Александр Генис: По-моему, сказать, что такое типично русский роман, может только иностранец, и я не берусь описать, что у него при этом происходит в уме, потому что обычно со мною не делятся, боясь обидеть. Расшифровать ДНК нашей словесности и в самом деле не просто, начиная прямо с Пушкина, который писал прозу, как европеец, вроде Вальтера Скотта. Да так оно, в сущности, и было, если говорить о фабуле, но не исполнении - у Пушкина в сто раз лучше.
С Толстым не проще. Хотя «Война и мир» считается национальном эпосом, в книге действует европейская аристократия. Наполеон и Кутузов читают по-французски, и Пьеру проще найти общий язык с вражеским офицером, чем со своими мужиками. Русское у графа - сouleur locale: Наташа пляшет «барыню», Платон Каратаев бьется в цепях авторского замысла.
Другой кандидат – исконно русский Обломов, но не роман, а герой. Национальна здесь не книга, а загадка: почему он не встает с постели? Остается, конечно, Достоевский, в первую очередь - «Карамазовы». Но у меня и с братьями – проблемы. Иван – схема европейца, Алеша – христианский идеал, Дмитрий – его обратная, но тоже хорошая сторона (в «Братьях Карамазовых», как в ленте Мёбиуса, такое возможно). Достоевский, что постоянно случалось с нашими классиками, перестарался и вырастил из русских героев универсальных, на подобие Гулливера.
Я, во всяком случае, таких не встречал. Другое дело - папаша Карамазов: если не корень, то пень нации. Он и мертвым не выпускает роман из рук – такова в нем жизненная сила, которую китайцы называют ци и ценят в древесных наростах. Герои ведь не бывают стройными. Темперамент закручивает их в спираль, словно для разгону. Особенно в России, где от власти самодуров уйти можно только дуриком.
Короче, проблема специфики русской классики заводит нас так далеко, что, может, и впрямь лучше поручить её иноземцам. О том, что у них получается, расскажет нашим слушателям Марина Ефимова.
Марина Ефимова: Статья американской писательницы и публицистки Франсин Проуз в «Книжном обозрении» газеты «НЙТаймс» называется «Что сделало русскую литературу XIX века такой значительной?». Вероятно, у каждого русскоязычного читателя есть свой ответ на этот вопрос, но чрезвычайно интересно узнать, что остается от великой литературы современному, взыскательному американскому читателю после её перевода на английский язык. Проуз начинает со сравнения:
Диктор: «Почему мы все еще читаем русских писателей позапрошлого века с неослабевающим наслаждением и восхищением? В чем их секрет? В убедительной силе? В прямоте и честности? В точности, с которой они описывали важнейшие аспекты человеческого опыта?.. Именно – важнейшие. Не опыт свиданий с партнёрами, выбранными компьютером; не яростное раздражение из-за мелких неудобств; не возмущение задержкой заказа, выполненного на день позже. Нет, другого ранга события и чувства незабываемо описывали они в своих произведениях: рождение, смерть, драмы детства, первую любовь, брак, счастье, одиночество, предательство, нищету, богатство, войну и мир».
Марина Ефимова: Окидывая взглядом широту и глубину тематики русской классики, Проуз фиксирует еще несколько особенностей писателей 19-го века: «Они представляют каждого человека целым миром, - пишет она. - Вероятно, поэтому все их герои (хотя они родились и выросли в одной стране) так неповторимо индивидуальны». Проуз признается, что ей хочется «аплодировать способности этих писателей убеждать нас в том, что в человеческой природе, в человеческой душе есть силы, готовые преодолеть преграды, поставленные требованиями общества, классовыми и национальными различиями, и даже временем».
Проуз восхищается бурным воображением Гоголя – таким ярким, что порождения его фантазии кажутся читателям не только вполне возможными, но даже естественными – например, если человек, проснувшись утром, обнаруживает пропажу собственного носа. Убедительность и яркость гоголевской фантазии, по свидетельству Франсин Проуз, позволяет иностранцам вполне оценить Гоголя, несмотря на предупреждение Владимира Набокова, которое Проуз приводит в статье:
Диктор: «Конечно, мы можем ощетиниться на утверждение Набокова, что «если Гоголя читать НЕ по-русски, то его вообще можно не читать». Набоков говорит о гоголевском языке – свежем, описательном, богатом юмором и неожиданными деталями. И наше восхищение ещё усиливается от объяснения Набокова, как Гоголь избегал банальностей, «унаследованных от древних». От века «небо было голубым, закат - алым, листва – зеленой. - объясняет Набоков. – Только Гоголь, первым, увидел желтое и сиреневое».
Марина Ефимова: Бегло обсуждая в короткой статье гигантов русской классики, Проуз пытается выделить наиболее впечатлившие её черты их литературных талантов: «Персонажи Достоевского, – пишет она, - и для нас, иностранцев, - живые люди, абсолютно реальные, даже если мы подозреваем, что в реальности никто не ведет себя так, как они: кидаясь друг другу в ноги или рассказывая с шокирующими деталями всю свою жизнь первому встречному в пивной».
И далее – об особенностях чеховского таланта:
Диктор: «Печальная утонченность, сверхъестественное искусство приоткрывать спрятанные, глубинные эмоции мужчин, женщин и детей, населяющих его пьесы, его повести и рассказы».
Марина Ефимова: О Толстом:
Диктор: «Монументальность замысла и острейшая проницательность поднимает на эпический уровень каждый эпизод романов Толстого – от обыденной варки варенья или воровства слив деревенскими девочками – до трагических полотен Бородинской битвы в «Войне и мире» или скачек в «Анне Карениной».
Марина Ефимова: О Тургеневе:
Диктор: «У Тургенева природа становится таким же важным персонажем, как и люди. Так же, как они, она дотошно описана, и так же, как они, всё равно остается непостижимо мистической».
Марина Ефимова: «В дополнение, - пишет Франсин Проуз, - я могу посоветовать тем, кто ищет наиболее полного ответа на вопрос о загадке русских классиков 19-го века, прочесть набоковские «Лекции по русской литературе».
Диктор: «Некоторые аспекты книги Набокова могут раздражать: например, его аристократические предубеждения, его презрение к персонажам романов Достоевского – этим, как он пишет, «невротикам и лунатикам»; его отрицание почти всей литературы советского времени. (Хочется спросить: а как же Ахматова, Платонов, Бабель?). Но с другой стороны, никто не написал так проницательно, как Набоков, о двух самых волнующих рассказах Чехова: «В овраге» и «Дама с собачкой»; никто не представил более убедительных доказательств блистательного великолепия романа «Анна Каренина». И всё же, поверьте, читать русских классиков – даже лучше, чем читать лекции Набокова об их произведениях. Читать и перечитывать, потому что их книги еще сильнее поражают своей красотой и значительностью каждый раз, когда мы возвращаемся к ним. Поэтому, закрыв последнюю страницу последней книги русской классики, возьмитесь снова за первую и начните читать сначала».
Марина Ефимова: Ответила ли Франсин Проуз на вопрос, который она задала в названии своей статьи – «Что делает русскую литературу XIX века такой значительной?». В поэтическом смысле – конечно. Но есть и более приземленный вариант ответа. В XIX веке в России зверствовала цензура – государственная и церковная, не пуская свободную мысль в историческую науку, в философию, в теологию. Государство и Церковь монополизировали ответы на вечные вопросы человеческой души: в чем смысл жизни? Что хорошо и что плохо? Возможно, это обстоятельство отчасти объясняет особое сгущение талантов в художественной литературе, где цензура была не такой непроходимой. И, возможно, поэтому русская литература XIX века так обогатилась историческими и философскими идеями, и богоискательством.
Мне кажется (по долгому опыту иммиграции), что многие американцы относятся к художественной литературе, как к исключительно культурному атрибуту. Начитанность – удел элиты. Видимо, поэтому в общественных школах литературу преподают небрежно и неразборчиво. А для россиян многих поколений русская художественная литература была в детстве главным пособием для вступления в жизнь. Еще до своего личного, всегда ограниченного опыта мы узнавали из бесценных наблюдений великих писателей о сложности человеческих отношений. Мы узнавали в их героях собственные пороки, мы учились улавливать юмор, мы даже русскому языку учились больше у них, чем по учебникам. Тот, кто в детстве хохотал над записью в Чеховской «Жалобной книге»: «Подъезжая к городу, у меня слетела шляпа», на всю жизнь усваивал правила обращения с деепричастными оборотами. Мне кажется, что мудрость и талант великих литераторов, проверенные веками, помогают взрослеть и современным детям - гораздо достойнее и эффективнее, чем наставления школьных психологов или уроки сексуального ликбеза.