Александр Генис: В эфире - “Диалог на Бродвее”, который мы с Соломоном Волковым ведем в бродвейской студии Радио Свобода. Сегодня сквозным сюжетом нашей беседы будет 75-летие Иосифа Бродского.
(Музыка)
Александр Генис: Сегодняшний выпуск нашей рубрики «Диалог на Бродвее» приурочен к годовщине великого русского поэта Иосифа Бродского. 24 мая ему исполнилось бы 75 лет. Я не люблю, когда говорят глупости, вроде “ сегодня юбиляру исполнилось бы 115 лет”. Но Бродский-то вполне мог бы дожить до 75. И, конечно, утрата по-прежнему чувствуется горькой. Надо сказать, что я ветеран юбилеев Бродского. Первый его юбилей мы отметили, когда поэту исполнилось всего 40 лет. Для этого мы выпустили сборник «Часть речи», надо сказать, очень приличный альманах.
Соломон Волков: Да, я его до сих пор с удовольствием перелистываю.
Александр Генис: Надо тут вспомнить его издателя Гришу Поляка, страстного энтузиаста книги, который сумел туда собрать всех ведущих авторов Третьей волны в эмиграции. Вы зеаете, что нас очень трудно собрать - мешают скандалы и споры. Но этот сборник мы выпустили. Он вышел с с замечательной фотографией вашей супруги Марианны на обложке. Там у Бродского был такой завиток на лбу, как на медали, немножко на Данте он стал походить.
Обложка книги Э. Проффер
Соломон Волков: Причем снимок этот развернут в другую сторону, что как раз Марианну очень шокировало, для нее это была неожиданность, когда она увидела эту обложку.
Александр Генис: Значит я виноват, потому что я верстал эту книжку. Мы не только ее редактировали, но еще и физически ее верстали. Все это мы делали у меня дома, Петя Вайль, Сергей Довлатов и я, и мы всю ночь верстали эту книжку, там больше двухсот страниц — серьезная работа. Но вместе весело было все делать, так мы до утра и провозились. Конечно, первый экземпляр подарили Бродскому. Это было чуть нелепо, потому что 40-летие — не юбилей.
Соломон Волков: Не отмечается традиционно. Но для эмиграции это было очень важной вехой.
Александр Генис: Это был первый юбилей Бродского, теперь мы отмечаем уже 75-ю годовщину. В прошлый раз на 70-летие Бродского я был в Москве, меня пригласило американское посольство для того, чтобы отметить юбилей в Москве. На меня тогдашние торжества произвели огромное впечатление, от которого я до сих пор не могу отделаться, потому что это был действительно всенародныйпраздник.
Вы же понимаете, что в этом есть какая-то странность. Бродский может быть кем угодно, но он точно не может быть народным поэтом. По моим представлениям, Бродский — эзотерический поэт. Так я думал, когда мне было 20 лет, так я думаю и сегодня. Но не так думают в России! Тогда повсюду висели портреты Бродского, звучали по радио, по телевизору стихи Бродского. А если залезть в интернет, то там стихами Бродского просто разговаривают как стихами Пушкина. Стало нормальным цитировать Бродского, не указывая, чья цитата, потому что ее узнают легко и просто.
Соломон Волков: Вдруг обнаружилось, что Бродский очень подходит для цитирования, вот ведь в чем дело. Когда мы жили с Бродским, он мне тоже казался чрезвычайно эзотерическим поэтом в том смысле, что я был уверен, что нельзя Бродского цитировать, как цитируют, скажем, Блока или как цитируют Есенина. Оказывается, что можно.
Александр Генис: Знаете, тут есть двойная ситуация. С одной стороны у Бродского очень трудно вырвать цитату, потому что у него длинные предложения и слодный синтаксис. Но Бродский любил формулы.
Соломон Волков: Афоризмы.
Александр Генис: Формулы и афоризмы — это две близкие вещи. (Тоже одно из любимых его слов — «вещь»). Важно, что можно выдрать из строки эту самую формулу. Рейн, который тоже был на чествовании Бродского в Москве, сказал там так: энтузиазм, с которым встречают 70-летие Бродского, говорит о том, что такого поэта в России не было на нашей памяти, что он стал тем самым народным поэтом, который объединил в себе русскую поэзию. Надо сказать, что Рейн, который знал Бродского с детских лет, и сам, казалось, был удивленным тому, что это происходит.
Мне кажется, все это говорит о победе поэзии. Что в принципе должно было бы очень понравиться Бродскому, который всегда хотел, чтобы его поэзия была популярна - тно не любой ценой. Он никогда в жизни не шел навстречу слушателю — это была его мантра: никогда не идти по проторенной дороге, даже если ты сам ее проторил. Сколько раз, когда я слушал Бродского на выступлениях, а он очень добросовестно читал - по три часа, то замечал, как он прислушивался к аудитории. Видя, что какие-то стихи воспринимаются лучше, он словно говорил себе: “Ага, вам нравятся стихи энергичные с коротким размером? Тогда я вам сейчас почитаю что-то длинное, и начинал читать длинную поэму «Моллюск». То есть он делал прямо наоборот, лишь бы не идти навстречу публике.
Но вот сейчас другой юбилей — 75-летие Бродского, и этот юбилей отмечается в совершенно другой атмосфере, в другой России, в другом контексте. Нельзя не сказать одну вещь, как сказал бы Бродский в данной ситуации. Главное стихотворение, которое всплыло в последнее время на поверхность Фейсбука, стихотворение, о котором меня постоянно спрашивают друзья, которые почему-то думают, что я знаю лучше — это стихотворение, посвященное независимости Украины. Как вы относитесь к этому стихотворению?
Соломон Волков: Я его прочел вскоре после того, как оно Бродским было написано. Он сам лично вручил машинописную копию.
Александр Генис: Наверное, надо напомнить, о чем это стихотворение.
Соломон Волков: Я думаю, это стихотворение, которые все наши слушатели знают так или иначе.
Александр Генис: При том, что оно не опубликовано в полном собрании стихов Бродского.
Соломон Волков: Это стихотворение, в котором он очень резко и неполиткорректно по сегодняшним представлениям отзывается о стремлении Украины к независимости, о том, что она получила независимость. Это выражено с присущим Бродскому напором. Стихотворение очень сильное, оно относится к числу больших поэтических удач Бродского. И это очень важно подчеркнуть здесь, потому что у Бродского было особое отношение к своему творчеству: если стихотворение у него получалось, и если даже он ощущал по этому поводу какие-то сомнения, по поводу его содержания или этического наполнения, а у него бывали такие случаи, он все равно не мог отказаться от этого стихотворения раз оно у него сочинилось. Как он в таких случаях говорил, “но стишок-то хороший”. Тот факт, что он его при жизни не опубликовал, о чем-то безусловно, свидетельствует, о каких-то его колебаниях. С другой стороны важен и тот факт, что он это стихотворение читал публично.
Александр Генис: И сейчас это чтение в Фейсбуке активно распространяется именно в записи, видео.
Соломон Волков: Эта запись должна наконец положить конец глупостям, на которые я тоже натыкался в последние годы, мол, это не подлинный Бродский, что это фейк, как теперь любят говорить. Даже солидные филологические исследования появлялись, которые путем анализа старались доказать, что это поддельный Бродский. Я-то всегда по этому поводу только усмехался именно потому, что в моем архиве до сих пор хранится машинописная страничка, врученная мне самим Иосифом Александровичем.
Александр Генис: А как вы относитесь к содержанию?
Соломон Волков: Вы знаете, я за свою жизнь прочел столько политнекорректных стихотворений, которые были по своему содержанию чрезвычайно сильными, начиная с пушкинских, не говоря уже о других, что у меня на этот счет полный иммунитет. Я считаю, это сильное стихотворение Бродского. И я считаю, что оно должно быть опубликовано в корпусе стихов Бродского. Когда сейчас некоторые в качестве доказательства того, что это какое-то не легитимное стихотворение в наследстве Бродского, указывают на известный двухтомник Лосева, в котором этого стихотворения нет, то ссылаются при этом на авторитет Лосева. Так вот я могу сейчас с полным знанием дела, поскольку на эту тему мы с Лосевым разговаривали, сказать, что он хотел включить это стихотворение, но это было ему запрещено наследниками Бродского, по поводу чего Лосев чрезвычайно горевал. Это их решение, это их право. Именно поэтому до сих пор стихотворение имеет какой-то отблеск нелегитимности. А ваше какое мнение в данном случае?
Александр Генис: Я, конечно, согласен с тем, что стихи надо печатать, тем более в таком представительном двухтомнике, как лосевский. Само стихотворение вызывает у меня болезненную реакцию, потому что Бродский ведь был антиимперец, он же всю свою жизнь боролся с империей. Он же нам советовал: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря”.
Соломон Волков: Это с одной стороны, а с другой стороны он был и очень имперским поэтом, согласитесь со мной.
Александр Генис: Про Бродского, как про Достоевского и про Пушкина, что ни скажешь, все правильно. Потому что отрицать империю — это значит и прославлять империю. Короче говоря, это сложная ситуация. Но важно другое. Эти стихи нужно тратовать в контексте всей политической лирики Бродского. Существует такое представление о Бродском как о полоумном поэте, который не представлял себе, что такое политика и думал, что политбюро состоит из трех человек, как в сказках. Это просто не так. У него был достаточно острый политический интерес, и он видел дальше многих. Я вспомнил недавно в связи с крымскими делами, его стихи «Из Парменида», там есть такие строчки:
Наблюдатель? свидетель событий? войны в Крыму?
Масса жертв -- все в дыму -- перемирие полотенца...
Нет! самому совершить поджог! роддома! И самому
вызвать пожарных, прыгнуть в огонь и спасти младенца,
дать ему соску, назваться его отцом,
обучить его складывать тут же из пальцев фигу.
Это было написано задолго до крымских событий. «На независимость Украины» стихи, смысл которых, как я понимаю, заключается в том, что ничего в России не изменилось, именно в России, в Советском Союзе, который теперь называется Россией, Украиной, как угодно. Страна делится, но остались те же люди у власти. Когда Бродский был жив, именно так оно и было. Украиной управляли такие же люди, как Путин сейчас. То, что Украина отделилась, для Бродского означло распад общей модели культуры. Она распалась, но политическая жизнь осталась точно такой же, как и была. Почему-то никто не обращает внимания на идейный центр стихотворения:
Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.
Почему-то все забыли, что это была общая беда, общая страна, которая была подавлена страшной советской жизнью. То, что Украина пыталась выйти, отделитьсяот остальных, для Бродского было болезненно. Но если бы он дожил до Майданов и до «революции достоинства», то я думаю, что реакция его была бы другой. Стихи поэта — это его дневник, и ни в коем случае их нельзя рассматривать как последнее слово, потому что всегда существует продолжение. Стихи — это не завещание, это один из этапов, и на этом этапе Бродский сказал, что хотел, и сказал с той резкостью, с которой он мог и умел говорить.
(Музыка)
Александр Генис: Мы продолжаем наш «Диалог на Бродвее», посвященный 75-летию Иосифа Бродского. На этот раз к юбилею вышла книга, которую я считаю важнейшей в бродскиане — это достаточно большая область в литературе, связанная с воспоминаниями о Бродском, с исследованиями Бродского. Среди этих книг есть замечательные. Лучшая, наверное, это биография Бродского, которую написал его друг и поэт Лев Лосев. Это и замечательные разговоры с Бродскими, которые составили вы, Соломон, есть многое другое, но такой книги не было, и она совершенно необходима всем, кто любит Бродского.
Эллендея Проффер написала мемуары об американском Бродском, это книга американки о Бродском, что очень важно. Знаете, Соломон, я имею прямое отношение к этому изданию. Прошлой зимой мы встретились с Эллендеей, я много лет ее не видел. Напомню, что Эллендея Проффер - основатель вместе с ее покойным мужем Карлом легендарного издательства «Ардис», которое выпустило всю лучшую русскую литературу в 1970-80 годы. Среди прочего, они выпустили и нашу с Вайлем книгу «Шестидесятые», чем я всегда, конечно, очень гордился. Так вот, я встретился с ней, чтобы подарить новое, уже пятое или шестое издание этой книги,«Шестидесятые», с замечательными иллюстрациями Вагрича Бахчаняна. Я подарил ей книгу, мы разговорились, я спросил, чем она занимается, она сказала, что пишет мемуары о Бродском. У меня, конечно, все обмерло, потому что именно от нее я это мечтал услышать. Я говорю: «По-русски вы издаете?». «Не знаю, это сложно». Я говорю: «Позвольте я к вечеру договорюсь». И действительно, вечером же написал Варе Горностаевой в издательство «Корпус» и она тут же связалась с Эллендей. Очень важно, что Варя нашла переводчика для этой книги, никого иного, как Голышева. Мало того, что Голышев лучший переводчик с английского, который есть в России, но это еще ближайший друг Бродского. И вот эта книга перед нами, я предлагаю сегодня нам ее обсудить. Потому что для нас, людей, которые знали и Бродского, и Профферов, и ту жизнь, что описывается в мемуарах, эта книга такая болезненная, такая острая, такая яркая, что я ее читал, дрожа от возбуждения.
Соломон Волков: Я полностью разделяю вашу высокую оценку этой книги, я ее прочел с огромным интересом и увлечением, на одном дыхании, не отрываюсь, но она и небольшая книжечка, в ней всего 128 страниц.
Александр Генис: Характерно, что вы запомнили, сколько. То есть жалко было, что мало.
Соломон Волков: Я прочел ее за несколько часов, оторваться невозможно. Книга замечательная, но я не разделяю вашего отношения к тому, что там изложено, как к чему-то экстраординарному. По-моему, мы с вами знали обо всем, о чем она там пишет, и прекрасно пишет, книга прекрасно написана, я ее рекомендую всякому, кто желает узнать и понять Бродского. В этой небольшой книжке спрессовано столько релевантной информации о Бродском, человеке и поэте, что это -маленькое пособие по Бродскому, изложенное прекрасно, эмоционально, с огромной любовью. Видно, что автор действительно любит Бродского и понимает его гениальность. Но при этом, что тоже очень важно, она судит о нем объективно. То есть я ненавижу слово «объективно», потому что ничего объективного не бывает, но она не задыхается от восторга визави Бродского, она отмечает спокойно, без ненависти, что очень важно, как само собой разумеющееся, и какие-то отрицательные стороны личности Бродского, о которых мы с вами тоже были осведомлены. Где сюрприз?
Александр Генис: Сюрприз заключается для меня в том, что это мемуары американки, это мемуары человека другого языка. Первый раз я читаю впечатления с другой стороны — с английской стороны - о Бродском. И это, конечно, крайне любопытно, но я бы сказал, и крайне болезненно. Книжка, конечно, замечательная. Кроме всего прочего не забывайте, что перевел ее Голышев, и это изящество перевода чувствуется. Я приведу одну цитату:
«Набоков не хотел посетить Россию, понимая, что это уже не та страна, какую он знал, а Бродский не хотел навестить ее, будучи уверен, что это та же самая страна, из которой он уехал».
Ловко сделано, и, кстати, очень правильно. Атвор действительно пишет просто, искренне, честно, ничего не скрывая, уже это необычно.
Соломон Волков: Ничего не скрывая — пардон. Там скрывается много чего.
Александр Генис: Мы привыкли воспринимать биографию поэта, тем более великого поэта как агиографию — житие святого. В той же самой книжке «Шестидесятые», которую я упоминал, мы с Петей даже придумали такой жанр “автоагиографию”, житие святого, написанное им самим, это про книгу Солженицына «Бодался теленок с дубом». Но обычная стандартная биография включает все неприятное о писателе тоже. Здесь тоже есть масса такого, что неприятно читать о Бродском. Неприятно, что он бывл высокомерен, что он по-разному относился к знаменитостям и не знаменитостям. Неприятно читать о том, что с Евтушенко он поступил несправедливо. Эллендея вспоминает казус с Евтушенко, который вы с ним обсудили в своей телевизионной передаче.
Соломон Волков: Когда Бродский написал письмо в Квинс Колледж, призывая их не брать на работу Евтушенко. И Эллендея, по-моему, справедливо квалифицирует недвусмысленно в своей книге это письмо как донос. Она говорит: “в России это называлось бы доносом”.
Александр Генис: Это все, конечно, неприятно читать. И про историю с Аксеновым - о том, как Бродский в ответ на просьбу издательства оценить роман Аксенова “Ожог”, сказал, что роман дерьмо. Это я еще смягчил. Бродский сказал об этом Карлу Профферу. А Проффер его спросил: «А зачем ты это сделал?». «Но что я должен был делать, если меня спросили прямо: хороший роман или плохой?». И Проффер ему сказал: «Ты должен был промолчать”.
Соломон Волков: Замечательный совет.
Александр Генис: “Ты должен был сказать, - продолжил Карл, - что мы с Аксеновым друзья, коллеги, я не могу и не хочу ничего говорить — вот это была бы правильная позиция”.
Там много таких мелочей. Например, то, что Бродский никак не мог сдать правила на вождение автомобиля, пять раз проваливал экзамен, письменный экзамен причем — это же так просто, даже я его сдал с первого раза.
Соломон Волков: Это скорее умилительно.
Александр Генис: Умилительно — да. Но хуже то, что он решил сжульничать на экзамене, и Карл Проффер ему не позволил этого сделать. Бродский потом этого очень стеснялся.
Соломон Волков: Здесь бы я как раз встал на сторону Бродского. Подумаешь, сжульничать на экзамене на вождение.
Александр Генис: Это не по-американски. Бродский, который хотел вести себя как американский джентльмен, этого делать не должен был и не стал бы.
Соломон Волков: Меня там подкупило описание реакции Бродского на первые американские реалии, потому что это чрезвычайно близко мне. Это, говорил он, какой-то сюрреализм. Он жил у Профферов, у них сынишка с утра запустил хлеб в тостер: «Я, говорит, смотрю — стоит какая-то машинка, в нее человек кидает хлеб, а он оттуда выскакивает уже поджаренный. Я разинул рот от изумления». Вот такие мелочи, конечно, бесценны.
Александр Генис: Но кроме мелочей там есть нечто очень серьезное, а именно - рассуждения и очень убедительные, потому что они исходят от лица двуязычного автора, об английском языке Бродского. Вот это для меня было откровением.
Давайте я объясню свою позицию. Я читал английского Бродского, то есть Бродского-эссеиста, который писал эссе по-английски. Большая часть первых эссе были написаны по-русски, но многие поздние эссе были написаны по-английски. Я читал эту прозу и приходил в восторг. Мне чрезвычайно нравятся эссе Бродского, и особенно поздние его эссе. Они глубоки и напоминают поэзию Бродского, именно так он к ним и сам относился. Он считал, что раз его стихи нельзя перевести, то он будет писать эссеистику, он будет писать прозой то, что нельзя написать стихами по-английски. И что же мы узнаем? Эллендея пишет, что трагедия Бродского, а это именно трагедия, заключалась в том, что сам он не был двуязычным автором. Он приехал, плохо зная английский язык, феноменально быстро овладел им, но никогда не владел им свободно. И она об этом пишет, надо сказать, довольно обидно, потому что Бродский все время пытался переводить свои стихи или контролировать их переводы. Это была еще одна трагедия, я много раз слышал об этом.он требовал, чтобы его стихи переводились так же, как бы написаны — в рифму. Она сказала, что главная беда Бродского заключалась в том, что русский язык флективный, с окончаниями, и стихи русские стихи никак нельзя перевести на морфологически другой - английский - язык, не утратив смысла, это невозможно сделать. Бродский в это не верил, он считал, что англоязычные поэты утратили способность рифмовать. Это странно звучит, надо сказать, потому что есть, конечно, знаменитые рифмованные стихи. Например, Огден Нэш писал очень остроумные рифмованные стихи и прекрасно владел рифмой.
Соломон Волков: Но это именно юмористические стихи, они именно как таковые и воспринимались.
Александр Генис: Правильно, потому что сегодня это либо детские стихи, либо юмористические, но серьезные стихи в рифму в Америке не пишут, да и в Англии тоже, ничего с этим сделать нельзя. Бродский не мог с этим согласиться ни при каких обстоятельствах.
Соломон Волков: Как это было ему свойственно, он думал, что один всех переборет. Кстати, я должен вам сказать, Бродский в разговорах со мной говорил, что у него были поначалу большие сомнения о том, сможет ли он преподавать американским студентам в колледже, где он быстро очень стал профессором, сможет ли он преподавать американскую поэзию, англоязычную поэзию, Одена и Фроста, в частности. Он думал: что же я им могу рассказать об Одене и Фросте, они это должны знать и понимать гораздо лучше меня. А потом Бродский говорит: «Я сообразил, что для меня эта поэзия была жизнью, я ею жил, уже по этому одному я знаю и понимаю ее лучше, чем эти желторотые юнцы». И он переборол скептическое отношение в Америке и к Одену, и в особенности к Фросту. Ведь когда Бродский начал пропагандировать Фроста, я этому свидетель, мейнстримное элитарное, это, конечно, оксюморон — мейнстримное элитарное отношение, но таковое имеется, так вот это мейнстримное элитарное отношение к Фросту было очень скептическим. Знаете, “дедушка Фрост” — так к нему относились, его всерьез не принимали. Бродский своими эссе и высказываниями о Фросте собственноручно переломил эту ситуацию. Почему бы ему тогда не переломить ситуацию с рифмой?
Александр Генис: Я, конечно, не могу спорить с Эллендеей Проффер, она лучше нас с вами знает, что Бродский сделал по-английски.
Соломон Волков: Но я понимаю его амбиции.
Александр Генис: Я тоже понимаю. Я об этом спрашивал студентов Бродского. У него было мало студентов, но они очень его любили. В один год записалось 11 студентов, но это были преданные студент. Когда Бродский умер, зима была, холодно, но они все из Новой Англии приехали в Нью-Йорк и стояли со свечами в соборе святого Иоанна, где отпевали Бродского. У них были слезы на глазах, они любили Бродского, несмотря на то, что он мог быть и высокомерным, и даже нечестным. Эллендея приводит пример, когда он специально сравнивал плохие стихи одного поэта с хорошими стихами другого поэта, что по ее представлениям было академически нечестно. И все равно у него были студенты, которые его любили. Одна из них - Джемми Гамбрел, замечательная переводчица с русского. Я ее спросил: «Что будет, если мы сравним английский язык Набокова и английский язык Бродского? ». Она говорит: «Сравнить нельзя. Английский язык Набокова — это средний, обычный язык, на котором пишут все. Бродский придумал такой русский язык, на котором он сочинял по-английски, и на этом языке никто кроме него не писал. Однако теперь станут воспринимать этот язык как часть английского, он прибавил кое-что английскому языку».
И я, конечно, обрадовался, мне это было приятно слышать, потому что Эллендея пишет, что Бродский писал с русской интонацией и говорил с русской интонацией, но тем не менее, эта интонация тоже стала частью восприимчивого американского языка, который легкомысленно, я бы сказал, относится к чужому акценту.
Меняя тему, хочу сказать, что я бы поспорил со многим из того, что пишет Эллендея. Например, яркая сцена, где Бродский спрашивает ее: «А что ты думаешь по поводу пьесы «Мрамор»?». Эллендея Проффер очень хорошо ответила, она сказала: «А почему ты спрашиваешь?». “Ардис” издал «Мрамор», у меня есть это издание. Его мне подарил Бродский и написал: «Возьмите эту книгу, сэр, она не про СССР». А Пете он подарил точно такое же издание и написал так: «Возьмите эту книгу, сэр, она про СССР».
Соломон Волков: Типичный Бродский.
Александр Генис: И мне, конечно, «Мрамор» чрезвычайно нравится. Но важно, что сказала Эллендея. Она издала эту книгу, ничего о ней не говоря. Прежде, чем ответить, она поинтересовалась, почему он ее об этом спрашивает. «Потому что у тебя есть здравый смысл», - сказал Бродский. «Если тебя интересует мой здравый смысл, то “Мармор” - плохая смесь Стоппарда с Беккетом». На этом месте я аж ойкнул от ужаса.
К концу книги любовь Эллендеи к Бродскому очень остро чувствуется. И такой красивый финал книги: сцена во время нобелевского бала, где еврей Бродский, тунеядец и изгнанник, танцует с шведской королевой.
Соломон Волков: Это после вручения ему Нобелевской премии.
Александр Генис: К сожалению, у книги есть еще печальный эпилог. После смерти Бродского, когда Эллендея приезжает в Россию, ей говорят, что Иосифа могут использовать в “большом патриотическом проекте”. Кстати, вся шумихи со стихами на независимость Украины - часть этой попытки. В ответ на все разговоры о том, какой Бродский патриот, как он любил Россию и как жалел, что уехал из нее, она сказала всего одну фразу: «Я не знала человека, который больше хотел бы уехать из СССР. Он не верил, что новые хозяева сильно отличаются от прежних». Вот это заключение Эллендеи Проффер. А в самом начале книги она сказала, что Бродский никогда не собирался уезжать из России куда-нибудь еще, кроме как в Америку, он не готов был жить ни в Израиле, ни во Франции, он хотел, как она пишет, “переехать в великую антисоветскую державу”.
Соломон Волков: То есть он хотел уехать из одной империи в другую.
Александр Генис: Важно, что это была антисоветская империя, и я не уверен, что ее можно всерьез назвать империей.
Соломон Волков: С этим я совершенно согласен. Книжка Эллендеи чрезвычайно интересна, конечно, она займет и на вашей, и на моей полке почетное место. А завершим мы нашу передачу музыкой Гайдна.
Александр Генис: Постскриптум: однажды я разговаривал с человеком, который хорошо знает и музыку, и Бродского, он мне сказал: «Вы знаете, почему Бродский всегда говорил, что его любимый композитор Гайдн? Чтобы не сказать Моцарт».
Похоже на Бродского?
Соломон Волков: Абсолютно. Итак, «Менуэт» Гайдна.
(Музыка)