Почему то, за чем мы едим и работаем, называется “стол”, а не, например, “бргхаг”? Откуда произошли слова человеческой речи и почему они разные в разных языках? На эти вопросы у ученых нет окончательного ответа, но группа американских исследователей попробовала найти подтверждение тому, что в основе звуковых символов лежит иконичность – свойство слов универсально для разных людей ассоциироваться с конкретными объектами или понятиями.
В современном языке встречаются слова с явно иконическим элементом, например, “хруст” – по всей видимости, звукоподражание, или “мама”, которое, вероятнее всего, озвучивает движение губ младенца, готового взять в губы материнскую грудь. Но мог ли язык во всем его многообразии, абстракции и сложности в принципе вырасти из иконических звуковых символов?
Исследователи под руководством Маркуса Перлмана из университета Висконсин – Мэдисон считают, что это вполне вероятно. Для того чтобы проверить свою гипотезу, они провели эксперимент: группу студентов разбили на пары и предложили им поиграть в игру, похожую на знаменитый “крокодил”, только наоборот. Студентам выдали карточки с 18 словами: “большой”, “маленький”, “хороший”, “плохой”, “большой”, “маленький”, “вверх”, “вниз”, “быстро”, “медленно”, “далеко”, “близко”, “много”, “мало”, “длинный”, “короткий”, “шершавый” и “гладкий”. В каждой паре ведущий должен был объяснить партнеру десять понятий, придумывая для них новые слова, которые не должны были напоминать по звучанию оригинал. В каждом раунде можно было повторять попытку по несколько раз, пока партнер не угадает или не пройдут 10 секунд. После десяти раундов студенты в парах менялись ролями.
Опыт показал, что участники эксперимента угадывали значения заново изобретенных слов вполне неплохо, и делали это все лучше с каждым раундом. Если первый раунд длился в среднем 7,5 секунд, ведущему приходилось делать по две попытки объяснить слово, и все равно правильно угадать понятие получилось только в четверти случаев, то в десятом раунде слова угадывались почти со стопроцентной точностью с первой попытки и всего за 2,5 секунды.
Конечно, студенты в парах вербально коммуницировали, и это могло улучшить взаимопонимание (хотя любая жестикуляция была строго запрещена). Поэтому лингвисты продолжили эксперимент: они сделали аудиозаписи выдуманных участниками эксперимента новых слов (по несколько вариантов для 10 различных слов) и предложили группе добровольцев в интернете угадать, какое из них что значит. И вновь уровень догадок достоверно (более чем в три раза) превысил тот, который был бы, если бы участники выбирали вариант ответа случайным образом. Оказалось, что если человек постарается придумать новое слово для “быстро” “или” вверх” так, чтобы его поняли другие, они сделают это почти в половине случаев. Кстати, самым простым для понимания оказались новые варианты слова “привлекательный” (его верно определили в 75 процентах случаев), а самыми сложными – “близко” и “мало” (их угадывали только каждый десятый раз – на уровне случайной догадки).
Наталия Слюсарь
О том, что может рассказать этот эксперимент о происхождении языка, за что человек расплатился способностью подавиться насмерть, и какую важную находку ученые сделали в Никарагуа, Радио Свобода поговорило с лингвистом, научным сотрудником Высшей школы экономики Наталией Слюсарь.
– Какие есть гипотезы о том, как развивался язык на самых ранних этапах?
Есть пищевой крик, и обезьяне сложно удержаться, чтобы не испустить его, когда видит пищу
– Когда начали думать, как появился язык, было предложено три глобальных подхода. Первый – язык появляется из жестов и только потом возникает звуковой язык. У этого подхода есть несколько преимуществ. Во-первых, жестовые языки изначально обладают свойством иконичности. Например, современные языки глухих во многом условны, но в них есть большой процент иконичных жестов, намного больший, чем в обычном языке. Второй аргумент: рассуждая о нашем прошлом, всегда стоит посмотреть на обезьян. Так вот, у них жестикуляция сознательна, а вокализации практически бесконтрольные, ими управляют те же отделы мозга, которые у людей управляют вещами типа плача, крика, непроизвольного смеха. Конечно, у обезьян есть какие-то системы криков, их сложность варьируется от вида к виду, но в целом они практически полностью передаются по наследству и обезьяны ими сознательно почти не управляют. Скажем, есть пищевой крик, и обезьяне очень сложно удержаться, чтобы не испустить его, когда она видит пищу, даже если она хочет сожрать все сама и не привлекать внимания сородичей. А вот жестовые системы связи, во всяком случае у обезьян, живущих в естественной среде (они, кстати, умнее тех, что живут в зоопарке), бывают хорошо развиты. Исследователи, которые наблюдают за обезьянами в заповедниках в Уганде и других странах, фиксировали системы жестикуляции, в которых десятки знаков – их обезьяны показывают руками.
– А в пользу первоначальности звукового языка есть аргументы?
– Да, и тоже довольно сильные. В первую очередь это то, что у современного человека вокальный язык однозначно первичен, на жестовых языках общаются только те, кто по каким-то обычно физиологическим причинам не могут говорить. Звуковой язык прошит в человеческом мозгу, для него там есть масса врожденных, развившихся в процессе эволюции структур – и с этим не спорит никто, в том числе и те, кто считает первоначальным язык жестов.
Есть еще одна школа, какое-то количество ученых, которые считают, что есть какой-то третий путь, например, что язык возникает из имитации – неважно какой, вокальной или жестовой, что были какие-то совместные пения и кричания и язык появился из них. Словом, это тип теорий, которые не отдают первенство ни жестовому, ни звуковому языку.
– Какими методами мы могли бы выяснить, кто все-таки прав?
Прорыва стоит ждать в первую очередь из генетики
– Те аргументы, которые выдвигаются сейчас в пользу той или иной теории, в основном очень общие, абстрактные. А прорыва стоит ждать в первую очередь из генетики. Есть надежда идентифицировать гены, которые так или иначе связаны с языком. Некоторые из них уже известны, например, есть ген FOXP2, он связан не просто с языком, а с артикуляцией, то есть он связан именно с вокальным языком. У всех современных здоровых людей есть два идентичных аллеля этого гена, которые не совпадают с теми, что у обезьян, у обезьян есть определенное разнообразие. И это – свидетельство мощнейшей, безусловной селекции. Обнаружили этот ген так: в Британии нашли семью пакистанского происхождения, у почти половины членов которой были проблемы с речью. Как и всегда со сложными наследственными заболеваниями, долго искали, где именно проблема, в итоге выяснили, что дело в гене FOXP2. Есть надежда, что аналогичным образом, через изучение других речевых патологий, обнаружатся новые гены, связанные с речью. И если отследить – а это генетики теоретически умеют делать, в какой момент произошла селекция, можно будет узнать, сразу ли она пошла по генам, которые связаны с вокализацией, или сначала по генам, связанным с языком, но не с артикуляцией. Если первое – скорее всего, язык начинался как звуковой, если второе – это аргумент в пользу первоначальности жестового языка.
– Что, кроме генетики, может нам помочь?
– Еще пытаются смотреть на древние кости. Понятно, что все хрящи давно сгнили, но, например, по некоторым особенностям строения челюсти можно достаточно уверенно утверждать, обладал ли данный вид животного звуковым языком. Вот у нас есть современные обезьяны, как известно, они не говорят, и если сравнивать их физиологию с человеческой, можно достаточно точно определить, чего им физиологически для этого не хватает. Оказывается, обезьяны не могут говорить по двум причинам: во-первых, у них очень низко опущен так называемый альвеолярный отросток, во-вторых – слишком тяжелая челюсть. У нас это все в процессе эволюции изменилось, и так вышло, что мы теперь являемся единственным животным, которое может говорить, и одновременно единственным животным, которое может насмерть подавиться едой. Кстати, до сих пор непонятно, говорили ли неандертальцы, скорее всего, все-таки не могли – челюсть у них тяжеловата.
– А исследования того, как пользуются языком современные люди, могут помочь?
Всего за три школьных поколения в Никарагуа успел сложиться полноценный жестовый язык
– На меня большое впечатление произвело исследование возникновения жестового языка в Никарагуа. Там была такая история: примерно до 70-х годов в Никарагуа, как и во многих других не очень развитых странах, глухонемые сидели просто по домам изолированно, а в такой ситуации человек остается вообще без языка. То есть у них был совсем небольшой набор иконических жестов – но это и все. Потом начали появляться специальные школы, сначала одна, а со временем и целая система школ для глухонемых. И там их стали пытаться учить обычному, звуковому языку, выписывали на доске испанские слова и так далее – результата не было почти никакого. Но в какой-то момент заметили, что дети между собой общаются на довольно сложном жестовом языке. Из Массачусетского технологического института специально пригласили одну из главных мировых специалистов по жестовым языкам, Джуди Кегль, и она выяснила, что всего за три школьных поколения в Никарагуа успел сложиться полноценный жестовый язык. Кегль с коллегами специально разыскали людей, которые выпускались из этой школы раньше, и в итоге смогли зафиксировать новый язык буквально в процессе становления. На мой взгляд, это одно из самых мощных лингвистических исследований. Конечно, это не совсем точная модель исторического возникновения языка, потому что здесь ты имеешь дело не с первобытным человеком, а с человеком, мозг которого уже эволюционно готов к языку. И все же это самое близкое, что мы можем наблюдать. Поразительно, что никарагуанский язык жестов начинался с полностью иконического языка, с примитивных жестов, которыми дети показывали “есть”, “дай”, какие-то простейшие объекты с помощью пантомимы. И это очень быстро развилось в очень сложный язык с придаточными предложениями, видами глаголов – всем, что есть в обычном языке. Вот наблюдать этот путь от полностью иконического знака к абсолютной условности, как иконическое изображение “бежать” превращается в абстрактный корень, к которому можно добавлять приставки и суффиксы, невероятно интересно.
– Исследование Перлмана вам не кажется настолько значительным?
– Исследований, где людей, участвующих в эксперименте, просят как бы заново создать искусственный язык и в игре научиться с его помощью взаимодействовать, в последнее время появляется довольно много. Таким методом тестируют разные вещи, например, какие порядки слов в языке более естественны. Вообще-то, языки делятся более-менее пополам: в 42 процентах основной порядок слов – субъект-глагол-объект, а примерно в 45 процентах языков – субъект-объект-глагол. В теории интересно посмотреть, что получится в искусственном языке. Ну а в исследовании Перлмана задачей было показать, что в искусственно созданных словах будет прослеживаться какая-то иконичность. Проблема в том, что для тех значений, которые были выбраны исследователями, можно было не вообще делать отдельный эксперимент, достаточно было взять данные по детской речи. Когда учишь младенца словам типа “маленький” и “большой”, говоришь ему “маааленький” и “большоооой”, и эта интонация достаточно универсальна. А что если нам в такой игре надо было бы закодировать “стол” и “стул”? Или “помидор” и “огурец”? Сможем ли мы понять друг друга? Думаю, ничего не получится. А ведь большинство слов – именно такого типа. Даже “добрый” и “злой” уже сложно понятно выразить в звуке.
– Но интересно, что в эксперименте Перлмана была оппозиция “привлекательный” – “уродливый” и именно “привлекательный” по выдуманным для него звуковым кодам угадывали лучше всего.
– Интересно было бы посмотреть, как именно его изображали, подозреваю, что там было что-то связанное с улыбкой, какие-то звуки, которые можно издать улыбаясь. Или какие-то манерные интонации, которые мы используем, когда говорим “Ах, какой хорошенький!”.
– Но ведь все эти интонационные оттенки, с которыми мы говорим детям “большой”, “маленький” или “хорошенький”, достаточно универсальны, и непонятно, откуда они взялись.
Бывает, что слова своим звучанием как раз обманывают, например, в английском слове “small” – “маленький” – есть длинная “о-о”, а в “big” – “большой” – короткая “и”
– Да, и это действительно какие-то иконические свойства, но они в словах реальных языков почти не сохранились. Хотя слова с иконическим элементом есть, вроде слов “шершавый” или “шуршать” в русском языке. Проблема в том, что в массе такие элементы не сохранились, более того, бывает, что слова своим звучанием как раз обманывают, например, в английском слове “small” – “маленький” – есть длинная “о-о”, а в “big” – “большой” – короткая “и”, это противоречит иконической интуиции. Да, язык пользуется этой звуковой иконичностью, но когда мы выходим за пределы детской речи, в которой изначально много звукоподражательных слов, она становится для языка абсолютно периферическим феноменом.
– Вы считаете, язык первобытных людей не мог развиваться примерно так же, как у студентов из опыта Перлмана?
Для первобытного человека не имело особого смысла уметь говорить “хорошо” и “плохо”, если он не мог сказать “огонь”, “вода”, “медведь”, “змея”
– Наверное, можно предложить гипотезу, что люди изначально начинали звуком кодировать вот именно такие простые понятия, качества, а потом постепенно к ним прилепился остальной словарный запас. Но этот изначальный набор слишком узок даже для первобытного человека, для которого, пожалуй, не имело особого смысла уметь говорить “хорошо” и “плохо”, если он не мог сказать “огонь”, “вода”, “медведь”, “змея”. Ведь даже в элементарных системах коммуникаций обезьян есть знаки, означающие “опасность с воздуха” – птица, “опасность снизу” – нападающий зверь, а вот без “большой” и “маленький” они как-то обходятся. Словом, такие исследования не очень много нам рассказывают про современный язык, и также не слишком много способны объяснить о его происхождении. Ну а сама я болею за теорию, что изначально был все-таки жестовый язык.