теннисной игры. Шарапова – преодоление плоти. В сущности, всякий спорт есть преодоление плоти, но спорт по природе натужен, серьезен, как сказал тот же Набоков – угрюм; у Шараповой спорт делается божественной игрой, и божества здесь действуют античные, из олимпийского пантеона.
Александр Генис: Ага, вот и Вы вернулись к античной параллели. Помните, как у Мандельштама об этом написано в стихотворении «Теннис»:
Он вершит игры обряд,
Так легко вооруженный,
Как аттический солдат,
В своего врага влюбленный.
Борис Парамонов: Только так и надо: не соревнование, не агон пресловутый (агония, то есть страдание, - того же корня), а игра, забава, полет легкой плоти. Вот в чем дело: у Шараповой легкая плоть, то есть максимальное приближение плотского к духовному. Я воздух и огонь, говорит шекспировский Ариэль: тот же случай. Нет земли, притяжения земли, гравитации, падения – но движение рассчисленных светил по небесным орбитам. Соприкосновение мяча с покрытием – иронично-игровое, но самый дух игры – полет, некое аэро. Аэр, воздух, дух – вот триада Шараповой. Но согласно старым – и единственно верным! – философиям, красота это и есть явление идеи в чувственной форме. И как раз в силу этого определения красота не может быть телесной, телесная красота – противоречие в определении. Лакмусовая проверка: представьте Шарапову нагой: не выходит, не нужно, не хочется! Всегда и только в теннисной тунике, являющей действительно что-то древнегреческое, и в руках у нее не теннисный снаряд, а лук Артемиды.