Александр Генис: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:
1916 - век спустя:
парадоксы и параллели
Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.
Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.
Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.
Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:
Что было?
Что стало?
Что могло бы быть?
(Музыка)
Александр Генис: Я предлагаю начать сегодняшний выпуск с одной из самых больших трагедий того времени. 1916 года — это знаменитая битва под Верденом. Верден — символ Первой мировой войны.
Соломон Волков: Слово «Верден» в том же ряду как такие слова как Аушвиц, как Хиросима, как Холокост — это символические обозначения величайших катастроф, которые постигли человечество.
Александр Генис: Только что, когда отмечалось столетие Верденской битвы, она началась 21 февраля 1916 года и продолжалась практически весь 1916 год, до ноября, историк Пол Янковски, написал отдельную монографию о Вердене. В ней он говорит, что самое страшное в Вердене, то, чего мы часто не понимаем — бессмысленность этого сражения. Обычно сражения в истории остаются те, которые что-то изменили, скажем, Ватерлоо.
Соломон Волков: Бородино.
Александр Генис: То есть это что-то такое, что принципиально меняет жизнь, историю.
Соломон Волков: Сражение на поле Куликовом. Но я думаю, то, что эти сражения действительно были поворотными моментами — это мифы своего рода.
Александр Генис: Об этом можно спорить, но ведь мифы тоже говорят правду. Мифы говорят о сражениях, ставших переломным: было так, а стало иначе. Возьмем, Ватерлоо. Был Наполеон, исчез Наполеон и с ним исчезла целая империя наполеоновская. А что произошло под Верденом?
Соломон Волков: А что произошло с Александром Невским на Чудовом озере? Ничего.
Александр Генис: Мы все смотрели фильм Эйзенштейна, поэтому мы это знаем.
Соломон Волков: Произошел фильм Эйзенштейна.
Александр Генис: Но вот что произошло под Верденом, труднее сказать. Потому что не произошло ровным счетом ничего. Это место, где просто погибло и было искалечено около миллиона человек с двух сторон. Очень трудно подсчитать точное количество убитых, но историки утверждают, что в течение битвы под Верденом каждую минуту убивали по человеку. Смысла в этом не было никакого, потому что закончилась битва точно там, где началась, ни на шаг ни та, ни другая сторона не приблизилась к своей цели. И в этом, как пишет наш историк Пол Янковски, заключается ирония Верденского сражения, которая хорошо описывает Первую мировую войну как таковую. Это война, которая топталась на одном месте, и занималась только одним — постоянным убийством.
И все же с точки зрения батальной истории Верден — переломный момент в Первой мировой войне. В 1916 году стало уже ясно, что победы, той самой победы, которую ждали все в 1914 году, то есть победы, когда на белом коне с флагом вступаешь во вражескую столицу, этой победы не будет. И тогда немецкое командование придумало сыграть в другую игру. Генралы решили, что битва под Верденом втянет такое количество французских солдат, что они обескровят французскую армию. Немцев было больше, чем французов, поэтому они решили убить как можно больше французов. Убить столько французов, что армия понесет невыносимые потери, и Франция проиграет. То есть это была война на истребление, это была война, цель которой была одна: просто убить как можно больше людей.
Соломон Волков: Война как мясорубка.
Битва под Верденом
Александр Генис: «Верденская мясорубка» - так и вошла эта битва в историю. В основном это была война артиллерии. В первый день Верденской битвы на французские позиции попал один миллион снарядов. История Вердена для Франции оказалась очень важной, потому что смысл сражения заключался в героическом девизе «они не пройдут». Немцев не пропустили, Верден выстоял. Благодаря Петену. Именно там взошла звезда Петена, который стал маршалом потому, что в Вердене себя проявил как командир, который берег своих солдат, в отличие от других генералов, которые посылали туда все больше и больше солдат просто на верную и бессмысленную смерть. Петен жалел своих солдат, и он придумал ротацию: две недели солдаты должны были провести в аду, он так и назывался «верденский ад», две недели они сражались на передовой, после этого их посылали обратно в тыл и на их место посылали других солдат. Практически таким образом вся французская армия прошла через Верден. Говорят, что когда люди возвращались из-под Вердена, из этого ада, то у них были другие глаза, и это осталось навсегда. Ветераны Вердена узнавали себя в любом месте в любое время, потому что у них был тот взгляд, которого не было ни у кого другого.
Соломон Волков: Я прав или я ошибаюсь, Аполлинер, знаменитый поэт, кажется был под Верденом?
Александр Генис: Вы знаете, под Верденом еще были другие важные люди, например, де Голль, который служил у Петена. Мажино, который был министром обороны между двумя войнами, линия Мажино знаменитая.
Соломон Волков: Линия Мажино, на которую так рассчитывали французы.
Александр Генис: И совершенно напрасно, потому что немцы их обошли. Даже Гитлер сказал о битве под Сталинградом: «Я не хочу, чтобы повторился Верден». Но он-таки повторился. Это битва, как и многие другие битвы Первой мировой войны, была бессмысленной, как, собственно, и вся война.
Соломон Волков: Я недавно наткнулся на письмо, которое Гумилев Ахматовой написал из действующей армии, куда он пошел, как мы помним, добровольцем, он ведь заслужил Георгия — это был довольно редкий случай среди поэтов. Потому что они все так или иначе, выражаясь современным языком, “косили”. Маяковский устроился чертежником в какую-то команду армейскую, Блок тоже записался, это называлось “в земгусары”, то есть на передовую никто из них не пошел, а Гумилев пошел. К его чести нужно сказать, Гумилев как человек, как поэт он мне никогда особо не нравился, я не меняю к нему отношения сегодня, хотя по отношению ко многим другим поэтам у меня меняются мои взгляды, к Гумилеву - нет.
Александр Генис: Я, конечно, в молодости очень любил стихи Гумиева, и я до сих пор очень люблю прозу Гумилева, которую знают гораздо меньше, а он был в некотором смысле предшественником Хемингуэя. Он, например, написал чудесные африканские записки. У него есть роман, который только успел он начать, к сожалению, «Веселые братья». Я всегда думал, что если бы он написал этот роман, то это было бы, может быть, почище «Мастера и Маргариты»
Соломон Волков: Гумилев как человек вызывает у меня все большую и большую симпатию, потому что другой на его месте сказал бы: “все мерзавцы, подонки, я пошел на фронт, а эти поэты боялись”. Но он, когда ему сказали, что Блока могут забрить в солдаты, сказал: «Это же все равно, что есть жареных соловьев».
Александр Генис: Совершенно справедливо. Вы помните “Полк поэтов” во Франции. У меня комок в горле, когда я думаю, как можно убить полк поэтов, что может быть страшнее, чем послать под пулеметный огонь национальную словесность.
Соломон Волков: Так вот Гумилев в письме Ахматовой говорил, что есть такое романтическое представление о войне: мол, пуля попадает или в голову, или в сердце. Нет, говорил он, это война артиллерии, тебе отрывают руку, тебе отрывают ногу, ты превращаешься в кусок окровавленного фарша — это не романтическая смерть.
Александр Генис: Первая мировая война действительно была в первую очередь войной артиллерии, а пушки не выбирает. Это война дегуманизированная. Как происходили битвы? Сначала шла артподготовка, миллион снарядов выпустили за день под Верденом. И эти снаряды должны были уничтожить заграждения для того, чтобы можно было потом пехоте атаковать. Но на самом деле они ничего не уничтожали, они убивали людей, но не уничтожали окопы, потому что к тому времени противники научились все глубже и глубже закапываться в землю. Поэтому это было кровопролитие без конца и без смысла.
Я нашел замечательное стихотворение о Вердене, которое написал американский поэт Карл Сэндберг. Сэндберга хорошо знают (знали во всяком случае) русские читатели, потому что его много переводили.
Соломон Волков: Он написал, кстати, стихотворение о 7 симфонии Шостаковича очень неплохое в переводе Слуцкого.
Александр Генис: Его переводили очень хорошие поэты. То стихотворение, которое я сейчас прочту, переводил Кашкин. А Кашкин, как мы знаем, переводчик экстра класса, тот, который привел Хемингуэя в Россию. Сам Хемингуэй очень высоко оценивал Кашкина. Есть письмо Константину Симонову от Хемингуэя — это письмо 1946 года, где Хемингуэй писал: «Есть в Советском Союзе молодой (теперь, должно быть, старый) человек по имени Кашкин. Говорят, рыжеволосый, теперь, должно быть, седой. Он лучший из всех критиков и переводчиков, которые мною когда-либо занимались».
Соломон Волков: Неслабая похвала от Хемингуэя.
Александр Генис: Вот в переводе Кашкина стихотворение, которое называется «Трава». Сэндберг в молодости был военным корреспондентом на фронтах Первой мировой войны, и он видел, что значат эти сражения. Вот это стихотворение.
Нагромоздите тела под Аустерлицем и Ватерлоо,
Сложите в могилу и дайте мне работать:
Я — трава: я покрываю все.
Нагромоздите их выше под Геттисбургом,
Нагромоздите выше под Верденом, у Ипра,
Сложите в могилу и дайте мне работать.
Два года, десять лет, и пассажиры спросят кондуктора:
«Это что за места?
Где мы теперь?»
Я — трава.
Дайте мне работать.
Под Верденом есть трава, но там до сих пор не живут люди. Рытвины остались, воронки остались, окопы оставались. И теперь - мемориал, возле которого постоянно встречаются лидеры Франции и Германии И каждый раз клянутся, что больше такое не повторится.
(Музыка)
Анна Ахматова
Соломон Волков: В марте исполнилось 50 лет со дня смерти Анны Андреевны Ахматовой. В нашем 1916 году Ахматова была уже очень знаменитой русской поэтессой. Тогдашняя критика писала о ней как о самой знаменитой поэтессе, более того, как о самом знаменитом поэте в России. Я думаю, что это все-таки преувеличение, те, кто так писали, хотели уязвить Блока, потому что, конечно же, самым популярным предреволюционным поэтом России был Блок, об этом множество есть свидетельств — это и вопросы тиражей. (Как говорила сама Анна Андреевна в разговоре со мной, я от нее научился этому, поэтому всегда себя поправляю, тирАжей, говорила она, слово французское для нее было). Ее первая книжка «Вечер» вышла тиражом 500 экземпляров, все-таки у Блока были гораздо более солидные тиражи. Но то, что сравнительно молодая женщина была очень знаменита в то время, это факт. Я бы хотел прочесть стихотворение, которое было написано в 1916 году, то есть в том году, о котором мы ведем речь в нашей передаче. В нем Ахматова вспоминает об объявлении войны в 1914 году. Стихотворение так и называется «Памяти 19 июля 1914 года».
Мы на сто лет состарились, и это
Тогда случилось в час один:
Короткое уже кончалось лето,
Дымилось тело вспаханных равнин.
Вдруг запестрела тихая дорога,
Плач полетел, серебряно звеня.
Закрыв лицо, я умоляла Бога
До первой битвы умертвить меня.
Из памяти, как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.
Ей - опустевшей - приказал Всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей.
Стихотворение удивительное для меня.Я должен сказать, что на сегодняшний момент Ахматова может быть мой самый любимый русский поэт, конечно, если не считать Пушкина, который “наше все”. Я сейчас скажу вещь, за которую вы на меня нападете и уж точно нападут многие из наших слушателей и слушательниц, для меня Ахматова — это Пушкин ХХ века, так я ее на сегодняшний день оцениваю, так я ее вижу. Потому что в ней есть это уникальное сочетание пушкинской простоты и пушкинской глубины. Я не вижу ни у кого из современных Ахматовой поэтов, самых великих, ни у Пастернака, ни у Мандельштама, ни тем более у Цветаевой, которую лично я недолюбливаю, я не вижу среди них такой простоты и глубины, а Ахматова этого достигла. Я пытаюсь стихотворение Ахматовой, которое только что прочел, поставить в ряд аналогичных, современных тому времени стихов. Стихи Гумилева, или Брюсова, или Вячеслава Иванова, да даже и Маяковского хотя бы, в них нет этого сочетания того, о чем я сказал — простоты и глубины, а этого очень трудно добиться. Тут есть высокие слова — Всевышний, Бог. У Гумилева эти же самые слова в аналогичных стихах звучат выспренне, при том, что, как я уже сказал, как человек Гумилев был выше этого, он не был выспренним человеком. А у Ахматовой они звучат естественно. Женщина, да, не всякая женщина, для этого нужно было быть Ахматовой, но она могла и должна была сказать именно это: «Закрыв лицо, я умоляла Бога до первой битвы умертвить меня». Никто кроме Ахматовой этого бы не сказал. По-моему, это необыкновенно точная, глубокая и просто выраженная идея. Или, скажем, те две строчки, которыми это стихотворение начинается: «Мы на сто лет состарились, и это тогда случилось в час один». Такое тоже могла бы сказать только женщина. Ощущение старения — это все-таки в первую очередь женское ощущение, женщины раньше мужчин замечают, что они стареют, и это их большее затрагивает, это их больше волнует. Мужчина с возрастом теряет не так много, как женщина, я скажу, наверное, нечто политнекорректное, но, наверное, это правда, не знаю, согласитесь вы со мной или нет. Этот уникальный женский голос, опять-таки вспомним о Цветаевой, Цветаева писала о войне тоже, но ни одно цветаевское стихотворение о войне нельзя поставить в ряд, вровень с этим стихотворением Ахматовой. Цветаева, по моему мнению, органически, во всяком случае в тот период, может быть перед самым концом ее короткой, к сожалению, жизни достигла этой лапидарности и определенной простоты. А у Ахматовой это все было уже в 1916 году, когда Цветаевой подобное и не снилось. Ее стихи того периода — инфантильные. Они стилизованные, они романтические. У Ахматовой ведь нет романтизма, он выжжен весьвойной, она действительно состарилась в тот день на сто лет. Формулы, подобные этой, это, по-моему, потрясающее достижение Ахматовой.
Александр Генис: Говорить о Цветаевой я сейчас не хочу, потому что это нас далеко уведет. Я с вами не согласен, но это отдельный разговор. А вот об Ахматовой интересно сказать следующее: меня у Ахматовой больше всего интересует не содержание, а стиль - ее новаторство. Стиль, впрочем, и есть содержание для поэта. Новаторство Ахматовой было замечено очень рано.
Мы может быть сейчас не отдаем себе отчета, но в то время, в 1916 году, Серебряный век поэзии был золотым веком для русской критики. Тогда появились замечательные статьи, которые пережили всю эту эпоху и по-прежнему остались самыми яркими, самыми интересными. Например, лучшую статью о Мандельштаме написал молодой Бухштаб. Лучшую статью об Ахматовой написал молодой Жирмунский, так сама Ахматова считала. Жирмунскому тогда было 25 лет, только что закончил университет. В 1916-м он читал публично доклад - «Преодолевшие символизм», потом это выступление стало статьей, в первом ряду прямо перед ним сидела сама Ахматова.
Соломон Волков: Героиня.
Александр Генис: Я думаю, что это была очень нервная ситуация для молодого критика, потому что Ахматова, хотя она тоже была еще очень молодой, но она уже была королевой. И когда критик закончил, Ахматова громко сказала «Он прав». Я думаю, что лучшей похвалы не бывает.
Что же Жирмунский сказал? Очень любопытная статья для нас с вами еще и потому, что он начинал с музыки. Его интересовало отношение стихов и музыки. Жирмунский говорил, что символисты поют, музыка стиха для них так важна, что она заменяет смысл, они выпевают свое мистическое отношение к миру. Поэтому символическая поэзия тяготеет к романсу. Очень любопытная точка зрения, и конечно, вполне справедливая.
Соломон Волков: Совершенно. Вспомним Блока, который весь построен на романсе.
Александр Генис: Он вырос из романса, преодолел романс и вернулся в него.
Соломон Волков: Заметьте, насколько Ахматова не годится для использования романса, и как она обижалась, когда Вертинский все-таки умудрился это сделать в своем «Сероглазом короле».
Александр Генис: Жирмунский об этом прямо пишет. Процитирую его: «В противоположность этому стихи Ахматовой не мелодичны, не напевны, при чтении они не поются и нелегко было бы их положить на музыку». Ее поэзия напоминает ему Дебюсси. И он говорит о дисгармонии современной музыки, которую он слышит у Ахматовой. Дальше он говорит о ее рифмах, о том, что она портит свои рифмы, они у нее недостаточно ясные: “лучи - приручить, встретить — свети, губ — берегу, пламя — память”. То есть это - диссонансные рифмы. И дальше замечательная фраза: «синкопированные ритмы» Ахматовой, которые все время ломает стих. Я я считаю, что лучшая фраза Жирмунского вот эта: «Ее стихи производят впечатление не песни, а изящной и остроумной беседы, интимного разговора». И, заканчивая свой опус, он говорит, что каждое стихотворение Ахматовой — это новелла.
Соломон Волков: Он сказал это первым, и это осталось и закрепилось, как одна из главных характеристик ахматовского стиля.
Александр Генис: Когда Жирмунскому стало 80 лет, он повторил эту фразу.
Соломон Волков: Это главная ее инновация и продвижение ею стихотворной формы в ХХ веке.
Александр Генис: Любопытно, что в ее стихах преобладают трехстопные размеры. Они создают разговорную интонацию. Если романтическая русская поэзия — это ямбы пушкинские, хореи, то есть нечто классическое, что звучит торжественно, то трехстопные размеры появлялись в поэзии разговорной. В первую очередь у Некрасова. Вот вы говорите, что Ахматова - Пушкин, но я бы сказал, что от Некрасова у ахматовского стиха гораздо больше.
Вы, думаю, согласитесь, что не критик лучший судья поэзии, а пародист, потому что пародист утрирует черты своей жертвы. Великий наш пародист Александр Архангельский написал чудную пародию на Ахматову, давайте я ее прочту. Стихи Ахматовой такие:
Сжала руки под темной вуалью...
"Отчего ты сегодня бледна?"
- Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Все знают, эти стихи. А теперь послушаем, что сделал из них Архангельский:
Как забуду! В студеную пору
Вышла из лесу в сильный мороз.
Поднимался медлительно в гору
Упоительный хвороста воз.
И плавнее летающей птицы
Лошадь вел под уздцы мужичок.
Выше локтя на нем рукавицы,
Полушубок на нем с ноготок.
Задыхаясь, я крикнула: - Шутка!
Ты откуда? Ответь! Я дрожу! -
И сказал мне спокойно малютка:
- Папа рубит, а я подвожу!
Правда чудно? Что бы Ахматова сказала, вы же ее знали?
Соломон Волков: Она бы посмеялась.
Александр Генис: Она ведь была смешливая.
Соломон Волков: Да, она любила шутку, и она не обижалась на такие вещи. Она с удовольствием, например, пересказывала отзыв о ее стихах одного из ее поклонников. А у нее вплоть до последних дней была масса мужских поклонников, потому что она очень впечатляла людей еще и как женщина, не только как поэтесса. Она производила неотразимое впечатление до самого конца. И были такие мужчины, они были в основном какие-нибудь успешные ученые, у них были машины, вот они ее возили. Ей нравилось, когда ее возили по городу или вывозили за город.
Александр Генис: Тогда машина была роскошью.
Соломон Волков: Один из подарков, когда она получила большой гонорар, она подарила, по-моему, это был «Москвич», Алексею Баталову, в доме у которого она останавливалась в Москве, чтобы могли ее развозить. Так вот, один из поклонников ей говорил: «В чем разница, Анна Андреевна, ваших стихов и стихов Блока? В том, что стихи Блока пересказать нельзя, а ваши стихи можно пересказать и получится даже не хуже». Она всю жизнь пересказывала этот замечательный отзыв.
Александр Генис: Как всегда глупость бывает умна. Пересказать можно, ибо это - новеллы. Ведь она прозаизм ввела в поэзию. Была поэзия Блока, была поэзия Брюсова, но это была поэзия, которую можно читать только стоя, это была поэзия на троне. Ахматова приземлила поэзию, она сделала ее не прозой, конечно, но она вернула ей какие-то прозаические качества. Я думаю, это то, что сделал и Бродский, я думаю, это это есть у многих поэтов, у Слуцкого, у Самойлова. Вообще ввести прозу в поэзию — одна из задач ХХ века. Я думаю, Ахматова была одной из первых.
Соломон Волков: Это вообще задача поэзии, она всегда заимствовала у прозы. В конце концов этим занимались люди, начиная с Пушкина, я считаю, вводили ее в поэзию.
Александр Генис: Но символисты вывели прозу из поэзии.
Соломон Волков: «Извольте мне простить невольный прозаизм», если я правильно цитирую. Это делал потом и Некрасов, это делал и Случевский.
Александр Генис: Если уж говорить о Случевском, то Случевский это делал, может быть, лучше всех. Случевский вообще замечательный поэт, о котором очень мало известно, но наша соотечественница, работающая в Америке, в Вермонте, Татьяна Смородинская не так давно выпустила книгу “Константин Случевский. Несвоевременный поэт”, и это замечательный труд позволяет вернуть этого уникального автора в читательский кругозор. Случевский сумел соединить поэзию с прозой в самом необычном соотношении. Но как я и сказал, символисты выводили прозу из поэзии, они пытались насытить прозу поэзией, а не наоборот.
Соломон Волков: Ахматовой это действительно удалось в высшей степени. Поэтому, я считаю, она так современно звучит сегодня, она абсолютно не устарела. Когда читаешь стихи ее современниц, Мирры Лохвицкой, Зинаиды Гиппиус, их невозможно читать серьезно. Ты видишь, что это не бездарные авторы, но вдруг прочесть всерьез знакомой женщине стихи Гиппиус или Мирры Лохвицкой невозможно. Для меня сейчас актуальным искусством является то, которое не стыдно читать вслух. Стихи Ахматовой звучат так, будто они написаны сегодня, с современным мироощущением, с удивительным сочетанием трезвости, полного отсутствия выспренности, полного отсутствия позы, но одновременно в них есть религиозное чувство, которое тоже у современной женщины проявляется в большей степени, чем это было 20, 30 или 40 лет назад.
Александр Генис: Но вернемся в 1916 год и вспомним о музыке.
Соломон Волков: Конечно же, тогда музыка звучала в столицах, Москве и Петрограде, несмотря на то, что шла война, публика хотела отдохнуть, хотела вдохновиться, погрузиться в море искусства. В Москве в то время в Большом театре была поставлена «Сказание о граде Китеже и святой деве Февронии». Эта опера Римского-Корсакова, написанная в 1904 году, впервые была поставлена в 1907-м в Петербурге. И в Большом ее уже ставили до 1916 года, но тогда эта премьера прошла без особого внимания. А тут в 1916 году вдруг эта опера оказалась современной и актуальной, потому что в ней шла речь о выживании России, о сопротивлении России иностранному врагу (в опере это татары). Это удивительная опера и она как раз связана с Ахматовой, потому что Ахматова сама говорила мне, что для нее «Сказание о граде Китеже» более религиозная опера, чем «Парсифаль» Вагнера. И это при том, что и она знала, и мы все знаем, что Римский-Корсаков был агностиком как минимум, а может быть даже и атеистом. Но он написал действительно невероятно глубокую, проникновенную, религиозную оперу.
Александр Генис: Наша знакомая филолог Ирина Служевская, которая, к несчастью, недавно скончалась, написала книгу об Ахматовой и назвала ее «Китежанка».
Соломон Волков: Легенда о Китеже была для Ахматовой очень важна. Мы как раз говорили с Ахматовой о Китеже. Я помню, как меня тогда поразило ее отношение. Ведь эта опера, незаслуженно, должен сказать, оставшаяся в тени. Кто назовет «Китеж» своей любимой русской оперой?Скажут «Евгений Онегин», или «Борис Годунов», может быть, даже «Хованщина», но не «Китеж», хотя он заслуживает быть в этом ряду — это великая опера. Там кроме того, что там есть замечательные проникновенные религиозные мотивы, «Похвала пустыни», знаменитая, может быть страница религиозной музыки в истории русской культуры. Но так же там есть, наряду со знаменитой батальной сценой из 7-й симфонии Шостаковича и батальных эпизодов из 8-й его симфонии, может быть наилучшая сжатая симфоническая картина боя. Она так и называется «Сеча при Керженце», где при закрытом занавесе, иногда в разных постановках пробегают какие-то фигуры туда-сюда, символизирующие схватку между татарами и русскими. Потрясающее по своей ярости, упругости, энергии и символическому звучанию произведение, которое сейчас мы покажем нашим слушателям, чтобы они могли представить себе, как это звучало в 1916 военном году.
(Музыка)