Гобой дает оркестру ноту ля

В Москве проходит фестиваль камерной музыки "Возвращение", который в конце 90-х был создан учившимися на Западе выпускниками Гнесинской школы. Некоторые из них вернулись в Россию жить. Сейчас, когда по Москве, как четверть века назад, вновь ходят разговоры об эмиграции, мы побеседовали с одним из основателей фестиваля о том, как изменилась Москва, какой смысл теперь носит слово "возвращение", и о самой музыке, конечно.

Дмитрий Булгаков родился в Москве в 1978 году, в 5 лет родители привели его в Гнесинскую школу. В 10 лет, несмотря на сомнения родителей, он решил стать гобоистом (считается, что гобой – физически трудный инструмент). Вместе с оркестром "Гнесинские виртуозы", созданным из учеников школы, стал ездить на гастроли за границу – первые были в Японии в 1992 году. В Гнесинке познакомился с Романом Минцем, Борисом Адриановым, Тимуром Якубовым и многими людьми, которые годы спустя составили основу фестиваля "Возвращение".

Дмитрий Булгаков

В 1995 году, после школы, Булгаков, как и многие его друзья, уехал учиться за границу. Он говорит, что решение об учебе в Германии было в основном родительским: "Я, скорее, сопротивлялся этому, потому что мне было хорошо и комфортно в Москве 90-х годов, в профессиональном смысле все складывается неплохо и жизнь оказалась крайне интересной". Однако уже через месяц, признается Булгаков, он понял, что решение уехать в Германию было правильным: "Я узнал много нового и о жизни, и о музыке, и о гобое, в первую очередь, многое из того, что мы, ввиду закрытости нашей страны, не знали о духовой школе в принципе".

Музыкант с готовностью рассказывает непрофессионалу о детской страшилке, которая игру на гобое приравнивала к труду шахтеров. Гобой из всех духовых имеет самое узкое отверстие, в которое надо дуть, чтобы извлечь звук, соответственно, нагрузка на дыхательную систему считается самой большой. Но, говорит Булгаков, когда он оказался в Германии, выяснилось, что там этот стереотип отсутствовал в принципе, гобой не считается сложным инструментом, играют на нем большей частью девочки: "Инструменты и подходы к игре стали другими. Были придуманы балансы специальные, которые позволяют тратить меньше воздуха. Хотя, безусловно, это трудный, капризный инструмент, в котором важны мундштуки, трости надо менять чуть не каждую неделю, они подвержены климатическим реакциям на погоду, если пошел дождь, у тебя может все абсолютно по-другому звучать".

Итак, с 17 лет Булгаков стал жить самостоятельной жизнью в центре Европы, и эта жизнь продолжалась более 5 лет. Он говорит, что его радовали и свобода, и европейский уклад, и поездки в Москву на каникулы: "Это был маленький город Детмольд, город пенсионеров и студентов. Чуть скучно, но все рядом – можно съездить на интересный концерт в Берлин, встретиться с кем-то в Амстердаме, недорого слетать в Лондон". И как раз во время этих ученических лет, во время встреч с друзьями, рассеянными по Европе, появилась идея фестиваля "Возвращение":

– Друзья были в Германии, в Швейцарии, в Лондоне, мы старались видеться, и потихоньку где-то зрела идея, что все наши встречи здорово было бы совместить с какой-то музыкальной историей. Придумать повод поиграть вместе, чтобы были не только кухонные посиделки или дискотеки, но и музыка. В 1997 году как-то на одной из вечеринок в Москве, уединившись на кухне с Ромой Минцем, мы решили провести один раз фестиваль. Родилась идея назвать его "Возвращение", поскольку речь шла в первую очередь о людях, которые могли бы вернуться в Москву из разных точек Европы и сыграть вместе. 6 января 1998 года состоялся первый концерт фестиваля. Все мы еще учились за рубежом, я в Германии, Рома в Лондоне. Не было понятно, как сложится жизнь дальше, это не было принципиальным, принципиальным было найти место пересечения. Логично, что это была Москва.

Роман Минц и Дмитрий Булгаков

​– Как случилось, что вы вернулись жить в Москву?

– Форс-мажор, заболел один из педагогов Гнесинской школы, меня позвали заменить его на короткий срок – это был 1999 год, я еще учился в Германии, но дал согласие и начал приезжать в Москву часто, насколько это было возможно, преподавать в школе. Прошел один сезон, второй, я понял, что преподавание меня очень увлекает, творческая отдача от преподавания никак не меньше, чем от игры самому. Кроме того, уже был фестиваль, который потихоньку привлекал все больше и больше людей, у нас в первый год приехало 20 человек, потом 30, 40, получилось какое-то движение людей в Москву. Кто-то должен был все это координировать, и мы стали с Ромой руководить проектом, появилась какая-то ответственность. Появилась ответственность перед учениками. Плюс появилась личная история, девушка, которая впоследствии стала женой. Плюс любовь к Москве как таковой, в то время еще с ощущением какого-то оптимизма, если говорить о будущем страны. Все это вместе привело к тому, что я переехал обратно – преподавать в школе, делать фестиваль, плюс семья (это была недолгая история, которая перешла в хорошую дружбу, но это не суть важно). При этом продолжал играть концерты, в том числе в Германии. Сейчас я живу в Москве, но – то ли потому, что вырос и повзрослел, то ли потому, что жизнь как-то сильно изменилась, – уже не с таким трепетным ощущением любви к городу, а скорее с ощущением любви к конкретным людям, ученикам, к конкретным занятиям своим и, конечно, к фестивалю.

​– Вы собираете деньги на фестиваль краудфандингом. Со стороны это выглядит очень симпатично. Молодые люди, которые сами собрались, не сверху пришел какой-то указ, сами создали фестиваль, сами являетесь менеджерами. В России, где мы все время слышим разговоры: такой-то знаменитый музыкант получил такой-то оркестр, это удивительный пример. У вас есть ощущение, что это уникальный опыт для России?

– Я должен быть корректным, у нас есть поддержка Московской филармонии, без нее нам было бы значительно сложнее. Она появилась всего несколько лет назад. Филармония берет на себя взаимоотношения с консерваторией, финансовые в том числе, и предоставляет нам залы. И наш фестиваль является некоммерческим, музыканты на нем не получают гонорары. Мы начинали друзьями, друзьями остаемся и не очень можем себе представить, что кто-то будет получать больше, а кто-то меньше, – это нарушит товарищество. При этом организовать этот фестиваль на гонорарной основе было просто невозможно, у нас вообще не было денег, мы делали все бесплатно. Мы не могли тогда оплачивать, например, приезды музыкантов, на что, собственно, мы сейчас и собираем в основном деньги краудфандингом. То, что филармония предоставляет нам залы, очень важно, потому что мы имеем определенную гарантию уже за год до следующего фестиваля, что нам будет где играть. Ранее мы зал арендовали, получая прибыль с билетов, пытаясь этой прибылью покрыть расходы на аренду залов, что не очень удавалось, потому что мы всегда старались держать минимальные московские цены на билеты. Теперь это на себя взяла филармония, в том числе прибыль с билетов. В остальном расходы – наша задача. Мне здесь кажется очень правильным, что мы последние два года начали собирать деньги и что наши поклонники, люди, которым нужен фестиваль, становятся соорганизаторами, участниками процесса. В нынешней ситуации, когда Министерство культуры в каком-то смысле становится контролирующим органом, а в каком-то смысле – органом пропаганды, очень важна возможность делать что-то независимое.

Вообще регулирование культурной жизни крайне вредно. Чем меньше регулирования, чем больше возможностей решать вопросы самостоятельно, тем это полезнее и лучше для культуры. Наша привязанность к государственной поддержке культурных проектов ошибочна. Нам, кстати, с фестивалем значительно раньше надо было стараться открывать для себя такие площадки краудфандинговые. Мне кажется, огромную часть культурных проектов мы можем делать без участия государственных структур, которые очень тормозят и мешают. Вряд ли может функционировать симфонический оркестр без государственной поддержки, вряд ли может функционировать какой-то театр, огромный коллектив, но проекты, антрепризы, небольшие театральные, музыкальные истории, которые очень важны, которые создают культурную структуру, – не Большой театр, не Мариинка, а именно то, что происходит ежедневно и везде, – здесь очень многое можно было бы делать без государства, но мешают даже тем, кто ничего не просит, не дают что-то делать. Мы знаем это на примере того же Театра.док.

​– Вы чувствуете, что независимы от государства?

– Последние пару лет чувствую, что мы все, к сожалению, зависимы от государства, практически вне зависимости от рода деятельности. Что касается нашего проекта, мы, может быть, в наименьшей степени зависим от государства. Мы не единый коллектив, мы не оркестр, который действительно зависит от того, дадут ли так называемый грант или не дадут. Система выстроена так, что поощрения зависят напрямую от взаимоотношения руководства определенного коллектива с власть предержащими, от степени поддержки деятелей культуры определенной политики, определенных людей. Что касается нас, мы – группа совершенно независимых людей, которые к тому же играют этот фестиваль совершенно бесплатно, никто на нем никогда ни одной копейки не заработал. В этой связи определенная степень независимости есть, хотя, я думаю, что если бы кто-то захотел, чтобы мы не имели возможности, например, играть в Московской консерватории, это вполне было бы возможно, – значит мы бы нашли другое место. Хотя, учитывая ситуацию в стране, я не считал бы отсутствие фестиваля "Возвращение" в российской культурной жизни самым трагическим событием, у нас есть, к сожалению, события происходят куда более важные.

​– Неожиданную вещь я услышал от вас, что вы в 90-х годах чувствовали себя в Москве хорошо. У большинства населения страны к этим годам другое отношение. Потом, вы рассказываете, когда вы вернулись, у вас был подъем, приятное ощущение от страны, сейчас меньше. Вы общаетесь в некоем кругу, и сейчас многие уезжают из-за политической обстановки. У вас есть ощущение, что вы живете своей маленькой страной в большой стране?

– Начнем с того, что у меня вернулось в последние годы ощущение того, что тема отъезда из России стала ключевой, превалирующей в разговорах того круга людей, в котором я имею честь жить и общаться. Если в 90-е годы речь могла идти о тяготах жизни, это были разговоры о возможности изменить ситуацию материально или – чего было больше, на мой взгляд, – о возможности просто поехать учиться, работать, открыть себя миру. Когда я уезжал учиться в Германию, не было советских разговоров об отъезде навсегда. Речь шла о том, что я уезжаю на какой-то период, я могу всегда вернуться. Сейчас разговоры об отъезде снова стали разговорами об эмиграции, носят характер некоей безнадежности и вынужденности – это большое отличие от 90-х годов. Когда я говорил о том, что мне было комфортно, я имел в виду, что чувствовал, что те сложности, которые были в стране, те безусловные трудности становления новой страны,– это была по сути новая страна, – у меня было ощущение, что страна открывается миру, что мы движемся в Европу. Это ощущение в 2000-е годы стало затухать, сейчас его нет в принципе. От этого, собственно говоря, и идут изменения в моих ощущениях и в ощущениях еще очень многих людей, которые мне интересны и близки.

​– У вас критическое отношение к власти, это оказывает влияние на жизнь? Однажды в интервью мне человек сказал, что не встречал людей, которые поддерживают присоединение Крыма. Я удивился, но речь шла о том, что создаются изолированные миры. Москва – это уже не совсем ваш город, и вы создаете маленькую коммуну?

– Не то чтобы я что-то создавал, это не имеет отношения, например, ни к моей преподавательской работе, ни к фестивалю. Мы вообще в последнее время потеряли желание говорить, например, о политике, в отличие от двух-трехлетней давности. Я чувствую, что люди испытывают определенные фрустрации по этому поводу. Что касается меня, я чувствую себя в крайне агрессивной атмосфере Москвы, в агрессивной атмосфере, которая спущена нам, безусловно, сверху. Да, есть ощущение какого-то острова людей, с кем ты можешь общаться корректно и свободно, затрагивая любые темы, и остальных, с кем ты будешь избегать общения. У меня есть ощущение крайне агрессивной атмосферы, которой не было до крымских событий, которая навязана через средства пропаганды, которой заражена большая часть общества. Я не думаю, что такая большая, как говорят социологические разные опросы, но все равно – подавляющее большинство. Это очень опасно, для меня аналогии с Германией 30-х годов совершенно уместны, я не понимаю возмущения, возникающего, когда люди приводят эти аналогии как вполне очевидные.

​– Внутри музыкального сообщества, к которому вы относитесь, тоже есть разлом? Я разговаривал с людьми, которые устраивали акции протеста против концертов за рубежом знаменитых российских музыкантов, которые поддержали политику президента Путина. Мне непонятно, насколько это существенно. Все-таки это профессиональная жизнь, музыка есть музыка, искусство важнее, чем политика. У вас ощущение, что музыкальное сообщество тоже разделено?

– Музыкальное сообщество не настолько политизированно в принципе. Мне кажется, что большая часть музыкального сообщества придерживается определенного нейтралитета. Для меня это вещь достаточно важная. Я был уже в ситуациях, когда я с некоторыми своими коллегами, сохраняя абсолютную корректность и не переходя ни на какие конфликты, отказывался играть, объясняя им причины, в том числе и подписями под некоторыми письмами. Это не вызов, это даже не какая-то политическая позиция, у меня нет политической позиции, я просто стараюсь жить в той стране, которую я себе представлял в тех самых 90-х, в которую я вернулся, которую хотел видеть как процветающую европейскую страну совершенно без имперского безумия. Я действительно, в своей квартире, в своей машине, на сцене зала, продолжаю жить именно в этой стране с небольшой надеждой, что все-таки маятник развернется в другую сторону. И мне небезразлична политическая позиция некоторых людей, особенно мне небезразлично отсутствие каких-либо принципов. Фраза "ну ты же все понимаешь, старик" для меня значительно хуже, чем искренняя убежденность, искренняя патологическая любовь к конкретному политическому персонажу, например, к господину Путину, такая любовь у некоторых деятелей искусства есть. Мы можем воспринимать любовь как некоторое заболевание, и я понимаю, что люди болеют любовью к власти, любовью, скажем, к Путину, я их в этом смысле, скорее, могу пожалеть, но это для меня меньший повод к каким-то принципиальным решениям в общении с этими людьми, чем с людьми, которые говорят "ну мы же все всё понимаем". Эта позиция для меня является, пожалуй, самой проигрышной для человека и для страны.

​– Фестиваль называется "Возвращение", и это значимое очень слово – "возвращение". Сейчас "Возвращению" почти 20 лет. Сейчас это возвращение в нечто совсем другое? Может быть, смысл названия уже потерялся?

– Вы знаете, мы никогда не привязывались к конкретным значениям. Во-первых, мы не закрытая каста людей, которые возвращаются в Россию физически со штампом в паспорте и поэтому имеют возможность играть на этом фестивале. Нет, это площадка для объединения тех, кто "там", тех, кто "здесь", это площадка для привлечения совершенно новых имен, у нас каждый год очень много новых участников и из России, и из-за рубежа, и иностранных участников. Слово "возращение" имеет под собой, конечно, изначально смысл возвращения на московскую сцену музыкантов, которые давно здесь не были, это и объединение людей, это и возвращение какой-то, предположим, редко играемой музыки. Фестиваль "Возвращение" – это для нас не конкретно возвращение конкретных людей. Жить в России или не жить в России – для нас это не имело никогда принципиального значения, это возвращение к истокам, альма-матер, к юношеской дружбе, это не вопрос прописки. Для меня не трагедия, когда человек меняет место жительства, тем более человек искусства, тем более музыкант. Музыкант вообще не очень привязан к какому-то одному месту, как правило. Для меня трагедия, когда человек вынужден менять место жительства, менять страну, потому что жизнь в каком-то смысле становится невыносимой.

​– Для вас, как для музыканта, Москва, которая вам нравится, – что это такое?

– Москва, которая мне нравится, – это в очень небольшой степени именно музыкальная Москва. То есть музыкальная Москва мне нравится, здесь много всего происходит все еще, здесь много очень талантливых людей, много прекрасных людей все еще приезжают сюда – я предполагаю, что здесь могут случиться изменения в концертной жизни в связи с экономической ситуацией. Музыкальная Москва стала значительно ближе к миру за эти 25 лет с распада Советского Союза. Происходит смешение традиций, глобальная история, когда люди получают возможность взять лучшее от разного. В этом смысле Москва стала ближе к миру и к Европе, а Европа стала ближе к нам. Так что здесь совсем неплохо, лишь бы никто не мешал.

​– Если вы снова уедете по каким-то причинам, по чему вы будете скучать в Москве?

– Сложный вопрос. Я в первый раз, пожалуй, около двух лет назад подумал, что не могу для себя исключить то, что мне придется уехать. Это не какое-то радостное чувство, а это, скорее, чувство, которое меня тяготит. По чему я буду скучать по Москве?.. Вы знаете, в Москве от каждой эпохи оставалось что-то прекрасное, Москва – это такой собирательный образ всего хорошего, что было вопреки, в каждой из эпох. Я не идеализирую ни один из исторических отрезков, в том числе российских. Здесь исторически всегда было очень трудно жить людям с острой потребностью свободы. Эти люди составляли всегда драматическое меньшинство. Они везде составляют меньшинство, но в таких драматических пропорциях, пожалуй, это именно здесь. Я очень люблю старую Москву, я люблю интересные разговоры, я скучал бы по общению с прекрасными людьми, которые здесь всегда были, вопреки агрессии, вопреки событиям, которые всегда почему-то сваливались на голову. Мне кажется, если о чувстве достоинства можно говорить в контексте страны, страна всегда выживала и сохраняла чувство достоинства именно благодаря таким людям, которые сейчас массово отсюда уезжают. Причем это очень массовое движение. Я скучал бы по людям, которые наполняют этот город, центр города, кафе и залы, по публике фестиваля, по преподаванию, потому что здесь чрезвычайно много талантливых людей, которые приходят и учатся в нашей Гнесинской школе. Это невероятные дети, невероятная школа, аналогов которой нет в мире. Поэтому мне очень не хочется этих вынужденных решений. У каждого есть определенная черта, после которой он принимает это решение, и очень много людей, с которыми я общаюсь, ходят рядом с этой чертой. Я думаю, что я еще эту черту не переступил, я очень многим увлечен в Москве, я очень не хочу, чтобы это все разрушалось. Мне хочется преподавать здесь и по мере возможности способствовать тому, чтобы русская духовая школа чуть-чуть становилась ближе к европейской, благодаря тем знаниям, которые я получил в Европе. Мне хочется, чтобы и фестиваль был, и проекты с детьми, которые мы делали. Мне кажется, что сейчас переломное время, этот год и следующий год, когда очень много людей будут принимать такие решения. Я думаю, что очень многое будет определяться в эти годы и буду ждать и надеяться, что что-то может измениться в лучшую сторону. Потому что, мне кажется, от агрессии устают и те широкие массы населения, которые сперва приняли ее с щенячьим восторгом, люди начинают потихоньку уставать.

​– Давайте вернемся к главному, к музыке. Могу я спросить о ваших любимых произведениях, которые вам нравится исполнять?

– Есть просто любимая музыка, любимые композиторы, они у меня не связаны напрямую с гобоем. Я вообще не слишком зациклен на инструменте. Если бы мне предложили на выбор концерт выдающегося пианиста или выдающегося гобоиста в один и тот же день, да простят меня гобоисты, я бы пошел на концерт пианиста. Просто больше выдающейся музыки, больше выдающихся исполнителей. Гобой я очень люблю, звук гобоя, вибрация гобоя, этот инструмент способен передать очень многое, но своим ученикам, чтобы они правильно поняли музыку какой-то эпохи, я чаще рекомендую слушать записи других инструментов. Например, если речь идет о романтической музыке, о Шумане, который написал для гобоя, я советую послушать альт или виолончель и так далее. У меня скорее какой-то ассоциативный ряд, который не связан напрямую с гобоем, а связан с эпохами, с какими-то великими произведениями.

Для гобоя есть два периода настоящего расцвета – это музыка эпохи барокко, в том числе, конечно, Бах, Гендель, Вивальди, когда гобой был невероятно востребован, для него писали абсолютно все значимые композиторы того времени, писали очень хорошую, серьезную, очень красивую музыку. Потом наступает спад интереса к гобою, точнее, он становится все более востребованным в оркестрах. Чем больше становился состав оркестра, а он становился все больше и больше, тем больше была роль гобоя, не говоря о том, что гобой настраивает оркестр, дает ля и является чуть ли не ведущим инструментом. Но что касается соло и камерной музыки, эпоха романтики как-то гобой пропустила. Например, Брамс не написал для гобоя ничего, Шуберт не написал для гобоя почти ничего, у него есть несколько камерных произведений с участием гобоя. У Шумана лишь один опус для гобоя. Немножко обидно, потому что, мне кажется, гобой как раз очень романтичный инструмент. Гобой очень много передает, если речь идет, например, о любви. Следующий расцвет, который продолжается до сих пор, – это ХХ век. В ХХ веке гобой вернулся как солирующий инструмент, как очень востребованный инструмент в камерной музыке. Для гобоя писали потрясающие композиторы потрясающую музыку – это и Рихард Штраус с великолепным концертом гобойным, это и Пауль Хиндемит, Франсис Пуленк. Андрей Эшпай написал прекрасный концерт для гобоя. Для гобоя пишут современные композиторы. И для нашего фестиваля писали, а мы почти всегда играли какие-то премьеры на фестивалях. Мне довелось сыграть несколько гобойных премьер. Гобой очень активен в XX-XXI веке, и для меня это очень близкая музыка. "Соната" Хиндемита – одно из моих любимых в принципе произведений, "Соната" Пуленка тоже. Так что два больших этапа расцвета гобоя – музыка эпохи барокко и музыка ХХ-XXI века.