В наших спорах не рождается истина, мы спорим так, как будто за каждым из нас стоит многомиллионная партия с зафиксированным в уставе демократическим централизмом, и поэтому чтобы кто-то кого-то переспорил, кто-то кого-то переубедил – нет, так не бывает. У нас нет культуры переубеждения, культуры признания собственной неправоты, у нас популярно гопническое выражение "переобуваться в воздухе", произносимое с осуждением и только с осуждением, потому что как это, ты что, не пацан, что ли – менять свою точку зрения под воздействием тех, кто с тобой спорит.
Ну ладно, пускай я буду не пацан; какое-то время назад у меня в очередной раз случилось вот это: спорил, спорил и понял, что неправ. Больше года подряд, с весны 2014 года я повторял, что мое поколение, начиная с 1991 года, мечтало о возвращении Крыма – повторял, повторял, в очередной раз повторил прошлым летом в телевизионном интервью, у которого, видимо, аудитория оказалась сильно больше моей обычной, и даже в какие-то новости попало вот это – "Российский журналист заявил, что его поколение мечтало о Крыме", и после этого вдруг обнаружилось какое-то ощутимое количество людей моего поколения, которые пришли ко мне и сказали: погоди, я твое поколение, и я о Крыме не мечтал. Понятно, что моя ошибка здесь не в слове "Крым", а в слове "поколение", но какое это имеет значение, я неправ: мое поколение не мечтало о Крыме, о Крыме мечтал персонально я и круг моих знакомых. С тех пор я не говорю о мечте поколения. Признал ошибку, переобулся в воздухе.
А вот, на первый взгляд, похожая ситуация: еще я говорил, что девяносто первый год был для русских национальным унижением. И Крым с Севастополем, оказавшийся вдруг за границей, и еще известно какие ставшие заграничными города и области, по поводу которых тоже никогда не было сомнений, что они русские, и, что даже важнее, тогдашняя Россия, которая, может быть, много чем была хороша, но чем точно была плоха – тем, что она демонстративно отказалась быть отечеством для тех русских, которым не повезло оказаться в новых государствах. Вот это, я считаю, было унижение, и когда я это сказал, ко мне пришли те же люди моего поколения, которые переубедили меня по поводу Крыма и мечты, и стали говорить, что нет, никакого унижения не было, потому что они в девяносто первом году и позже никакого унижения не чувствовали.
Такая же ситуация? Вообще нет, не такая. Когда я говорю "мы с Васей мечтали о Крыме", Вася может прийти и сказать, что он о Крыме не мечтал и что не надо его в это впутывать. Когда я говорю "нас с Васей унизили", мнение Васи носит сугубо факультативный характер – если у Васи проблемы с чувством собственного достоинства, то Вася вполне мог не заметить унижения, вытерся и пошел дальше, но Васина невнимательность вообще никак не отменяет унижения, оно было, просто он его не заметил.
Когда унижают человека, страдает (если оно, повторю, есть) чувство собственного достоинства. Когда унижают целый народ, страдает национальное чувство – опять же, если оно есть. Когда очередной Вася говорит мне, что он не чувствовал никакого унижения, я не удивляюсь: я прекрасно знаю, что у постсоветских россиян национального чувства, как правило, нет. У среднестатистического жлоба оно заменено неосоветским суррогатом, у среднестатистического же интеллигента оно не заменено ничем – в каком-то смысле интеллигент оказывается менее чувствительным, чем жлоб, потому что у жлоба есть потребность в этом чувстве, а у интеллигента нет, и это совсем не тот случай, когда интеллигента стоит похвалить; не за что его хвалить, он хуже жлоба, у него меньше эмпатии и больше зашоренности и заштампованности.
Круг общения (пусть будет такая замена неосторожному слову "поколение") у меня давно совсем не тот, который был 15–20 лет назад, место калининградских моряков в моей жизни давно заняли московские гуманитарии, и почти все они, с кем я разговариваю, говорят, что национальное чувство не имеет значения, границы, нации – все это пережиток политических игр XIX века, и этим прошлым глупо жить, культура теперь глобальная, и все в ней равны. Вот так мы разговариваем, я к этому привык и даже перестал обращать внимание на то, как от этого круга регулярно отваливаются разные люди – то мужик из Коврова, милый провинциальный оппозиционер, встречавший каждый раз на перроне поезд с Навальным, когда тот ехал на суд в Киров, вдруг уезжает в Киев и оказывается самым оголтелым, уровня "Правого сектора" и сайта "Миротворец", украинцем; то мой знакомый Кох, очень на самом деле русский, превращается в настоящего немца в Германии; то прекрасный Роман Супер делается израильтянином и, судя по его текстам, очень этому рад – милые мои, если национальное чувство не имеет никакого значения, то зачем же вы его ищете и, это важнее, почему же вы его находите?
Нет, я преувеличиваю, конечно: и ищут не все, и находят не все. По-прежнему больше тех, у которых отечество – все человечество, а нации – XIX век. С моим товарищем Ильей Данишевским, замечательным книжным издателем, мы переписывались, когда я гостил в Норвегии. Данишевский спрашивал, какого черта я вообще ему навязываю эту давящую его национальную узость, он же человек мира, – а я только что из музея, я говорю: вот ты мира человек, а Мунк – норвежец. Данишевский взрывается: но Мунк и мой художник, мне он не менее важен, чем любому норвежцу. Милый, тебе-то он важен – а ты ему? Он-то норвежцем быть не перестанет, а ты норвежцем не станешь, и вот от этого надо отталкиваться в ваших отношениях.
Наше отечество все человечество, мир и в самом деле глобален, вот только глобальность бывает разная
У Данишевского в этом году вышла прекрасная книга, собранная двумя журналистками "Новой газеты", – "58-я", монологи сидевших и охранявших, такая очень сильная документалистика. Мне представляется бесспорным, что русский и тот же норвежец будут читать ее по-разному, точно так же как еврей и нееврей по-разному, даже если росли в одном детдоме, будут читать дневник Анны Франк. Про "58-ю" издатель со мной согласился, у него есть опыт книжного экспорта, и он знает, как читают тут и как читают там – по-разному читают. И песню "Время колокольчиков" по-разному слушают. И от фразы "жених приехал" в известном фильме по-разному вздрагивают.
В той книге про "58-ю", кстати, было почему-то несколько монологов литовцев – и случайных жертв оккупации, и настоящих "лесных братьев", и для меня эти тексты тоже стоят особняком от монологов русских, потому что русские – это мы, а литовцы – не мы, и по их поводу у меня есть набор дополнительных (но тоже, конечно, русских) эмоций, связанных с тем, что их страну Советский Союз растоптал и проглотил, а у моей страны такого опыта нет, потому что Советский Союз и есть моя страна, то есть порабощенный русский для меня – "ну вот не повезло нам", а порабощенный литовец – "ну блин, иностранца-то за что?" То есть в любом случае разное отношение, которое может стать одинаковым только в том случае, если я перестану быть русским.
Перестать быть русским – это ведь не фантастика. Наше отечество все человечество, мир и в самом деле глобален, вот только глобальность бывает разная; любимую в современной России "запрещенку" можно покупать в магазине дьюти-фри, а можно на рынке во французском райцентре, и, что очень важно, это будет разная запрещенка, пускай и одинаковая на вкус. Просто магазин дьюти-фри дает штампованный минимум того, что может понадобиться торопящемуся путешественнику, а рынок – он для тех, кто дома. И если про француза понятно, где он дома, то про русского – да тоже понятно. Он нигде.
И да, он этого не чувствует. Так получилось, что уже достаточно давно я непрерывно путешествую по Европе. Добравшись до очередной большой столицы, я вместо путеводителя сел читать очерки русской журналистки, живущей в этом городе несколько лет. На меня сильное впечатление произвел ее очерк о едва уловимых различиях между языком жителей разных районов этого города – оказывается, в каждом районе люди говорят с каким-то особенным акцентом, и этот акцент иногда может открывать всякие труднооткрываемые двери. Журналистка рассказывала о своем местном друге, который только благодаря своему районному акценту смог провести ее на какую-то секретную вечеринку. Но впечатлило меня не это, а вот что: журналистка, которая сама хорошо говорит на местном языке, попросила этого своего друга угадать, в каком районе живет она, и друг честно ответил: ты говоришь как польская иммигрантка или как дочка русского олигарха.
Вот это самое невероятное – не ответ, конечно, а вопрос, то есть то, что такой вопрос вообще может прийти в голову русскому, чувствующему себя глобальным человеком: милый, милый, ты все равно останешься русским, и то, что ты этого не понимаешь, – самонадеянность той же природы, что и у наших прадедов, которые, наслушавшись чепухи на политзанятиях, верили, что немецкие рабочие не станут стрелять в советских. Внук комиссара, который втирал про немецких рабочих, стал арт-критиком и втирает про глобальную культуру, но в немецкой листовке, как бы дико это ни звучало, была написана правда – политрук лжет.
Если у современного русского нет национального чувства, это значит только то, что оно когда-то было отбито советской дубиной, а вовсе не то, что оно не нужно – нужно или нет, но оно есть у всех. Скачут по степи ковбои, у всех по пистолету, а один свой пистолет выбросил – слышал где-то, что пистолеты уже не в моде. Дурак, тебя обманули, это не вопрос моды, это вопрос выживания. У нас, у нынешних русских, именно отсюда вечный поиск родины, вечные восторги по поводу чужих стран, вечное одиночество и вечная неустроенность: приняв, что нет никакого "мы", и согласившись, что наше отечество все человечество, мы сами выбрали себе несчастье – общее, коллективное, которое выстреливает то девяностыми, то Путиным, то Донбассом, и Бог знает чем еще выстрелит дальше.
А что касается пережитков XIX века – в Монголии времен Цеденбала был такой лозунг: "Минуя капитализм". Социализм у нас тогда считался самой передовой общественной формацией, и монголы гордились тем, что шагнули в него сразу из феодализма, без капиталистической стадии. Потом оказалось, что это все были глупости, просто Монголия отстала лет на двести, через капитализм ей все равно приходится идти и догонять остальной мир (говорят, даже успешно). То, что европейские нации прошли через стадию национального строительства сто или сто пятьдесят лет назад, вообще никак не значит, что нам удастся шагнуть в глобальное будущее через три ступеньки – нет, рано или поздно придется сказать себе, друг другу, всем, что мы русские.
Олег Кашин – журналист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода