Александр Генис: В студенческие годы мы выбирали друзей по ответу на вопрос: кого ты больше любишь - Толстого или Достоевского? Фолкнера или Хемингуэя?
Ответ много объяснял во вкусах и характере. Вспомнить об этом особенно уместно в этом году, когда Америка вместе со всеми читателями отмечает 120-летие Уильяма Фолкнера. Сегодня в рамках авторской рубрики “Истории чтения” Борис Парамонов рассказывает о своем любимом романе Фолкнера. Какая его вещь была для вас самой важной?
Борис Парамонов: «Шум и ярость», хочется сказать. Я эту вещь, когда она появилась в журнале «Иностранная литература», прочел три раза подряд: кончал чтение - и возвращался на первую страницу, и так трижды. Эта вещь была очень неожиданной, невиданной в нашем чтении ранее, манера письма была совершенно незнакома.
Александр Генис: Ну да, значительная часть «Шума и ярости» была написана в манере Джойса, поток сознания. Самого Джойса мы тогда не знали, тем с большим азартом хватались за лежащие в его русле книги. Тут еще можно вспомнить осовремененную мифологию Апдайка в его “Кентавре”. Впрочем, “Шум и ярость” могучая книга сама по себе, без всякого Джойса.
Борис Парамонов: Я и сейчас люблю эту вещь Фолкнера, и сейчас, в связи с юбилейным годом, еще раз ее перечитал с превеликим удовольствием. Я, кстати, заметил, Александр Александрович, что многие не понимают, о чем идет речь в тех главах, которые посвящены дурачку Бенджи. Он ведь был сексуальной игрушкой его сестры Кедди, почему так и обожал ее.
Александр Генис: Но в Кедди влюблен не только дурачок Бенджи, но и старший брат Квентин - вот тот, что самоубийством кончает. Инцестуозные влечения в семье Компсонов - одна из тем романа.
Борис Парамонов: Со временем я обнаружил в других книгах Фолкнера гораздо более интересные темы и мотивы. Сейчас люблю больше всего «Свет в августе», считаю его самым значительным произведением Фолкнера. И в лучших его вещах Фолкнер, странно сказать, очень напоминает русских писателей, тематику русской классической литературы с ее главным героем народом и с основной коллизией «интеллигенция и народ».
Фолкнер - это наиболее «русский» из великих американских писателей. Русские не могут не увидеть в нем проблем и тем, бывших жгуче важными для русской литературы, для русской жизни вообще, для русской культуры. Если прямо взять быка за рога, то эту «русскую» тему Фолкнера можно обозначить как народничество и почвенничество. Фолкнер - это американский деревенщик.
Александр Генис: Американский классик Шервуд Андерсен, следивший за молодым Фолкнером, сказал ему: “Вы деревенский, и должны в деревне оставаться”. Уже став знаменитым, он выдавал себя за простого фермера иностранным журналистам.
Борис Парамонов: Верно, он там и остался - в своем округе, который он называл в книгах “Йокнапатофа”, штат Миссисипи. И ни разу не вышел за его пределы. Он почвенный писатель, еще резче сказать - региональный.
Александр Генис: Но можем ли мы говорить, Борис Михайлович, что деревня и провинция Фолкнера таковы же, как подобные топосы русской литературы? Как ни судите, Америка все же на Россию никак не похожа - даже если мы ограничим Америку фолкнеровским Югом. Эмпирически это никак не Россия - иные люди, иной быт, иные характеры. Даже слово такое “крестьянин” в Америке нет, тут только фермеры.
Борис Парамонов: Действительно, можно ли в глубине русской деревни найти такого человека, как Минк из трилогии Фолкнера: такого, чтоб жизнь положил на то, что расправиться со своим обидчиком Сноупсом. Мы в России совсем другое видели: человек, вышедший из долголетнего лагерного заключения и знавший, кто его туда отправил, идет к этому своему злодею - но вместо того, чтобы с ним расправиться - распивает с ним бутылку. Русский человек, русский характер ничем не напоминают психологию и характер американца, даже патриархального южанина.
Так что на эмпирическом уровне сходства немного, если вообще можно говорить о таковом. Но давайте взойдем на метафизический уровень или, наоборот, углубимся в эту самую почву. И тут прежде всего мы увидим, что персонажи Фолкнера, эти его патриархальные южане совсем не похожи на расхожий образ американца, как он сложился уже в двадцатом веке, а может и раньше, - не похож на янки: предприимчивого, активного, деятельного янки, который и сделал из Америки то, что видим сейчас. Да давайте просто процитируем соответствующее место из Фолкнера. Говорит его любимый герой, рупор автора адвокат Гивен Стивенc (это из романа «Осквернитель праха»):
"…дешевая, дрянная, неряшливая музыка, дешевые фильмы, сверкающие нагромождения рекламы, карточный домик над пропастью, вся эта трескучая белиберда политической деятельности, которая была когда-то нашей мелкой кустарной промышленностью, а теперь стала нашим отечественным любительским времяпрепровождением, вся эта искусственная шумиха, создаваемая людьми, которые сначала умышленно подогревают нашу национальную любовь к посредственному, а потом наживаются на ней; мы берем все лучшее, но с условием, что будет разбавлено и изгажено, прежде чем это нам подадут; мы единственный народ в мире, который открыто похваляется тем, что он туполобый, то есть посредственный… масса людей, не имеющих между собой ничего общего, кроме бешеной жажды наживы и врожденного страха, оттого, что у них нет никакого национального характера, как бы они ни старались это скрыть друг от друга за громкими изъявлениями преданности американскому флагу".
Александр Генис: Дело в том, что герои Фолкнера живут в другой Америке, Юг - это другая Америка.
Борис Парамонов: Поэтому их противостояние вульгарным янки можно представить в образе известной дихотомии: это культура против цивилизации. Гивен Стивенс так характеризует южан:
"…мы единственный народ в Соединенных Штата, который представляет собой нечто однородное. (…) мы на самом деле вовсе не против того, что у чужеземцев (да и у нас тоже) называется прогрессом и просвещением. Мы защищаем, в сущности, не нашу политику или наши убеждения и даже не наш образ жизни, а просто нашу целостность; защищаем ее от федерального правительства, которому все остальные в нашей стране вынуждены просто в отчаянье уступать все больше и больше своей личной, неприкосновенной свободы ради того, чтобы сохранить свое место в Соединенных Штатах. И конечно, мы будем и впредь защищать ее… Очень немногие из нас понимают, что только из целостности и вырастает в народе или для народа нечто имеющее длительную, непреходящую ценность, - например, литература и искусство…".
Борис Парамонов: Вот видите - литература и искусство против сомнительного комфорта, приносимого всевозможным техническим прогрессом. Южанин глубок, он укоренен в толще бытия, где только и возможна подлинная культура, а цивилизатор-янки со своей техникой выброшен на поверхность, скользит по кромке подлинного бытия. Это ведь та е проблематика, которую поднимал, скажем, Томас Манн в своей книге «Размышления аполитичного», которую мы с вами, Александр Александрович, в свое время обсуждали в рамках этой же рубрики “История чтения”.
Александр Генис: Тут можно вспомнить и другие образы из того же Томаса Манна: это иезуит Нафта против легковесного либерала Сеттембрини из «Волшебной горы».
Да, Фолкнер не зря признавался в любви к Томасу Манну. Странная, казалось бы, идентификация, а вот была же.
Борис Парамонов: Это не случайно: человек, озабоченный почвенной культурой, южанин, как в случае Фолкнера, необходимо критичен к Северу, к шустрым дельцам янки. И еще один сюжет существует в этой метафизике американского Юга: негры, которых тогда еще никто не называл афроамериканцами.
Самая острая постановка этого вопроса у Фолкнера - конечно, в романа «Свет в августе». Дело даже не в том, что его герой Джо Кристмас считается негром, у него самого нет в этом никакой уверенности. Но окружающие так считают. И вот тут возникает совершенно умопомрачительная коллизия. В него влюбляется белая женщина, Джоан Бёрден, причем аболиционистка, прогрессивная женщина, что и говорить. Но она любит и хочет его любить именно как негра. И не потому что в такой любви она тем более преодолевает расистские предрассудки, а как бы не наоборот: негр для нее - визуальное воплощение греха. Она не Кристмаса поднимает до себя, а сама ниспадает в некую черную бездну. Вот метафизика или метапсихология южан в их отношении к афроамериканцам. По-русски это называлось “народническим мракобесием”.
Вот как описывается эта связь - жгучая и взрывчатая смесь любви и ненависти, связь, в которой вся метафизика американского Юга, - трагически сложная связь белых и черных:
"Сначала он был потрясен - жалким неистовством новоанглийского ледника, вдруг преданного пламени новоанглийского ада… под властным, бешеным порывом скрывалось скопившееся отчаяние яловых непоправимых лет, которые она пыталась сквитать, наверстать за ночь, - так, словно это ее последняя ночь на земле, - обрекая себя на вечный ад ее предков, купаясь не только в грехе, но и в грязи. У нее была страсть к запретным словам, ненасытное желание слышать их от него и произносить самой… иногда она ему велела не приходить раньше такого-то часа… целую неделю она заставляла его лазать к ней через окно. При этом она иногда пряталась, и он искал ее по всему темному дому, покуда не находил в каком-нибудь чулане, где она ждала его, тяжело дыша, с горящими, как угли, глазами. То и дело она назначала ему свидание где-нибудь под кустом в парке, и он находил ее голой или в изодранной в клочья одежде, в буйном припадке нимфомании, когда ее мерцающее тело медленно корчилось в таких показательно-эротических позах и жестах, которые рисовал бы Бердслей, живи он во времена Петрония. Она буйствовала в душной, наполненной дыханием полутьме без стен, буйствовали ее руки, каждая прядь волос оживала, как щупальца осьминога, и слышался буйный шепот: "Негр! Негр! Негр!"
За шесть месяцев она развратилась совершенно. Нельзя сказать, что развратил ее он. Его жизнь при всех беспорядочных, безымянных связях была достаточно пристойной, как почти всякая жизнь в здоровом и нормальном грехе. Происхождение порчи было для него еще менее понятно, чем для нее. Откуда что берется, удивлялся он; но мало этого: порча перешла на него самого. Он начал бояться. Чего - он сам не понимал. Но он уже видел себя со стороны - как человека, которого засасывает бездонная трясина".
Борис Парамонов: Эта бездонная трясина по-другому называется религиозной глубиной бытия. Религия, в глубине, - это не церковное учение, не догма и не образ жизни верующего, это онтология, прикосновение к основам. Это не может не пугать. Но, как всякая бездна, она притягивает, тянет, манит. Негры для американцев-южан, как они даны у Фолкнера, - такая бытийная бездна, от которой они заслоняются вероучением и моралью - или судом Линча. По сравнению с этими людьми все белые - старые девы, вроде фолкнеровской Джоанны Берден. Рабство как социальный феномен - только символ этого бытийного страха, стремление заклясть бездну, побороть стихию. Юг предстает метафорой судьбы человечества, вступившего на путь культуры: культуры как борьбы с природой, с ее темными, пугающими, но живительными основами. Безнадежность дела южан - это безнадежность культуры, ее тупиковость, заранее проигранная война. Вот каковы были ставки в этой борьбе, в этой войне - войне американских Юга и Севера. Южане проиграли нечто большее, чем войну за освобождение негров, - они проиграли борьбу за культуру, безнадежность культуры осознали в общем строе социально-исторического бытия. Заклясть бездну не удалось, остался путь ненавистного им либерально-эгалитарного прогресса, о котором с неменьшей брезгливостью, чем Фолкнер, писал русский же Константин Леонтьев.
Александр Генис: У Вас получается, Борис Михайлович, что Фолкнер какой-то метафизический расист, коли он в этой южной традиции смотрит на негров как на визуальное воплощение греха, с которым не знает что делать: то ли устроить суд Линча, то ли самому свалиться в эту греховную бездну, на манер этой сдвинутой аболиционистки Джоан Бёрден.
Борис Парамонов: Да нет, тут еще сложнее, а может, как раз и проще. Фолкнер негров любит. Это самые обаятельные его персонажи - особенно в «Шуме и ярости». Служанка Дилси, ее муж ревматик Рукус, греющий больные ноги в духовке, ее внук подросток Ластер - глубоко симпатичные герои, даже и особенно этот неслух Ластер, приставленный нянькой к дурачку Бенджи. Они очень человечны. Но соблазн здесь в том, что любящий негров патриархальный рабовладелец (хотя бы и бывший) так бы их и оставил, в таком положении верных, хотя и капризных слуг.
Это как у Томаса Элиота в его эссе «К определению понятия культуры»: культура хороша во всех ее измерениях и градациях, это живая иерархия хозяев и слуг, культура - не только Шекспир, но и тип английского “батлера”, дворецкого в замках старой аристократии. Это средневековый идеал: ценность человека определяется не высотой его в культурной иерархии, а тем достоинством, с которым он занимает собственное место, даже если это место слуги.
Александр Генис: Не зря весь мир с наслаждением смотрел сериал “Аббатство Донтон”. Пусть даже все это очень мило и очень культурно, но сейчас это стало пассеистской утопией. Слуг нынче нет.
Борис Парамонов: Теноров нынче нет, как говорил Зощенко. Господствует миропорядок, созданный этими самыми вульгарными для Фолкнера янки. Так и живет Америка. Да и весь мир в сущности.
Вот потому нынче и Фолкнеров нет. Произошел некий всемирно-исторический обмен: высокой культуры на всеобще равенство прав. Жить стало легче - всем легче, слугам в том числе, но век большой культуры кончился. Фолкнера больше не будет. Из мира ушла напряженность на его полюсах, никаких больше вольтовых дуг. Идите, ребята, Гарри Поттера смотреть.