"Путин удлиняет путь к кладбищу"

Властитель едет на свою "коронацию" по притихшему, пустому, зловеще молчаливому городу. Эта запомнившаяся многим картина трехлетней давности – в день инаугурации Владимира Путина, по мнению профессора политологии, участника внешнеполитической исследовательской программы Брукингского института Лилии Шевцовой, – символ взаимоотношений российской власти и общества. При этом если у общества, при всех его проблемах и одурманенности пропагандой, есть шанс выйти из нынешнего состояния обновленным, то путинский авторитаризм переживает агонию, которая, впрочем, может быть долгой, говорит Шевцова в интервью Радио Свобода.

Политолог Лилия Шевцова о состоянии российского самодержавия

– Недавно в статье, вышедшей в Journal of Democracy, вы так описали политический строй современной России: "Система персональной власти – антитеза правового государства". При этом вы отмечаете, что эта система демонстрирует удивительные способности к выживанию. В чем секрет этих способностей? Что позволяет этой власти сохранять внутреннюю стабильность?

– Тут есть парадокс. Это новаторская технология выживания системы, причем сама система – дряхлеющий пациент уже на дороге к кладбищу. И вот вся эта технология, все изобретательство Кремля направлено на то, чтобы путь к кладбищу удлинить. Речь идет о системе, которая потеряла свой драйв, свое дыхание, которая не может себя модернизировать. А сейчас у нее проблемы со стабильностью, с сохранением статус-кво. Иначе зачем было Владимиру Путину вдруг совершать этот кульбит и уходить из достаточно комфортного периода, связанного с личной интеграцией российской политической элиты в Запад? Тогда можно было с Бушем есть омары на ранчо, быть членом "Большой восьмерки", не заслуживая этого, можно было наслаждаться всеми преимуществами внедрения в западное общество без соблюдения правил этого общества в России.

Кульбит Путина говорит о том, что наступил очень опасный и сложный для режима момент, когда власть осознает, что система, возможно, вошла в стадию агонии. Она поняла это раньше, чем этот факт начало сознавать общество. По пути на кладбище трудно чувствовать себя комфортно. Но если говорить об изобретательности, то можно перечислить массу примеров продления жизни таких систем. Сейчас это смена парадигмы: еще лет 5-7 назад российское самодержавие выживало за счет партнерства с Западом, а вот сейчас – резкий поворот, и теперь самодержавие пытается выжить за счет отторжения от Запада, сдерживания Запада, за счет поиска врага и превращения страны в осажденную крепость. Но сейчас все, что ни делает власть и Кремль, пытаясь продлить себе жизнь, по сути дела, начинает подрывать основы самой системы – вступил в дело закон непреднамеренных последствий.

Лилия Шевцова

​– Вы употребили термин "самодержавие", который имеет вполне конкретное историческое значение и относится к эпохе ста и более лет назад. Можно ли в этой связи говорить о какой-то традиции русской власти? Есть, насколько я знаю, в современной политологии такой термин, где-то с конца 90-х он появился: "русскую власть" толкуют как стремление к максимальной централизации, контролю над ресурсами. Это жесткий авторитаризм, который, несмотря на все смены режимов, как бы все время возрождается. Вы считаете, что действительно есть что-то в российской политической системе, что непрерывно воспроизводится, вне зависимости от флагов, идеологий и конкретных личностей на вершине власти?

– По сути дела, вы уже ответили на свой вопрос, и к этому ответу я могу лишь присоединиться. Да, судя по всему, в основе такой системы лежит персоналистская власть. Одно качество, которое воспроизводится, – это система, основанная на силе, а не на праве. Вы можете возразить, что были деспотии и в других странах: чем китайская система не деспотия, она ведь тоже основывается на силе?

– Да, или система, существующая в ряде ближневосточных стран – Саудовской Аравии и прочих.

– Да, но все же ближе к нам по размерам и амбициям Китай. Российское самодержавие уж точно по способу осуществления власти, по амбициям, по повестке дня, по тому, как эта власть воспринимается самим правящим слоем, отличается от китайского авторитаризма – причем в худшую сторону. У китайской системы есть определенное будущее хотя бы потому, что китайцы имеют длительную, тысячелетнюю историю меритократии ("власти наиболее заслуженных". – РС), то есть воспитания профессионального слоя чиновников, которые служат государству, основываясь на способности давать экспертные оценки, а не только на слепой лояльности. Кроме того, все же конфуцианство научило китайских лидеров, за редким исключением, думать также не только о власти, но и о моральной ответственности перед народом. У китайских лидеров всегда были определенные моральные табу и ограничители, чего совершенно нет у российских.

– Даже у Мао?!

– Были определенные ограничители не только у Мао, но и ранее, у некоторых императоров. Традиция китайского правления в каких-то аспектах основывается на конфуцианстве. Но в Китае есть и нечто другое – сохранившиеся горизонтальные связи внутри общества, которые не позволяют этому обществу обратиться в песок, в который превратилось российское общество. Но это другая тема. Вернемся к нашей, российской системе. Что делает ее уникальной? Не только традиция самовластия и централизации, не только сакрализация власти, но и два качества, которые продлевали жизнь этой системы долгое время, а сейчас, наоборот, подтачивают ее существование. Это милитаризм и экспансионизм. По сути дела, вся жизнь Московии/России после несчастного монгольско-ордынского поворота в XIII веке стала воспроизводить азиатские характеристики – ментальность, организацию власти, общения власти с обществом. С этого момента, собственно, наша история является чередованием циклов милитаризации и демилитаризации.

Конфуций, родоначальник китайской традиции чиновничьей меритократии

Были, конечно, военные цивилизации в прошлом – вспомним хоть Спарту, хоть империю инков. И в Европе были государства, которые основывались на воинственности и милитаризме, защищая и расширяя собственные границы. Но Европа вошла в новое время, пытаясь найти правовые регуляторы, начав переход к власти закона. А Россия так и осталась по сути военизированной структурой, которая пытается выжить, возвратившись к милитаризму. Проблема и несчастье в том, что сегодня российское самодержавие подошло к точке, когда оно не может воспроизвести себя через холодную войну, а только через реальную милитаризацию внешней политики и внутренней жизни. При этом нет ресурсов, и общество на самом деле не хочет, да элита-то не хочет! Если Тимченко хочет летать на собственном самолете, у Ротенберга собственность в Италии, у Шувалова квартира в Лондоне, как он говорит, и вся эта элита, выживающая за счет сырьевой ренты, чувствует себя комфортно на Западе. Ну какая здесь серьезная милитаризация?! Поэтому мы оказались в такой исторической паузе, когда все – имитация. В том числе имитация милитаризма, имитация силы, когда Россия ведет войну в Украине, не признавая этого факта ("гибридная война"), не признавая жертв среди собственных военнослужащих. Российская власть сейчас пытается имитировать всё, и внутри страны, и вовне, где имитирует силовой ответ на внешние вызовы. Это и свидетельствует о том, что началась стадия агонии. Другое дело, какой период этой агонии мы переживаем сейчас.

​– Если говорить о войне и милитаризации, то для чего это изначально понадобилось? Протестная волна, которая имела место в конце 2011-го – начале 2012 года, пошла на спад. Уже в 2013 году бурных протестов не было. И вдруг в конце 2013-го – начале 2014 года в связи с Евромайданом Путин аннексирует Крым и втягивается в украинский конфликт. Это какой-то нервный срыв? Это какой-то "черный лебедь", пользуясь терминологией известной теории, прилетел? Зачем понадобилось вхождение в этот резкий цикл милитаризации, когда ситуация не была настолько безвыходной для правящей группировки?

– Мне кажется, мы имеем дело с двумя факторами. Первый – это психология лидера, то, как он ощущает власть, ее возможности, пределы. А второй – это логика самодержавия. Я думаю, что умонастроение Путина, который видит свою власть продленной до своего собственного биологического конца, очевидно, сыграло свою роль в событиях 2014 года. Вспомним ту картинку, когда одинокий Путин на своем лимузине едет по совершенно безлюдной Москве в Кремль на инаугурацию. Очевидно, это вызвало определенные чувства у него самого – страх, отчаяние. Он вернулся в Кремль после шока Болотной и Сахарова, шока, к которому власть была абсолютно не готова. И очевидно, он принял в какой-то момент решение, что нельзя оставлять форточку полуоткрытой, нужно захлопнуть ее, чтобы не было других поводов и стимулов для народа выйти даже в таком количестве на улицы. Я думаю, что это был шок. Но, с другой стороны, сыграла свою роль и логика власти, которая начинает выдыхаться, теряет перспективу, не знает, как отвечать на вызовы и только продолжает имитировать ответы на эти вызовы.

Владимир Путин произносит "мюнхенскую речь", 10 февраля 2007 года

А эта логика начала толкать Путина уже давно к повороту в противоположную от Запада сторону, к конфронтационному стилю. 2004 год – это "оранжевая революция" в Украине. Опять Украина! Затем 2007 год – это Мюнхенская конференция, где вдруг он выступил в роли нового Хрущева с башмаком на подиуме ООН, предупредил Европу и Америку – вы наш враг! Вы не друзья нам! И вот после этого начинается постепенное превращение России в осажденную крепость. Ведь еще до Евромайдана, до 2014 года Москва произвела обновленную концепцию внешней политики, где основное положение было следующее: Запад себя исчерпал, следовательно, пришло наше время. Уже 2004 год был продиктован этой двойной логикой – с одной стороны, логикой эмоций, а с другой – логикой развития самодержавия, теряющего свой темп и жизнеспособность.

– Но если продолжать эту логику, то любому милитаристскому режиму нужны победы. Если смотреть с этой точки зрения на украинский кризис, который очень далек от завершения, то ничего иного не остается, кроме пессимистического вывода, что следует ждать новых обострений. Это так, по-вашему?

– Я думаю, что сейчас система бьется над одним вопросом: как сбалансировать собственные действия, направленные на отбрасывание западных ценностей, на усиление репрессивности во имя сохранения власти на неопределенную перспективу, с одной стороны, и преодоление тех препятствий, которые в результате всех этих действий появились, – с другой. Потому что очевидно: для Путина было неожиданным, во-первых, единство, проявленное Западом в том, что касается санкций, во-вторых, тот факт, что Европу с ее санкционным режимом возглавила Германия, которая до этого привыкла от Москвы проглатывать все. Германия, скажем прямо, до недавнего времени была самым мощным международным партнером российской системы в реализации интересов этой системы на Западе. Именно не общества, а системы. Для Путина, очевидно, был неожиданным и такой фактор, как падение цены на нефть и, короче говоря, скукоживание российской экономики.

Поэтому он сегодня вынужден думать, как каким-то образом сохранить прежнюю конфронтационность, поскольку потерять лицо нельзя, и одновременно прийти к какой-то формуле примирения, которая бы удовлетворяла Запад. Мол, давайте забудем о том, что случилось, давайте заключим перемирие и вернемся к какому-то статус-кво. Поэтому я думаю, что будущее, несомненно, принесет нам очередные качели. Россия не уйдет из Украины, по крайней мере, не откажется от попыток дестабилизировать Украину. Россия, в лице ее лидера, будет стремиться к новым победам либо имитации побед. Здесь очень многое значит слово "имитация". А с другой стороны, несомненно, путинский режим будет пытаться наладить диалог и компромисс с Западом во имя собственных меркантильных интересов.

– Вы упомянули о том, что общество превращается или превратилось уже "в песок", утратив горизонтальные связи, и скреплено одной лишь авторитарной государственной властью. Получается, что если этой власти не будет, то альтернатива – только распад общественный и государственный? Или все-таки возможно возрождение неких общественных сил и связей, которые предложили бы в будущем альтернативу той "русской власти", о которой мы говорили?

– Собственно, атомизация общества произошла еще в советское время. И тем лидером, который уничтожил гражданское общество, да и традиционные ценности, да и горизонтальные связи, был Иосиф Виссарионович Сталин. После этого общество долго находилось в атомизированном состоянии. Но пришла перестройка, Горбачев открыл двери, и за несколько лет началось удивительное движение в обществе. Начали возникать различные горизонтальные связи, новые независимые организации. Общество ожило и начало возрождаться впервые за много-много лет. Но затем пришел другой период. И сейчас мы видим, как по обществу прошелся каток, и оно выглядит как пустыня Сахара.

Владимир Путин, президент России (2000–2008 и с 2012), и Нерон, римский император (54–68 н.э.)

Скажем, американский историк Ричард Пайпс постоянно дудит в одну дуду – мол, Россия непрерывно воспроизводит запрос на авторитарную власть либо на тоталитаризм, это якобы в рамках нашего генетического кода, наших внутренних, скажем так, особенностей, такая система правления: общество в состоянии полного молчания и лояльности власти, в согласии жить в соответствии с правом силы. Но на самом деле это не так. И мы уже показали, что это не так, и не только потому, что были Болотная и Сахарова. Выходило меньшинство. Но этот факт означает, что меньшинство существует. А для того, чтобы изменить ход истории, порой достаточно полумиллиона человек, а у нас гораздо больше! У нас где-то процентов 20 уже считают, что народ готов для того, чтобы выйти и протестовать. Да, другое дело, что в нынешнем положении, при полной герметизации, деморализации общества очень трудно формировать эту альтернативу государству, основанному на силе.

Тем не менее, есть один фактор, который позволяет ускорить процесс. И этот фактор – российская власть с ее агрессивностью, цинизмом, жлобством, пороком, с полным игнорированием любых интересов, кроме своих собственных. Воспроизводится точная ситуация агонии других режимов. Ну чем вам не Нерон сегодня в Москве?! Эта власть делает все для того, чтобы сохранить живую вибрацию в обществе. Единственное опасение – то, что волна протеста может подняться до того, как структурная альтернатива государству, основанному на праве силы, сможет сформироваться.