Последний Лебедь

Фернандо Пессоа. Книга непокоя / Перевод с португальского Ирины Фещенко-Скворцовой. – Москва: Ад Маргинем Пресс, 2016.

Попробуйте расслабиться, начните считать от 10 до 1 и повторяйте за мной.

"Десять": Представьте себя голой сценой, на которой различные актеры представляют разные роли.

"Девять": Представьте себя мужчиной лет тридцати, ростом 170 см и весом 61 кг. Лицо у вас худое и невыразительное, "лицо сфинкса из писчебумажного магазина. Вы напоминаете неотесанного иезуита".

"Восемь": Вы не помните своей матери: она умерла, когда вам был год от роду. А отец ваш покончил с собой, когда вам было три. Вы возведены добрым дядюшкой на "доступную вершину помощника бухгалтера, чей труд подобен сиесте, а оплата позволяет продолжать жить".

"Семь": Вы застенчивы и живете так, словно вас бьют вашей жизнью. Вы хотели бы быть мечтателем, но вам не хватает денег.

"Шесть": Вы стараетесь не делать никому ни добра, ни зла. В этом мире достаточно неизбежного зла, а "доброта – это каприз темперамента". Лучше, по крайней мере, собирать марки.

"Пять": Ваш стоицизм – это необходимость. "Те суммы фактов, которые для обычных людей свидетельствуют о несомненном успехе, имеют в вашем случае неожиданный и противоположный результат и порождают горестное впечатление божественной вражды".

"Четыре": У вас нет качеств ни начальника, ни подчиненного. У вас есть все качества, чтобы воодушевлять на что-то, кроме умения это осуществить или воли, чтобы этого желать.

"Три": Вы быстро завязываете знакомства и скоро вызываете симпатии. Но привязанность не приходит никогда. "Возможно, вам присуща холодность в общении, которая невольно заставляет других платить той же монетой".

"Два": В любви вам всегда казалось невозможным быть с другим на "ты". Если однажды вы полюбите, то без взаимности. "Ваша судьба имеет слабость быть смертельной для вещей, нужных вам".

"Один": Ваша судьба – быть вечно бухгалтером, а поэзия – это "бабочка, севшая вам на плечо. Чем прекраснее она сама, тем более вы нелепы и смешны".

Благодаря приему, который я позаимствовал у Ларса фон Триера, вы оказались в Португалии первой трети ХХ века и вы – лиссабонский счетовод Бернарду Суареш, всю свою жизнь составляющий "Книгу непокоя". В одной незначительной харчевне вы познакомились однажды с поэтом Фернандо Пессоа, и он попробует подготовить вашу рукопись к изданию.

На первый взгляд, Бернарду Суареша, этого безвестного "человека толпы", ожидала та же биография, которую он сам выразительно изложил: "Однообразие обычных жизней, что очевидно, – страшно. Уже сорок лет фигура того мужчины живет почти целыми днями на кухне; есть у него передышки; на сон он отводит относительно короткое время; иногда выезжает на природу, откуда возвращается без колебаний и сожалений; медленно собирает медленные деньги, которые не собирается расходовать; в случае болезни уйдет со своей кухни окончательно, переехав на участок земли, купленный им в Галисии; он живет в Лиссабоне вот уже сорок лет, но никогда не был ни на площади, ни в каком-либо театре, только однажды побывал в Колизее – все это кривляния на внутренних развалинах его жизни. Он женился, я не знаю, как и зачем, имеет четырех сыновей и одну дочь, и его улыбка, когда он наклоняется в мою сторону из-за прилавка, выражает большое, торжественное, удовлетворенное счастье".

Бернарду Суареш думает, чувствует и живет совершенно иначе: "Между мною и крестьянином сеть различие, связанное с присущим мне умением абстрактно мыслить и бескорыстно чувствовать; тогда как его мышление отличается от мышления кота разве что степенью развития".

Суареш живет в секулярную эпоху; "он родился в такое время, когда большинство молодых людей потеряли веру в бога по той же причине, по которой их предки ее имели: не зная почему". Но своя вера у лиссабонского счетовода есть – он исповедует культ Свободы:

"Не ограничиваться ничем – ни одним человеком, ни одной любовью, ни одной идеей, иметь ту независимость, что состоит в неверии в истину, даже в том случае, если бы была определенная выгода в постижении этой истины, – таково состояние, в котором, мне кажется, должна протекать интеллектуальная жизнь тех, кто не живет без мыслей. Принадлежать – это пошлость. Убеждение, идеал, женщина или профессия – все это темница и оковы. Быть – это оставаться свободным".

Подобное истолкование свободы диктует единственно возможное бытие: "Объектом пристального внимания во всей моей жизни всегда был выбор способов "не-действия".

Автору "Книги непокоя" свойственна неизбывная мизантропия: "Общество людей меня угнетает…Мне ближе и роднее персонажи книг, чем те, кто принадлежит к метафизической бесполезности, называемой "плоть и кровь". Они кажутся отрезанными частями, положенными на мраморную стойку мясной лавки – смерти, кровоточащие, как жизни, ляжки и отбивные котлеты Судьбы".

Не радует Суареша и человеческая душа – "мрачный колодец, полный смутных отзвуков, обитаемый гнусными жизнями, вязкостями без жизни, слизняками без существования, соплями субъективности".

Так называемый успех для Суареша совершенно неприемлем: "Право жить и торжествовать победу завоевывается сегодня почти всегда теми же путями и качествами, какими завоевывается отправка в психиатрическую лечебницу: неспособностью думать, аморальностью и перевозбуждением".

Любовь же для бухгалтера Бернарду – это фигуры женщины и мужчины на витраже. "Только бесплодие благородно и достойно. Лишь убить то, чего никогда не было, является редким, и возвышенным, и абсурдным. И поскольку мы хотим быть бесплодными, будем также и целомудренными, потому что ничто не может быть гнуснее и ниже, чем, отрекаясь от плодородного в Природе, подло сохранять из него часть, доставляющую нам удовольствие. Не бывает частичного благородства".

Судьбу "человека мыслящего" Суареш уподобляет хрупкому материалу: "Когда разбилась чашечка из моей японской коллекции, я знал, что причиной было нечто большее, чем простая небрежность прислуги. Я изучал тоску фигур, что населяют изгибы этого фарфорового чуда; стремление к самоуничтожению, что ими овладело, меня не удивило. Они воспользовались прислугой, как один из нас прибег бы к револьверу".

А мечты свои он сравнивает со сладострастными кошмарами: "Гораздо лучше всегда быть человеческим ничтожеством, любящим и не знающим ничего, пьяницей, отвратительным, но не ведающим об этом. Не ведать – как жизнь! Чувствовать – как забвение! Как эпизоды, закрученные зелено-белой кильватерной струей идущих судов, как холодный плевок под высоким рулем, выполняющим функцию носа между глазами кают!"

По прочтении всех этих отрывков велик соблазн отнести Бернарду Суареша к эпигонам романтизма, но он бы воспротивился первым, ибо романтическое мироощущение ему претит: "Его преувеличения, его нелепости, его разнообразные возможности производить впечатление и соблазнять состоят в следующем: он есть внешнее изображение того, что живет глубоко в душе".

Куда более крепкие нити связывают рано осиротевшего бухгалтера с символизмом: "Разворачивается в моей невнимательной душе этот пейзаж отречения – аллеи оставленных жестов, высокие клумбы, где цветут мечты, которые даже не раскрыли своих глубин, непоследовательности, как заборы из самшита, разделяющие пустые дороги, предположения, как старые водоемы со стоячей водой, без живых струй, – все путается и выглядит жалко в грустном беспорядке моих неясных чувств".

В конце концов, сокрытие из суетного мира нужно тайному поэту Суарешу для символического преобразования вселенной: "В прозе объединяется все искусство – отчасти потому, что в слове помещается весь мир, отчасти потому, что в свободном слове помещается вся возможность говорить о нем и думать".

В своем невидимом и свободном творчестве Бернарду волен общаться с кем угодно: предшественниками, современниками и даже потомками. Вышеприведенная цитата – своеобразный диалог с евангелистом Иоанном. Нейтральную кисть наблюдателя-живописца Суареш держит, словно автор "Курантов любви". Разногласия с самим собой объединяют Суареша с Вийоном. Бернарду говорит, что в нем жива субстанция стихов Сезариу Верде, а этот большой поэт описал "мир чувств западного человека" совместно со своими современниками Рембо и Малларме. И Суареш чувствует дыхание южных приливов и аромат чудесных островов, что приглашают его к путешествию. Но, в то же время, эстетическая невозможность путешествия сближает счетовода из Лиссабона с извращенным аристократом из Парижа – Дез Эссентом.

Над головой Суареша проплывают те самые облака, что вдохновили Бодлера к написанию стихотворения, так возмутившего Льва Толстого. Между тем, желание Бернарду "бежать от того, что знаю, бежать от того, что мое, бежать от того, что люблю" – разумеется, сродни предсмертному побегу Толстого.

Если развивать идею связи с французскими символистами, то Суареш – порождение мощного интеллекта – был современником придуманного Валери господина Теста. Тот появился на свет случайно, повернулся к миру спиной, более всего страдал от привычки идти вглубь себя до предела, вселенная для него существовала только на бумаге, а свобода была Универсальностью.

Стоицизм Суареша и его способность оценивать жизненные успехи непредвзято объединяет его с благородными римлянами Помпеем Магном, Марком Аврелием и Септимием Севером: "Жизнь представляется мне неким постоялым двором, где приходится ждать прибытия дилижанса, отвозящего всех в небытие. Могу считать этот постоялый двор тюрьмой, так как принужден ожидать именно здесь; могу считать его общественным местом, так как встречаюсь здесь с другими. Но я не чувствую нетерпения и не чувствую себя связанным с ними".

Не менее значим для Суареша диалог с англоязычной словесностью – с Диккенсом, Шекспиром, Арнольдом, По и Элиотом.

Возможно, знакомством с нею Суареш был обязан дружбе с Фернандо Пессоа, человеком, чье детство и юность прошли в Британской Южной Африке и чьей возлюбленной, подобно знаменитому принцу, тоже была Офелия. Влияние Пессоа не ограничилось одной англоманией. В "Книге непокоя" обнаруживается перекличка с прозой и мыслями модерниста-отшельника. Для Пессоа человеческая душа – "грязная вещь". Опасность "тирании помощника" у Пессоа примерно соответствует нежеланию Суареша делать добро. Сомнения Пессоа в прописных условностях и истинах близки устремлению Суареша к свободе. Вдобавок Пессоа не верит радикализму: "Чем бы ни закончилась Русская Революция – это "что-то" на много лет задержит построение свободного общества. Впрочем, чего еще можно было ожидать от страны безграмотных крестьян и мистиков".

Бернарду надеется "свести любовь к мечте о ней, к освещенному луной промежутку между гребнями двух волн", стремится к молитве и целомудрию. Возлюбленная Фернандо – существо воображаемого пола. "Чиста лишь ты, Госпожа Мечтаний, которую я могу представить любовницей, не думая о бесчестье, потому что ты нереальна. Лишь тебя могу представить матерью, поклоняясь этому, потому что ты никогда не пятнаешь себя ни ужасом оплодотворения, ни ужасом родов".

Пожалуй, эти объяснения в любви близки соображениям Пазолини об ангелизации женщин и гомосексуальной любви, высказанные много позже.

Фернандо Пессоа и Бернарду Суареш были не просто современниками и единомышленниками. Из головы Пессоа произошла не одна литературная Минерва – одним из сочиненных им авторов был и скромный помощник бухгалтера из Лиссабона, о чем, конечно, читатель давным-давно догадался.

В течение примерно двух десятков лет Пессоа писал фрагменты "Книги непокоя", но окончательной авторской ее редакции не существует. Один из ранних проектов включал фрагмент "Траурный марш в честь короля Луиша Второго да Бавиера". Возможно, воображение Фернандо Пессоа поразила личность поклонника Лоэнгрина Вагнера и прототипа Зигфрида Чайковского. Кто знает, быть может, Пессоа втайне мечтал, что в него переселилась душа Людвига?! Отраженный ее свет, в таком случае, падает и на письменный стол Бернарду Суареша:

"Сегодня, более неторопливая, чем когда-либо, пришла Смерть торговать у моего порога. "У твоего домашнего очага, – сказала, – нет света: зачем тебе какой-то домашний очаг?" "В твоем доме, – сказала, – нет хлеба: зачем тебе твой обеденный стол?" "В твоей жизни, – сказала, – нет подруги: чем тебя соблазняет твоя жизнь?"