Александр Генис: В конце уходящего года американская литература понесла большую утрату: умер в возрасте 80 лет американский поэт Марк Стрэнд, чьи строгие, обманчиво-простые поэтические и прозаические исследования неприкаянности, отчуждения и невыразимой странности жизни сделали его одним из самых замечательных поэтов Америки.
О Марке Стрэнде мы говорим с Владимиром Гандельсманом.
Владимир Гандельсман: Мне бы хотелось начать с его стихотворения « Моя жизнь», и Вы поймёте почему. Вот эти стихи в переводе нашей хорошей знакомой Бэллы Мизрахи:
Моя жизнь
Огромная кукла моего тела
неподвижна.
Я игрушка женщин.
Вот мать
усаживает меня перед гостями,
просит: «Ну, скажи что-нибудь».
Я шевелю губами,
но слов нет.
Вот жена снимает меня с полки.
Лежу у неё на руках. «Мы больны
своим «я», - шепчет она
привычно. А я лежу и молчу.
Потом дочь
подносит к моим губам
поилку с водой.
«Ты - мой младенец», - говорит она.
Бедное дитя!
Смотрю в коричневые
зеркала ее глаз
и вижу: я
уменьшаюсь, тону
в неведомых ей глубинах.
Последний выдох.
Больше мне не всплыть.
Я прорастаю в смерть.
Моя жизнь идет на убыль,
тает. Мир такой зеленый.
На том берегу.
Теперь поняли, почему я выбрал эти стихи?
Александр Генис: Потому что Марк Стрэнд умер в доме своей дочери, в Бруклине. Но начнем с начала. Что значит Стрэнд для американской, а может быть, не только американской поэзии?
Владимир Гандельсман: Позвольте я опять воспользуюсь цитатой, на сей раз из поэта Чарльза Симика, чьё эссе о Стрэнде я когда-то переводил. Он писал, что начиная с Уитмена американские поэты изо всех сил старались избежать литературности. В своих усилиях ублажить читателя они взяли на вооружение идею Эмерсона: поэт — обычный человек. “Мы такие же”, — писал Уитмен в 1855 году в предисловии к “Листьям травы”.
Но Стрэнд бы его не поддержал. Он невозмутимо элитарен и литературен. Его читатель — это некий идеальный и абсолютно неведомый читатель, тот, кто, возможно, еще и не родился. Любая книга Стрэнда подобна ночному поезду с одним пассажиром, склонившимся с маленьким фонариком над книгой своей жизни. Он что-то бормочет, надеясь, правда, что его подслушивают.
В поле
Я отсутствие поля
И всегда
Где бы ни был
Я то чего нет
Я рассекаю пространство
В котором иду
И всегда
Оно смыкается
За спиной
Цель движения
Цельность
Александр Генис: Откуда родом Стрэнд и где скрывается его цельность?
Владимир Гандельсман: Марк Стрэнд родился в Самарсайде на острове Принца Эдварда в Канаде в 1934 году в семье американцев. Его отец был сотрудником компании “Пепси-Кола” и вместе с семьей много путешествовал. Они жили в Галифаксе, Монреале, Нью-Йорке, Филадельфии, в Перу, Колумбии и Мексике. По окончании Антиохского колледжа Стрэнд изучал живопись в Йельском университете у Джозефа Алберса.
Александр Генис: Тут надо затормозить. Стрэнд и живопись - это отдельная тема. Сперва он хотел быть художником и на всю жизнь сохранил любовь к изобразительному искусству. Он много писал о своих любимых художниках. Ими были сюрреалисты де Кирико и Магрит, но в первую очередь самый созвучный поэзии Стрэнда мастер - американец Хоппер. Я читал книжку Стрэнда о нем. Это - альбом с короткими медитациями поэта на тему каждой картины. Именно после этой книги я открыл Хоппера для себя, и он стал моим любимым, после Уайета, американским живописцем. Хоппера со Стрэндом роднит загадочность, недоговоренность, отчужденность и молчаливая интенсивность: сухой лед, или кипящая ртуть.
Владимир Гандельсман: Но вернемся в биографии. В течение 1960–1961 годов, которые он провел в Италии, получив Фултбрайтовскую стипендию, он был участником писательского семинара в Айове, а затем преподавал там до 1965 года. С тех пор Стрэнд жил в Бразилии, Ирландии, Италии, Нью-Йорке, Нью-Хэвене, Шарлотсвилле, Кембридже, Балтиморе и Чикаго, продолжая преподавать литературу и писательское мастерство. Из американских поэтов, возможно, только Элизабет Бишоп сменила больше городов и стран, чем Стрэнд, и потому он редкий случай странствующего поэта. Подобно Марко Поло из “Невидимых городов” Итало Кальвино, который в каждом баснословном городе Азии искал родную Венецию, Стрэнд натыкается на себя, где бы он ни был. Он поэт, который сидит дома в халате и тапочках, всегда оставаясь при этом транзитным пассажиром.
Александр Генис: Стоит добавить, что он - лауреат всех премий, кроме Нобелевской. Это и премия гениев в 1987, и Пулитцеровская в 1999, и самая почетная у поэтов Болингеновская - в 1993. Он был в 1990 году поэтом-лауреатом США. И уже в этом году в издательстве “Кнопф” вышел большой том, собравший лучшие стихи поэта. Хорошо, что автор успел его подержать в руках.
Владимир Гандельсман: Марк Стрэнд принадлежал к поколению тех поэтов, которые открывали для себя мир и поэзию, в частности, в бурные 60-е годы, собственно, тогда же, когда это происходило в Советском Союзе. Одновременно 60-е годы – расцвет переводческой работы. Сам Стрэнд переводил с испанского и португальского. Такие поэты, как Пабло Неруда, Сезар Вальехо, Пауль Целан, Рафаэль Альберти, Райнер Мария Рильке, Фернандо Пессоа, Збигнев Херберт и многие другие, были впитаны и усвоены.
Александр Генис: В те времена был перехлёст в сторону метафор, что шло, вероятно, от испанской, латиноамериканской поэзии, но на Стрэнде, похоже, это не отразилось. Он всегда был скупым поэтом и врагом всякой цветистости.
Владимир Гандельсман: Да, он пошёл другим путём. Он брал один единственный образ и создавал из него повествование, подобно тому как это бывает во сне. Настроение выкапывает образ во сне, затем этот образ рассказывает свою историю.
Позже прояснились американские привязанности Стрэнда. Это - Уоллес Стивенс и Элизабет Бишоп с их тягой к сюрреализму и темнотам. Стрэнд писал: «У Стивенса логика прерывистая, спрятанная, таинственная, либо ее просто нет. А уж если что и есть, так это колдовская сила слова или фразы». Того же хотел и Стрэнд. Из книги в книгу он стремился к одной цели: написать совершенное короткое лирическое стихотворение.
Александр Генис: У него, как, собственно, и у всех лирических поэтов всё время присутствует тема смерти. Но у него она превалирует...
Владимир Гандельсман: Да, так оно и есть, событие смерти — главная забота лирической поэзии. Ранние смерти матери и отца и сопутствующее им чувство невозвратимости утраты преследуют его. Лирика по Стрэнду — это «элегия, воссоздающая будущее, которое скорбит о прошлом». Вот мой подстрочник одного стихотворения как раз об этом:
Этой ночью луна брела над прудом,
в молоко превращая воду, а под ветвями
деревьев, голубых деревьев,
гуляла девушка, и на мгновенье
она увидела свое будущее:
дождь льет на могилу мужа,
на детей, играющих на траве,
она вдыхает холодный воздух,
какие-то люди въезжают в их дом,
некто пишет в ее комнате стихи,
в которые забредает луна,
женщина гуляет под деревьями,
думая о смерти,
думая о нем, думающим о ней,
и поднимается ветер, и уносит луну,
оставляя темной эту страницу.
Александр Генис: . Это напоминает Бродского, который говорил, что самое главное в будущем, то что нас в нем нет. Кстати сказать, Бродский очень высоко ценил Стрэнда. Вероника Полухина как-то поделилась таким эпизодом. Когда он встретился с Марком Стрэндом, тот спросил его: «Вы получили мою открытку?». Бродский же вместо ответа прочел целиком стихотворение Стрэнда по памяти.
Володя, ведь вы были знакомы со Стрэндом?
Владимир Гандельсман: Мы виделись несколько раз, о чём я помнил, а он вряд ли. Один раз мы выступали вместе, не вдвоём, но в числе прочих. Он читал стихи памяти Бродского, а я – перевод его стихов на русский. Дело в том, что Бродский очень любил Марка. Он говорил о нём как о поэте бесконечности, о поэте сути и сущности вещей. Он говорил так: «Никто не может воссоздать безмолвие лучше, чем этот поэт, в чьих строчках вы не слышите сожаления, но скорее уважение к мелочам, которые окружают и часто поглощают нас. Обычно стихотворение Стрэнда начинается с узнавания, но выстраивается в размышление о бесконечности, явленной в сером свете неба, в изломе далекой волны, в упущенной возможности, в мгновении нерешительности».
Александр Генис: Давайте завершим этот мемориальнный разговор вашим переводом стихотворения Стрэнда.
Владимир Гандельсман: Конечно. Оно умышленно сделано на мотив одного из стихотворений Бродского. Честно говоря, не знаю, имел ли в виду это Марк Стрэнд. Но пусть это стихотворение, которое называется «Памяти Бродского», прозвучит сегодня и в память о замечательном поэте Марке Стрэнде.
Впору ровно сейчас и сказать: всё, оставшееся от жизни,
в распыленном рассеянном свете к единой стремится отчизне,
где сознанье в ничто и ничто переходит в сознанье,
ускользает, но длясь за сверкающий край мирозданья,
продолжается там, продолжается там, где ничто и где тайно-
бессловесное, проговорившись, как ливень, легко и случайно,
станет сном, стало сном. Всё, оставшееся от жизни,
в распыленном рассеянном свете, в своей безграничной отчизне,
где ничто пролегло между нами, где, обезголосев,
тело то же, что голос без тела, твой голос без тела, Иосиф,
дорогой мой Иосиф, всё то, чем ты был, это место,
это место и время, которым ты щедро и безвозмездно
жизнь дарил, стали призрачны. В непререкаемом беге
время – некое «между тем», междутемье для нас или некий
лепет будущего, не больше, чем «и так далее»... быстро, навеки.