Церковь и литература

Яков Кротов: Вымысел и вера – слова не очевидно противоположные друг другу, но для верующего совершенно несомненно: невозможно верить в вымысел. И здесь начинается противоположность между верующим и неверующим. Вымысел и вера, а для тех, кто, может быть, мыслит более конкретно, - религия и литература. Литература художественная - в русском языке за последние 20 лет укоренилось слово фикшн. Проводятся специальные ярмарки – есть фикшн, есть нон-фикшн. Лев Толстой, оказывается, - фикшн. А куда мы поместим Библию, например? У нас в гостях поэт Максим Жарницкий.

Вы бы поместили Библию в раздел фикшн? Куда она проходит?

Максим Жарницкий: Нет, я бы все-таки не поместил Библию в раздел фикшн. Я помню, у нас дома в шкафу с детства стояла Библия – такая толстая, синодальная, классическая. И вот, когда я чуть-чуть подрос, я стал ее брать и читать, и мой неверующий папа относился к этой книге как к святой. И мне как-то передалось, что это – святое, а то, что стояло рядом – Мопассан – это не святое. Вот это различие – святое и не святое… Вопрос - в нашем внутреннем восприятии.

​Яков Кротов: Человек может вымысливать Бога, но вера начинается вопреки тому, что думают о нас неверующие. Когда человек верует, это не потому, что он постулировал Бога, а потому, что богоявление – Бог явился, свалился, заполонил, раскрылся. И человек начинает писать. Откровение Божие совершается ночью во сне, но человек сперва говорит. Я думаю, что в основе откровения Божьего лежит все-таки личное откровение, которое человек в какой-то момент записывает. Это как бы дневник. Можно сказать, что Библия – это дневник верующей души, которая записала для себя, а потом уже позволила читать другим?

Максим Жарницкий: Наверное, души или душ.

Яков Кротов: Авторов около 50.

Максим Жарницкий: Наверное, да. Получается такая соль земли, которая это реализовала.

​Яков Кротов: Вот Лев Толстой пишет "Войну и мир" изначально для других. В какой момент то, что пишется для себя, начинает писаться для другого? Вымысел. Для себя же не будешь вымысливать. Это для другого. Это как некая завеса – вот мое святое здесь, а для тебя вымысел. И у Толстого есть абсолютно интимные дневники, а есть такие, которые он писал в расчете.

Максим Жарницкий: Я не соглашусь с тем, что человек не вымысливает для себя. Думаю, что вымысливает.

Яков Кротов: Зачем? Это же самообман.

​Максим Жарницкий: «Над вымыслом слезами обольюсь», а почему бы самому не облиться?! Это игра. Когда я думал над этой темой, я принял для себя такой тезис, что вымысел от веры отличается степенью взрослости. Вымысел – это что-то "детское", а вера – это что-то "взрослое". И человек в той мере, в которой он (пусть даже он старец!) – ребенок, может начать играть сам с собой. Он создает внутри себя, вокруг себя какую-то игровую атмосферу, среду, систему. В той мере, в которой он становится один на один с Богом, со священником - втроем, происходит его взросление. Это взятие на себя ответственности и одновременно признание иной ответственности, свое ограничение. Я уже не выдумываю, я знаю пределы своей свободы, пределы своих возможностей, в том числе, в вере. Вера в Господа – «помоги моему неверию».

Яков Кротов: Можно ли сказать, что это как бы отличие мудрости от знания?

Максим Жарницкий: Можно.

Яков Кротов: Знание - все-таки игра с внешним миром, с объектом.

Максим Жарницкий: Конечно. Современная теоретическая физика - очень яркое доказательство тому, что это такая игра. Известно, что под конечное число фактов можно подогнать бесконечное число теорий, которые отвечают определенным критериям. Хороший физик делает такие структуры, что они обладают предсказательной ценностью. Фарадей что-то придумал, а потом моторчик крутится.

​Яков Кротов: Я пытаюсь нащупать точку, где расходятся религия и литература. Мы знаем, что древнейшие функции письменных текстов… Вот есть коммеморативное – увековечить, как Авраам ставит пирамиду. Есть предсказательная функция. В Китае, например, «И-Дзин» - книга, в которой знаки, и по ним гадают. В русской культуре, вопреки всем увещеваниям церковной иерархии в течение веков, самая популярная и чтимая книга была Псалтырь, потому что по ней гадали. Мы знаем, что Ветхий Завет (о Новом и речи нет) борется с идолопоклонством. Это занимает примерно процентов 50, а вторая половина – он борется с предсказаниями, пророчествами, прорицаниями.

Ветхий Завет борется с теми, кто пророчествует по заказу – неважно пришла ли крестьянка, купец или царь. Истинный пророк не хочет пророчествовать.

Тот же Лев Толстой пишет "Войну и мир". Это же текст, имеющий прорицательную силу? Мы знаем, что многие люди, читавшие "Войну и мир" первый раз, говорили: "Я как будто прочел Евангелие. Я понял смысл. Я понял, куда движется моя жизнь".

Максим Жарницкий: Вопрос, имеет ли текст "Войны и мира" предсказательную ценность, я думаю, очень сильно зависит от того, кто читает.

Яков Кротов: Кстати, зеркало русской революции…

Максим Жарницкий

​Максим Жарницкий: Ленин читал – видел одно, вы читали – видели другое, я читал – видел третье и так далее. Вот это принципиальный момент. Наверное, когда мы читаем что-то святое по определению, то круг интерпретаций сужается. Когда мы говорим о дольнем, о профанном, круг для интерпретаций расширяется до бесконечности. Не зря же есть истолкование. Какое-то время назад были очень модны фредийстские истолкования тех или иных текстов и так далее. Каждая эпоха дает свою моду на истолкование, в том числе, есть такой тренд у литературоведов. Они тоже ищут. Но читатели разнообразнее литературоведов. Мы глядим в книгу и видим, прежде всего, себя. И это еще более четко видно при чтении поэзии.

Яков Кротов: У нас еще два гостя – лютеранский пастор из Санкт-Петербурга Эльвира Жейдс и поэт, литературовед Виктор Куллэ.

Происхождение литературы и религии в каком-то смысле можно отнести к истоку письменности, «И-Дзину». Это книга, на которой гадают. У русских - Псалтырь, у немцев, кстати, тоже гадают на Псалтыри. Церковная традиция говорит, что гадать нехорошо. Но интересует текст. При этом в тексте содержится что-то, что относится к моему будущему, иначе я не буду читать. Мы знаем, сколько людей сдвинулись на Апокалипсисе. Но мы знаем, что точно так же можно сдвинуться и на «Робинзоне Крузо».

Вот Апокалипсис. Уж куда дальше – последняя книга Священного писания. Вот если человек убежден, что Апокалипсис - о том, что конец света завтра в 7 часов вечера, то это патология, а если он понимает, что Апокалипсис – это такая огромная раскрытая перспектива, то это религиозная норма. Что касается литературы, можем ли мы говорить, что хорошая проза, хорошая поэзия выводит на бесконечность вариантов, или нет? Вообще, это необходимая функция – предсказывать человеку, помочь ему приоткрыть завесу, отделяющую от завтра?

Эльвира Жейдс: Я бы сказала, что человек всегда должен исследовать столько вариантов, сколько он может, с помощью своего разума и фантазии.

Яков Кротов: Ну, так мы не успеем.

Эльвира Жейдс: За одну жизнь, конечно, не успеть. Но человек - существо взаимозаменяемое. Приходят новые поколения. Они принимают эстафету, идут дальше. Мы тоже пользуемся трудами своих предшественников, которые давно умерли.

​Яков Кротов: Это относится и к поэзии тоже?

Эльвира Жейдс: Во многом, потому что поэт вряд ли может стать поэтом, если он в жизни не прочитал ни одного стиха.

Яков Кротов: Но кто-то же был в точке ноль.

Эльвира Жейдс: Я думаю, первый - Бог.

Яков Кротов: Я полагаю, что каждый поэт стремится туда – в точку ноль, распихав всех остальных.

Виктор Куллэ: Первым поэтом был тот, кто произнес творящее слово. По крайней мере, в понятии стихотворцев это так.

Яков Кротов: Я не стихотворец, я просто воспринимаю мир, как некоторый сонет или строфу. И там все друг с другом рифмуется – небо с землей, свет с тьмой.

Виктор Куллэ

​Виктор Куллэ: Если бы! Сонет – это довольно жесткая и простая форма, а мир все-таки неисповедимо сложнее. Мы видим его с какой-то своей одной очень узкой стороны. А что стоит за формой сонета? Какая музыка созвучий? Что значит – нахождение именно этой гласной именно с этой согласной? Иудеи учили, что, если одна буква Торы будет утрачена, то падет мир. Серьезность обращения к миру, как к тексту, взаимосвязей которого мы не понимаем… Например, мы до сих пор не понимаем, каким образом кровь передает информацию в человеческом организме. Все знают люди, массу всего изучили, но есть какие-то очевидные вещи, которых мы не знаем, наука не знает и еще не приблизилась к этому.

Яков Кротов: Эльвира, вы пишете стихи ведь не как священник, не как пастор? Или как?

Эльвира Жейдс: Скорее, как, потому что в моем случае все началось с того, что я училась писать проповеди.

Яков Кротов: И перешли к стихам?

Эльвира Жейдс: К стихам и к более ритмичному тексту прозы. Ведь наша специфика – это когда звучит органная музыка, классика. Как правило, это эпоха барокко. И мы делали что-то созвучное музыке, учились этому. Постепенно так оно и выросло. Плюс, естественно, хоралы. Это тоже стихи.

Яков Кротов: Я правильно понимаю, что вы как бы прошли в своей жизни путь, противоположный общему литературному потоку?

Эльвира Жейдс: В общем-то, да.

Яков Кротов: К какому-то единству, синтезу религии и литературы.

Эльвира Жейдс: И музыки. Должна быть гармония между словом, музыкой и текстом.

Яков Кротов: Мы знаем, что древнейший принцип организации текста, даже речи человеческой - дважды что-то повторить. Такова наша психология. В Библии это приводит к тому, что библейская поэзия познается по параллелизму – «перед тобой согрешил и сделал дурное перед тобой» – одно и то же двумя чуть-чуть разными формулировками. Современная литература, я думаю, опознается пользователем, читателем по отсутствию ритма, параллели, рифмы.

Максим Жарницкий: Вот "Доктор Живаго" начинается фразой "Шли и шли". Поэзия, но проза.

Яков Кротов: "Доктор Живаго" - архаическая штука, как и ее дивные стихи. Окончательное исчезновение в современной литературе каких-то точек соприкосновения с животным началом – ритм, рифма. Сюжет исчезает. Поэтому многие современные люди реагируют на литературу фикшн нервно. Там еще людей начали есть.​ И Церковь очень нервно на это реагирует, церковные деятели.

Эльвира Жейдс

​Эльвира Жейдс: Последние месяцы я плотно общаюсь с творческими людьми. Все-таки есть такие вещи, как заказ и издатель. Для простого писателя достаточно сложно дать читателю ту форму, которая была у него изначально, потому что где-то порежут текст, где-то отклонят, потому что он не вписывается в серию и так далее. У священника нет этого ограничения. Он по-другому подготовлен к тому, чтобы сесть и написать текст.

Виктор Куллэ: А у Пушкина было ограничение?

Эльвира Жейдс: Я думаю, что, если бы Пушкин сегодня пришел в какое-нибудь наше издательство, он бы сильно разочаровался, потому что ему бы там много чего наговорили.

​Виктор Куллэ: Вот есть дурацкая евтушенковская фраза про поэта, который в России больше, чем поэт. Я боюсь, что одна из болезней нашей Церкви в эпоху Средневековья была в том, что священник стал больше, чем священник. Произошло что-то чудовищное, и в результате возникла потребность и в реформации, и в движении Франциска. Это была реакция общества, которое истосковалось не по громоздкой иерархии, а по чистоте и естественности восприятия Христа.

Максим Жарницкий: Мне кажется, нужно различать амбиции священника…

Виктор Куллэ: Священника как человека.

Максим Жарницкий: Нет, как одного из священников, точно так же, как надо различать амбиции поэта и поэтов и так далее. Помните у Кедрина – «в круг сойдясь, оплевывать друг друга».

Яков Кротов: А священники, когда сходятся, целуют друг друга.

Виктор Куллэ: А то ли произошло на Константинопольском соборе, когда было принято решение о том, что энное количество списков Евангелия должно быть уничтожено - не хуже, чем нацистами… "Апокалипсис" Петра - почему он был уничтожен? Это был более древний список.

Эльвира Жейдс: Сильно подозреваю, что находились люди, которые составляли акт об уничтожении и заныкивали это куда-нибудь.

Виктор Куллэ: И это был вопрос как раз собравшихся вместе священников, которые в данном случае не выдержали самого жуткого искуса. Они были чистые, честные люди. И за каждым стояло свое понимание правоты, и каждый хотел нести добро прихожанам. Но они думали: если мы убедим еще и императора в том, что все будет хорошо, и с императором в качестве могучей опоры… С этого и началась катастрофа.

Максим Жарницкий: Делаю научное открытие. У людей есть валентности, которыми они соединяются друг с другом. Гипотеза состоит в том, что они зацепляются своими отрицательными качествами и, тем самым, происходит перерастание в какую-то критическую отрицательную массу.

Яков Кротов: Это у Льва Толстого - что дурные люди легче объединяются, чем хорошие.

Максим Жарницкий: Не только у Льва Толстого. Но мне кажется, что это очень хорошо корреспондирует с положением современной социологии масс, психологии масс и так далее.

​Эльвира Жейдс: Мне кажется, люди с отрицательными качествами просто избавлены от иллюзий друг в друге. Когда видишь что-то хорошее, начинаешь искать в нем плохое, потому что не верится, что может быть только хорошее. А когда видишь это плохое, понимаешь, что перед тобой обычный человек.

Максим Жарницкий: Нет, речь идет не об исследовании друг друга, а об автоматическом, интуитивном, если хотите, биологическом спаривании по отрицательному признаку.

Яков Кротов: Это и есть грехопадение.

Максим Жарницкий: Да, в каком-то смысле. Но грехопадение одного – это один грех, а грехопадение толпы – это другое.

Яков Кротов: Грехопадения в одиночку не бывает, как говорил Адам Еве.

Эльвира Жейдс: Есть толпа, есть корпорации.

Максим Жарницкий: Здесь очень интересный момент – это священник и верующий, писатель или поэт и читатели.

Яков Кротов: Я, например, благоговею, если встречу Михаила Шишкина или Максима Жарницкого, людей пишущих. Эти люди умеют делать то, что я не умею.

Эльвира Жейдс: Да, они владеют словом.

Яков Кротов: Это страх простого, безграмотного человека перед колдуном.

Максим Жарницкий: Я про себя скажу – я словом не владею. Если мне скажут писать стих – я напишу что-то очень плохое.

Яков Кротов: А все эти сборники ваших стихотворений?

​Максим Жарницкий: Это не я. Это откуда-то. Есть очень четкое различие, что ты пишешь как бы сам, - ремесленничество. А вот когда это к тебе приходит и бьется, это совершенно иное. Если ты написал что-то настоящее, то потом ты чувствуешь себя полностью опустошенным. Даже физиология меняется.

Виктор Куллэ: У меня совершенно по-другому. Если ты действительно написал что-то настоящее, ты не опустошен, ты выбит из седла. Опустошенность подразумевает, что ты отдавал из себя. Можно писать что-то действительно на голой технике - шутливое посвящение ко дню рождения… А когда ты пишешь по-настоящему, ты воспринимаешь информацию от некоего источника. И этот источник перестраивает, проходя через тебя, что-то в составе твоей души. Каждый написанный текст – это и есть часть твоей работы над собой.

​Яков Кротов: Вспоминается заметочка Бердяева. Это его любимая идея – противопоставление спасения и творчества, противопоставление в каком-то смысле Церкви и религии. Он же писал о том, что в современной Церкви нет пророческого служения. Священник – это жрец.

Эльвира Жейдс: Служитель культа.

Максим Жарницкий: Функционер.

Виктор Куллэ: Да, функционер, бюрократ.

Яков Кротов: То, что я сейчас слышал от поэтов – это, вообще-то, должны были бы говорить священники.

Эльвира Жейдс: Но нам это знакомо.

Яков Кротов: Тогда ведь в литературу ушел тот дух, который изгнан из Церкви. Эльвира, для человека двух лагерей можно говорить о том, что современная модерн-литература приняла и сохранила тот дух, который должен был бы быть в Церкви, но там по каким-то причинам отсутствует?

Эльвира Жейдс: Современная литература разнородна, но мы возьмем лучшую ее часть. Я бы сказала, да. Вчера мы беседовали с одной православной женщиной. Она сказала: "Не понимаю: купят пучок свечек, пойдут, понаставят по периметру и довольные выходят". Да, люди довольны, успокоены. Может быть, они не до конца поняли, зачем сделали это, но при этом они ничего не услышали в тот момент, когда ставили свечи. Они пришли домой, включили телевизор, а кто-то взял книгу. И в литературе он, может быть, найдет то, что позволит ему понять, зачем он бегал только что с пучком свечек по церкви.

​Виктор Куллэ: Информация ведь исходит не только от некоего условного светлого начала. Информация может восприниматься и от противного.

Яков Кротов: Вы не сатанизм проповедуете?

Виктор Куллэ: Нет.

Яков Кротов: В Священном Писании Ветхого Завета, скажем, в книге Иова, где впервые появляется Дьявол как Дьявол, это противник. Это игрок в игре. Это не враг Бога и человека. Это просто участник некоторого испытания. Я хочу защитить литературу. Так, как вы говорите, ее надо запрещать всю.

Эльвира Жейдс: Почему?!

Яков Кротов: Вы поднимаете что-то такое из бездн.

Эльвира Жейдс: А человек поймет, что такое плохо?

Виктор Куллэ: Да, вот откуда он знает, что это хорошо, а это плохо?

​Максим Жарницкий: Настоящая литература существует в той степени, в которой существует зло. Если мы пройдемся по вершинам – какой-нибудь Достоевский, Лермонтов, то увидим страшные вещи.

Виктор Куллэ: Лермонтов играл с бездной, страшно играл...

Максим Жарницкий: В 20-е годы в Петербурге был такой Институт гениального творчества. Эти труды были доступны у букинистов в советские времена. И вот там очень любопытные вещи про великих творцов. Это даже не на краю бездны, а, может быть, за гранью.

Яков Кротов: Я вступлюсь за литературу. Вот эта идея – упоение только у бездны на краю - характерна для Викторианской эпохи. Мне кажется, оно просто было результатом некоторого общего истероидного настроения в патриархальной культуре, которая породила и Джека-Потрошителя. И все это было связано с несвободой личности в этом патриархальном обществе.

Виктор Куллэ: Где Лермонтов, а где Джек Потрошитель…

Яков Кротов: Да все то же самое. И закончилось декадентами, которые сделали из этого зла просто какую-то фитюльку.

Виктор Куллэ: Люди играли с этим.

Яков Кротов: Литература существует не там, где зло. Литература существует там, где есть вопрос о зле.

Максим Жарницкий: Безусловно.

​Виктор Куллэ: Когда-то замечательный покойный Геннадий Николаевич Айги сформулировал так: "Поэт – это не состоявший святой". Вот "не состоявшийся" здесь очень важно.

Яков Кротов: Но не все не состоявшиеся святые – поэты.

Виктор Куллэ: Никто не будет говорить: я призываю к злу. Идея декадентства действительно позднейшая – «назло папе уши отморожу». Всегда утверждается, что я делаю, я созидаю что-то. Никто и никогда не признается, что он плохой. Все хотят какого-то одобрения.

Яков Кротов: Вот себя плохим не признает, а изобразить себя самым омерзительным и гнусным… Это же игра.

Эльвира Жейдс: Конечно, это игра, прием.

Яков Кротов: Когда покаяние превращается в игру? Чем художественная литература отличается от покаяния?

Эльвира Жейдс: Художественная литература – это зачастую очень сильное обнажение автора, особенно в современных книгах.

Максим Жарницкий: Это игровое обнажение. Мне кажется, когда человек садится за стол, берет записную книжку, чтобы что-то записать, он как бы надевает на себя некую маску.

Виктор Куллэ: Кстати, ровно поэтому - «не состоявшийся святой», потому что святой не играет.

​Эльвира Жейдс: Зачастую человек, который занимается творчеством, себя до конца не понимает, потому что самому себя понять всегда достаточно сложно.

Яков Кротов: А он должен себя понимать?

Эльвира Жейдс: Любой человек должен стараться.

Виктор Куллэ: Он не должен, он стремится.

Максим Жарницкий: А я думаю, нет. Поставим такую задачу – давайте поймем себя. Это убьет творчество.

Яков Кротов: Точно так же, как понять Бога означает стать неверующим, потому что Бога понять нельзя.

Эльвира Жейдс: У нас в одной литературной секции было задание – написать страшный рассказ, самую страшную книгу. Я попробовала. И у меня ничего не получилось, потому что первый прием, которому там учили, это осознать свои страхи. Я села перед листом бумаги, попробовала осознать свои страхи и поняла, что я практически ничего не боюсь.

Яков Кротов: Ничего или никого?

Эльвира Жейдс: Ничего и никого, кроме Бога одного.

Максим Жарницкий: А неловкого вмешательства в чужую жизнь своим словом?

Эльвира Жейдс: Я этого не боюсь – это, скорее, неудобно.

Виктор Куллэ: А если человек после этого разговора пойдет и повесится?

Эльвира Жейдс: Это его ответственность. Он за себя отвечает.

Максим Жарницкий: Если бы Есенин знал, что вслед за ним покончат жизнь многие, он бы?..

​Яков Кротов: Это вопрос о Боге, который сказал – да будет мир! И в результате появились люди, и появилась смерть через грех. Что, Бог виноват? Бог неудачно создал мир? Кто-то прочел Есенина и повесился - Есенин виноват?

Эльвира Жейдс: Мы все равно влияем друг на друга в обществе. Я могу что-то сказать в проповеди, и человек пойдет и повесится (я утрирую). Но точно так же я могу пройти по улице, и человек повесится просто потому, что он почему-то ожидал, что я должна его спасти и отодвинуть с края моста, а я прошла мимо просто потому, что его не видела. И он подумал: я никому не нужен, - и спрыгнул.

Яков Кротов: Библия и Церковь воспринимаются, как тексты спасающие. А вот к художественной литературе у Церкви претензии, как к явлению, убивающему душу, или, во всяком случае, провоцирующему.

Эльвира Жейдс: Церковь сама по себе - это провокация в обществе.

Яков Кротов: Но это провокация на спасение, а то вызов к гибели.

Эльвира Жейдс: Это провокация к размышлению.

Яков Кротов: В данном случае, современная литература воспринимается средним церковным человеком, как особо аморальная, это особо тяжкое преступление.

Максим Жарницкий: Священником или прихожанином?

Яков Кротов: Я боюсь, что большинство священников не читают беллетристику.

​Эльвира Жейдс: Многие священники вообще ничего не читают. Они считают, что закончили семинарию - и можно дальше над собой не работать.

Эльвира Жейдс: Какие-то бытовые вещи, литургия – и на этом все.

Яков Кротов: Да, протопопу фикшн не нужен.

Виктор Куллэ: Какая разница – современная литература или нет?! В свое время мой любимый Иосиф Александрович Бродский сказал, что поэзия (я думаю, это относится к любому искусству) не терпит прилагательных. Она не бывает христианской, антихристианской, мужской, женской и так далее. Она либо есть, либо нет. То же самое вера – либо есть в человеке, либо ее нет. Произведение искусства либо есть, либо нет.

Яков Кротов: Можно себе представить, что человек, не читающий Библию, потому что тяжело, непонятно, плохой перевод, но читающий современную литературу, спасется, то есть получит полную порцию того, что нужно для того, чтобы при встрече с Богом не побежать в ад, а принять рай?

Максим Жарницкий: Вопрос спасения и чтения – это разные плоскости вопроса.

​Виктор Куллэ: Что значит – читающий? Глазками побегать или… Если ты читаешь по-настоящему, пропускаешь через себя, то ты настраиваешься на этот гармонизирующий ритм. Не бывает великих книг, которые не были бы созвучны гармонии. Библия излучает гармонию. Это самое великое поэтическое произведение нашей и европейской культуры.

Максим Жарницкий: Мне кажется, когда человек пишущий внимательно читает, получается что-то типа сотворчества. И вот это очень важный момент. Наверное, и не пишущий, не поэт, когда проникается этим, то наступает элемент сотворчества, такое просветление вместе с этим. Об этом можно только мечтать.

Виктор Куллэ: Господь не только создал человека, он наделил его самого способностью творить.

Максим Жарницкий: Он ждет от нас чего-то такого.

Виктор Куллэ: Человек родившийся является только потенцией человека. Он всю жизнь себя созидает. Он должен ответить на заложенные в нем возможности, которые в него вдохнул Творец, а может и не ответить. Талант может пропасть впустую.

Яков Кротов: Эльвира, был бы перед вами выбор – только священник или только поэт… Спасать людей с кафедры или спасать их с книжного ларька или через экран электронной библиотеки?

Эльвира Жейдс: Я почти всю жизнь иду нестандартными путями. Я бы предпочла обоих.

Яков Кротов: Противоречий нет?

Эльвира Жейдс: Нет. Для человека думающего, читающего, пропускающего, складывающего в мозаику часть мыслей из каких-то прочитанных произведений, язык поэта и язык художественной прозы ближе, чем мой язык проповеди. Либо я адаптирую проповедь под этот язык, под язык стиха, рассказа или эссе, либо я стараюсь проповедовать таким образом, чтобы затронуть читающих людей, подняв их на чуть-чуть более высокий уровень восприятия проповеди.

Яков Кротов: У меня более оптимистический настрой: дело не в том, что человеку нужно попроще, а в том, что Бог открывает себя через разнообразие - не только через Священное писание, но и через ваше писание, наши уважаемые гости.