Александр Генис: В эфире - мартовский выпуск Нью-Йоркского альманаха, в котором мы с музыковедом Соломоном Волковым рассказываем о новостях культурной жизни, какими оно видятся из Нью-Йорка.
Соломон, я предлагаю посвятить сегодняшний «Альманах» недавним кончинам. Умерли люди, которые сыграли большую роль в культуре ХХ века и XXI века. Поэтому сегодня мы представим мемориальный выпуск «Альманаха». Начнем мы, конечно, с кончины Харпер Ли. Это писательница, которую провожала вся Америка, потому что вряд ли в Америке есть другая книга, которую так бы любили.
Соломон Волков: Нет школьника, который не прочел бы «Убить пересмешника».
Александр Генис: Да, это любопытное явление, потому что книга Харпер Ли вошла в канон, если уж есть канон американской школьной литературы, что весьма сомнительно, то в нем стоит Харпер Ли.
Соломон Волков: «Хижина дяди Тома». Она просто хуже, эта книга, как литература, я имею в виду «Хижину».
Александр Генис: Но эти книги играют схожую роль, одна в XIX веке, другая в ХХ. Не потому, что они похожи по своим литературным достоинствам, нет, потому что они сыграли такую же роль в социальной и психологической сфере. Более того, у Харпер Ли были свои противники и есть до сих пор, которые говорят, что главный чернокожий персонаж в этой книге, которого тоже зовут Том, на самом деле напоминает того дядю Тома — он беззащитен, он слаб, он зависит от доброты белых людей. В этом смысле книга Харпер Ли продолжает книгу Бичер-Стоу.
Соломон Волков: Самая существенная критика в адрес этой книги Харпер Ли и вообще писательницы Харпер Ли, потому что она писательница одной книги.
Александр Генис: Она, конечно, недавно выпустила другую книгу. Но мы отошлем нашего слушателя к прекрасной передаче Марины Ефимовой в нашем «Американском часе», которая подробно рассказывает об этой книге, что избавляет нас от необходимости о ней говорить сегодня.
Соломон Волков: Это автор одной все-таки в итоге книги - “Убить пересмешника”. Претензия главная к ней в том, что это книга для детей. Вы знаете, для меня это не претензия, для меня это похвала.
Александр Генис: Совершенно с вами согласен. Аналог, на этот раз литературный, этой книге следует искать опять-таки в XIX века: «Гекльберри Финн». Мы слышим голос Гека в ней. Я впервые читал эту книжку тогда, когда сам был примерно в этом возрасте - я был школьником, 5-6 класс. И для меня она была не о расовых проблемах, а о жизни, о детях, о психологии детской, именно в этом ее сила. Мне кажется, что в Советском Союзе мы вообще читали книжки не так, как они были авторами задуманы. То, что для Америки было великой книгой о расовых отношениях, то для нас была книга честная, прямая, искренняя книга о мучительном мире взрослых. Как Сэлинджер, скажем.
Соломон Волков: Да, как раз с Сэлинджером ее можно сравнить.
Александр Генис: Я специально принес сегодня первую страницу книги, чтобы напомнить, как это звучало. Ведь что самое обаятельное в Харпер Ли — прямота ее голоса. Автор не замещает голос рассказчика, Харпер Ли дает высказаться своему авторскому персонажу, и тот говорит прямо - как Гекльберри Финн, «Гекльберри Финн» тоже ведь написан от первого лица. Вот как это звучит:
Аттикус Финч поехал в Монтгомери изучать право. Закончив ученье, мой отец вернулся в Мейкомб и занялся адвокатской практикой. В здании суда у Аттикуса была контора, совсем пустая, если не считать вешалки для шляп, плевательницы, шахматной доски да новенького Свода законов штата Алабама. Первые два клиента Аттикуса оказались последними, кого повесили в мейкомбской окружной тюрьме. Аттикус уговаривал их признать себя виновными в непредумышленном убийстве, тогда великодушный закон сохранит им жизнь; но они были Хейверфорды, а кто же в округе Мейкомб не знает, что все Хейверфорды упрямы как ослы. Аттикус ничем не мог им помочь, кроме как присутствовать при казни, после чего, должно быть, он и проникся отвращением к уголовным делам».
Такой зачин мог быть и к Марк Твена, и у Фолкнера.
Соломон Волков: И у Диккенса.
Александр Генис: Не думаю. Потому что Диккенс — это викторианская проза, она более запутанная, синтаксис Диккенса намного сложнее. А здесь с одной стороны это американская простота, с другой стороны — мрачный юмор, который, конечно, сближает прозу с “южной готикой”, а это - главное направление американской литературы.
Соломон Волков: Видите, и с Диккенсом тоже.
Александр Генис: Ок, договорились, Диккенс каким-то образом здесь оказался.
Передо мной лежит вырезка из «Нью-Йорк Таймс» от 13 июля 1960 года — это первая рецензия на книгу. Абсолютно неизвестный автор представил эту книгу американскому читателю. И первая же рецензия восторженная. Это же большая редкость, когда дебют воспринимается таким образом.
Соломон Волков: Большая удача.
Александр Генис: Автор рецензии Херберт Митганг.
Соломон Волков: Которого я знал, между прочим, лично. Когда я приехал, я с ним познакомился. Он писал о мемуарах Шостаковича.
Александр Генис: И как, достойный автор?
Соломон Волков: Он такой приличный, симпатичный, очкастый американец. Американский журналист, каким мы его себе представляли.
Александр Генис: Вкус у него американского журналиста был безошибочным, потому что он хвалит этот роман за то, что это роман. Он говорит: другие романы только притворяются романами, потому что они используют документы, используют факт и чуть-чуть приукрашают его своими метафорами. Но ничего подобного не делает юная писательница Харпер Ли, которая создает литературу с помощью вымыла. Она написала роман, а не беллетризованный репортаж, который часто заменял романы в американской прозе.
Соломон Волков: В итоге этот роман, как мы знаем на сегодняшний день, разошелся тиражом в 40 миллионов экземпляров. Его изучает подавляющее большинство школ в Соединенных Штатах. Книга вышла в 1960-м году, по ней был в 1962-м году выпущен фильм знаменитый с Грегори Пеком в главной роли. Я подозреваю, что выпуск фильма очень поспособствовал дальнейшей популярности книги. Это тот случай, когда экранизация поддержала книгу действительно.
Александр Генис: Обычно автор книги терпеть не может свои экранизации, но Харпер Ли сказала, что книга прекрасно экранизирована, она похвалила сценариста и подружилась с Грегори Пеком и со всей его семьей, всю жизнь поддерживала теплые отношения. Надо сказать, что Харпер Ли сумела остаться героиней этой книги. Америка прощается с Харпер Ли как со своей любимой писательницей. Это говорит о том, что Америка умеет быть благодарной.
Соломон Волков: Ее сравнивали с Гретой Гарбо, она так же избегала прессы, она так же избегала давать интервью, она так же избегала появляться на церемониях в ее честь, а если появлялась, то ограничивалась тем, что говорила «спасибо».
Александр Генис: Теперь Америка сказала «Спасибо, Харпер Ли».
(Музыка)
Александр Генис: Другая кончина, которая произвела огромное впечатление и в Америке, но особенно в России — Умберто Эко.
Знаете, Соломон, у меня есть такая теория: существуют зарубежные писатели, которые становятся русскими писателями. Такой был русский писатель Ремарк, например, или русский писатель Хэмингуэй.
Соломон Волков: Русский писатель Олдридж, помните такого?
Александр Генис: Русский писатель Олдридж — это особая отдельная история, потому что он был писателем только в России. Из-за него я натерпелся, потому что один наш слушатель очень обиделся за Олдриджа и сказал, что мы специально недооцениваем его значимость и его успех в англоязычном мире. Я долго копался и нашел, что в 1946 году Олдридж был награжден премией за рабочие стихи. Я даже не очень понимаю, что это значит, но ясно, что в Англии он был молодым рабочим поэтом. Это все, что я нашел о нем.
Соломон Волков: Вы знаете, я Олдриджу обязан одной партикулярной вещью: благодаря роману Олдриджа я узнал еще в Советском Союзе юношей о существовании курдов. Он написал роман про борьбу курдов за свою независимость как раз с Турцией, с Ираном. В то время Сталин поддерживал курдов, о чем сейчас почему-то забыли. История отношений Советского Союза с курдами очень давняя. Там я впервые увидел фамилию Барзани, запомнил ее. Так что Олдридж сыграл в моем геополитическом воспитании существенную роль.
Александр Генис: Значит Олдридж был писателем для вас, но не для меня. Для более широкой аудитории были другие заграничные писатели, например, Борхес. В наше время, в 80-е годы, когда появились переводы Борхеса, он стал русским писателем. Дело не в том, что они были популярными, популярными были «Три мушкетера», дело в том, что зарубежные авторы оказали существенное влияние на стиль, на манеру отечественной литературы.
Соломон Волков: У меня такое ощущение, что Борхес оказал бОльшее влияние на русскую литературу, чем Набоков, вам не кажется?
Александр Генис: Вне всякого сомнения, потому что Набокову подражать труднее. Сам Борхес, говорил: господи, как мне надоели рассказы, в которых появляются зеркала и свечи. Я ненавижу все, что похоже на Борхеса.
Соломон Волков: Еще один влиятельный, между прочим, латиноамериканский писатель Кортасар.
Александр Генис: Да, Хулио Кортасара меньше знают в США, чем в России. Совершенно верно, у нас были свои особые отношения с мировой литературой. И Умберто Эко был писателем как раз для России. Об этом говорит и то, как его сейчас провожают в России, сколько некрологов, сколько воспоминаний.
Соломон Волков: Заламывание рук.
Александр Генис: Он ведь много бывал в России, его там любили. Ему это, конечно, это нравились.
Соломон Волков: Общие корни в каком-то смысле. Я об этом впервые подумал, когда я услышал как Герберт фон Караян дирижирует 10 симфонией Шостаковича. Я первые увидел западного дирижера, который понимает, о чем музыка Шостаковича, он понимал, что это музыка о тоталитаризме. Потому что сам Караян вырос и стал артистом, неважно, сейчас мы не вникаем, на какой стороне, но он в условиях тоталитаризма вырос. Та же самая история с Умберто Эко, школьником он победил в соревнование на лучшее сочинение, которое воспевало доблести фашизма. Так что у него был тоже опыт воспитания в тоталитарном обществе, и он понимал поэтому структуру советского общества.
Александр Генис: Еще одна связь с Россией заключалась в том, что он занимался семиотикой. Он говорил, что нас двое было сначала — Лотман и он. Две кафедры было — в Тарту и в Болонье. Кроме всего прочего его книга «Имя розы» вернула нам средневековье, она сделала средневековье модным. Игра в средневековье началась с этой книги. Я помню, как она стала бестселлером в Америке. Вообще это уникальный случай, когда иностранная книга становится бестселлером. До этого Маркес был любимецем американского кампуса, скажем. А Умберто Эко занимает первую строчку в списке бестселлеров неделя за неделей, месяц за месяцем. Понять эту логику всегда трудно, потому что сам Умберто Эко говорил: “первые сто страниц этой книги должны отпугнуть читателя, а если не отпугнут — это мой читатель”. Любопытная точка зрения. Он специально сделал первые сто страниц совсем непростыми. Конечно, это удалось, потому что тот, кот пережил эти первые сто страниц, уже стал верным поклонником Умберто Эко. Я считаю, что он во многом породил постмодернизм, соединив такое соединение учености и массовой культуры, которое льстит читателю и помогает ему. Что такое Умберто Эко? Это семиотика и медиевистика, плюс Шерлок Холмс, плюс Жюль Верн. Например, книга «Маятник Фуко» - это “плюс Жюль Верн”.
Соломон Волков: Сам он говорил, когда его обвиняли в том, что у него такие поп-вкусы, что называется. Ведь Умберто Эко свободно владел пятью новыми языками, плюс он мог читать лекции по латыни и на древнегреческом языке. То есть это был человек феноменальной образованности. Но его привлекала так же современная поп-культура, он относился к ней серьезно. Когда его в этом обвиняли, всегда находятся люди, которые говорят: что ты занимаешься такой поп-ерундой? Он на это отвечал: «Я не скажу, конечно, что Гомер и Уолт Дисней на одном уровне, но Микки Маус может быть столь же совершенным, как японская хайку».
Александр Генис: Замечательно. И это, конечно, то, что он делал в своих газетных колонках. Он писал о чем угодно, например, о футболе он любил писать и о политике. Мне это страшно нравятся, потому что ученый должен быть доступен всем, иначе пропадает эта вся его ученость. Ну и конечно, Умберто Эко мне очень нравился, прежде всего еще и как человек.
Соломон Волков: Вы, кажется, с ним встречались и разговаривали, кажется, даже накормили его обедом? Расскажите, пожалуйста.
Академик В. В. Иванов и У. Эко в гостях у А. Гениса. Нью-Йорк. 1996
Александр Генис: К сожалению, это не очень удачная история, потому что мы быстро сошлись. Все было хорошо, кроме обеда, потому что я приготовил щи — это мое коронное блюдо, его надо варить два дня в трех кастрюлях. Но все пропало даром, потому что Эко сказал, что ненавидит квашеную капусту, у него жена была немка и он терпеть этого не мог. Я пытался ему втюрить щи под видом старинного языческого блюда. Думал, что архаизм, что-то средневековое ему должно понравиться. Нет, не получилось. Но не помешало нам тепло поговорить. Когда Умберто Эко появился у нас дома, огромный такой, могучий мужик, то он весь кипел от счастья, потому что только что одержал большую победу. Ему запретили курить в Колумбийском университете, где его пригласили читать лекции. Умберто Эко сказал: «Я прямо сейчас повернусь, сяду на самолет и улечу обратно, не открыв рта». Ему разрешили курить, но эвакуировали все первые ряды, чтобы, не дай бог, дым не попал на студентов.
Соломон Волков: Между прочим, в этом же Колумбийском университете, когда я приходил туда на лекции Бродского, он курил в аудитории.
Александр Генис: Это было когда — это были еще в вегетарианские времена. Теперь за это сразу расстреливают. Так или иначе, Умберто Эко оказался замечательным собеседником. Он очень охотно говорил о своих книгах. Я спросил, знаете, такой случай наконец-то узнать правду: «Какая книга вам дороже всего?».
Соломон Волков: Его собственная?
Александр Генис: Да. Потому что он к тому времени, я как раз читал его книгу о Джойсе, у него очень любопытная книга о Джойсе, там написано, что лучшей книгой Джойса Эко считает «Поминки по Финнегану», а это книга зубодробительная и для чтения непригодная.
Соломон Волков: Я хотел сказать именно это.
Александр Генис: Я это знаю точно, потому что читал ее полгода и прочитал первые 11 страниц. Но Умберто Эко другой человек, у него дома 35 тысяч книг было, наверное, он понимал больше нашего. Так вот я его спросил: «Какая ваш роман любимый?». Он сказал: «Они все мне страшно дороги, потому что я получаю огромное наслаждение от романов, которые я пишу». «А какая ближе всего?». Бывает же, что даже ребенок может быть любимым или не любимым. Он слегка застенчиво сказал: «Маятник Фуко».
Соломон Волков: Все-таки сказал. Потому что Шостакович в ответ на такие вопросы всегда говорил, что ему нравятся все симфонии.
Александр Генис: Да, так все говорят. Но если меня спрашивают, то я честно и прямо говорю - последняя. Но у меня «Имя розы» - любимая книга Эко. все остальные его книги пошли вширь, а эта вглубь. Знаете, это как «Броненосец «Потемкин». Гениальный фильм, но когда Эйзенштейн стал снимать кино не об одном эпизоде, а сразу обо всей Октябрьской революции, то уже получилось бульон пожиже. Так и с Умберто Эко. И еще там есть то, что мне очень дорого — юмор. Ведь вся книга построена на том, что ищут трактат Аристотеля о комедии, тот самый, который не сохранился, а ведь мог бы быть. Умберто Эко сказал: «Если бы меня спросили, о чем я мечтаю — прочитать эту книгу Аристотеля, которая пропала». В романе есть, например, замечательный фрагмент, который посвящен вопросу, смеялся ли Христос. Умберто Эко, который уж точно хорошо знает вопрос, доказывал, что смеялся. И я с ним совершенно согласен, потому что, на мой взгляд, в Евангелии есть остроумные реплики. Например, «кто без греха, тот первый пусть кинет камень» - остроумная реплика. И так читать Библию я научился у Умберто Эко.
Соломон Волков: В качестве маленького постскриптума скажу, что в случае с Умберто Эко, по-моему, повторилась история, которая произошла с Харпер Ли, а именно фильм, который сделали по «Имени розы», по моему мнению добавил существенно популярности этому роману.
Александр Генис: В этом фильме играет мой товарищ Илья Баскин, наш с вами земляк из Риги, который играет там монаха-травника. Когда я познакомился с Ильей, а он был тогда молодым видным парнем, меня поразило, что у него была тонзура. Я удивился, потому что откуда у рижского еврея тонзура. Оказывается, он, играя монаха, потребовал, чтобы ему для полной аутентичности выстригли настоящую тонзуру, а не надел парик. Он выглядел довольно дико, но в Калифорнии, в Лос-Анджелесе, где он живет, и не такое бывает.
Соломон Волков: Есть еще одна любопытная деталь — в этом фильме играет человек с очень звучной русской фамилией - Федор Шаляпин, сын нашего знаменитого баса, по-моему, прекраснейший актер, он украшает фильм.
А проводим мы Умберто Эко под звуки его любимого итальянского ансамбля: два музыканта, один - кларнетист, другой - аккордеонист. Умберто Эко писал предисловия к их записям, они ему очень нравились, он их благословлял, я думаю, даже немножко как бы ими руководил в плане эстетическом. И вот эта музыка построена вся на европейских реминисценциях поп-культуры, одновременно с отсылками к высокой культуре. Вот это то, чем на самом деле всю жизнь занимался Умберто Эко. Вот так, по-моему, это звучит в музыке, которую он любил.
Итак, Джанлуизи Травези и Джанни Кошиа играют один из своих популярных опусов, который был благословлен Умберто Эко.
(Музыка)
Иосиф Бродский
Александр Генис: А в завершении нашей сегодняшней мемориальной передачи я предлагаю поговорить о годовщине. 20 лет назад умер Иосиф Бродский. Но я говорю о годовщине несколько иного характера. 8 марта - 20 лет со дня мемориального вечера. Я не был на похоронах Бродского, так получилось, что в тот день я был в Иерусалиме, но на сороковинах мы с вами, Соломон, вместе были. Это памятное событие происходило в кафедральном соборе нью-йоркском, соборе Святого Иоанна. Это, между прочим, самый большой готический собор в мире, он до сих пор не достроен, его сто лет строят, и это очень красивое сооружение. Поразительно, что Лев Лосев, который договаривался о вечере памяти Бродского, узнал, что пятница 8 марта был единственный свободный день в расписании этого собора. И только потом подсчитали, что прошло 40 дней со дня смерти Бродского. То есть это такое совпадение, которое можно считать мистическим.
А что, собственно говоря, такое сороковины? В древних русских синодиках существовал такой распорядок поминовения. Считается, что на третий день лицо умершего становится неузнаваемым, на 9 разрушается, как там говорится, “все здание тела, кроме сердца”, на сороковой исчезает и оно. В эти дни усопшим полагалось устраивать пиры. И вот такой пир был устроен в этом соборе.
Соломон Волков: Интеллектуальный пир.
Собор св. Иоанна в Нью-Йорке
Александр Генис: Провожали Бродского музыкой и стихами. Ведь что такое музыка? Это сгущенные стихи. А что такое стихи? Это музыка, которая воплотилась в слове. Поэтому в соборе звучали любимые композиторы поэта — Пёрселл, Гайдн, Моцарт, и любимые стихи — Оден, Ахматова, Фрост, Цветаева, и стихи самого Бродского, которые читали лучшие может быть поэты, нобелевские лауреаты Чеслав Милош, Шеймас Хини, Дерк Уолкотт. По-русски Бродского читали его старинные друзья — Рейн, Уфлянд, Найман, Венцлова, Виктор Голышев, Яков Гордин, Лев Лосев. Они всю жизнь читали Бродского, именно поэтому они знали, как это делается. А в конце этот мемориальный вечер закончился вот этими стихами Бродского. Голос поэта напомнит нам о сороковинах, которые произошли 20 лет назад.
Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером.
Когда вокруг больше нету того, что было,
не важно, берут вас в кольцо или это -- блиц.
Так школьник, увидев однажды во сне чернила,
готов к умноженью лучше иных таблиц.
И если за скорость света не ждешь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.