Александр Генис: Во второй части АЧ - “Нью-Йоркский альманах”, в котором мы с музыковедом и историком культуры Соломоном Волковым рассказываем о новостях культурной жизни, какими они видятся из Нью-Йорка.
Соломон, я предлагаю начать наш сегодняшний «Альманах» не с нью-йоркской новости. В Москве в Третьяковской галерее открылась выставка, посвященная оттепели. Оттепельная эпоха очень важна и для нас с вами. Вы - ее свидетель, я был слишком мал, пожалуй, чтобы все помнить, но я отдал немало лет исследованию оттепели. Поэтому новость о выставке в Москве, мне кажется, достойна обсуждения.
Соломон Волков: В Москве сразу несколько посвященных оттепели выставок планируется в течение года. А недавно по Первому каналу прошла телевизионная серия по роману Аксенова, посвященная этому же периоду - «Таинственная страсть». Мы наблюдаем то, что я бы назвал “оттепелемания”, то есть повышенный интерес общества - частично спонтанный, частично может быть и организованный - к этому периоду. И мне это невероятно интересно по многим обстоятельствам. Вы сказали относительно того, что вы занимались несколько лет исследованием 60-х, я заметил, что сейчас, когда в России публикуют множество всяких разных рекомендательных списков, фильмы, картины, книги, то в списке книг обязательно присутствует ваша с Петром Вайлем книга «Шестидесятые». Я должен сказать, помню очень хорошо, как эта книга писалась, потому что вы, если вы помните, пришли с Петей ко мне, на мою квартирку на Бродвее и попросили меня рассказать, что я помню о 60-х. Вообще тут я хотел бы сказать об одной вещи, которая тоже меня очень интересует с профессиональной точки зрения, мне всегда очень любопытно, как складываются такого рода канонические листы, канонические списки. Ваша книга с Вайлем о 60-х входит в десятку рекомендованных книг. Я заметил, что когда заходит речь о 60-х, то обязательно вашу книгу цитируют. Я натыкаюсь на то, что постоянно цитируется книга, скажем, Рассадин, фигура известная, Станислав Рассадин, человек, который изобрел термин «шестидесятники», и он где-то заметил, что он завидует вам с Вайлем, что самон написал такую книгу, хотя он был непосредственным участником этого всего, вы же не были. Как вообще вам пришла в голову идея написать такую книгу?
Александр Генис: Это тот редкий случай, когда можно ответить на этот вопрос абсолютно точно — буквально в один день. Я читал книгу Пристли «Викторианская Англия», этакий альбом с картинками, книга роскошная была. И вдруг меня осенило, что если в Советском Союзе искать подобную эпоху, то это и будут 60-е годы. Я позвонил Пете, и к вечеру мы уже решили сочинить такую книгу. Конечно, после этого было множество трудов. Интересно, что в какой-то рецензии на выставку в Третьяковской галерее было написано, что экспозиция напоминает по своему построению оглавление нашей книги. И понятно — почему. У нас целый год заняло лишь составление оглавления. Потому что это не история 60-х годов, это не история оттепели, более того, я не уверен, что такую историю вообще можно написать. Знаете, как было сказано про викторианскую эпоху: мы о ней слишком много знаем, чтобы написать ее историю. Нет, наша книга скорее история мифов 60-х годов. Оглавление перечисляло 24 мифа о 60-х, это и были те мифы, в которые верили люди того времени. Вот я и думаю, что именно эта мифология стала сегодня востребованной.
Любопытно, что когда мы сочиняли эту книжку, то у нас было ощущение двойственное. С одной стороны это было достаточно тяжелое время. Сейчас это позабылось, но это была эпоха, когда посадили Синявского, когда сослали Бродского. Пастернака же тоже в оттепель гноили. На самом деле советская власть никогда не была вегетарианской. И все же, это была эпоха (и это, пожалуй, моя главная мысль об оттепели), которая себе нравилась.
В истории мало есть эпох, которые сами себе нравятся. Серябряный век, например, себя не любил. А вот Франция времен импрессионизма была самодовольной, она нравилась себе. И Америка 1950-х годов была самодовольной: она нравилась себе. Именно поэтому 1960-е годы были оптимистическими.
Хрущев на Манежной выставке
Соломон Волков: Я возражу вам. Мне кажется, например, что 60-е в Советском Союзе в каком-то смысле соответствуют 60-м на Западе. Но ведь 60-е на Западе были как раз, что называется, бунташными годами. Там студенчество бунтовало, выходило на улицу, на баррикады. Стилистически же я вижу очень много сходства в фильмах, скажем, оттепельных советских с фильмами новой волны французской.
Александр Генис: Совершенно справедливо. Но это стилистическое сходство, которое оправданно общностью больших эстетических пластов. В 60-е появилась новая волна в кино, и она шла параллельно на Западе и в СССР. Это не было заимствование. Мы об это по радио беседовали с Хуциевым по поводу его фильмов. Я спросил: «Оказала ли на вас влияние французская волна?». Он говорит: «Я никогда не слышал ни о какой французской волне и никакого отношения мои фильмы к ней не имеют».
Соломон Волков: Вы знаете, я очень мало доверяю такого рода заявлениям.
Александр Генис: Это тоже верно. Но у меня был и с Кончаловским такого же рода разговор про «Асю Клячину», и он тоже сказал, что это все возникло внутри собственной эстетической системы без всякого заимствования с Запада.
Соломон Волков: Станиславский бы сказал — не верю.
Александр Генис: Верим или не верим, но то, что были самостоятельные замечательные эстетические явления того времени — говорит о силе эпохи. Самое трудным было преодолеть идеологическое давление, поэтому хуже всего 60-е пережили те явления, которые были связаны со словом, как это ни странно. Я знаю, как вы относитесь к нашим поэтам со стадионов, я тоже их по-своему люблю, но все-таки это не высшее проявление русской культуры в 60-е. Скажем, кино 60-х годов по-прежнему осталось. Тогда появилось много хорошего кино, например, «Гамлет», я недавно пересматривал, чудесный фильм, Тарковский, который работал в то время.
Соломон Волков: За исключением Офелии.
Александр Генис: Есть немножко. Так или иначе, была масса хороших фильмов. «Жил певчий дрозд» я недавно его заново смотрел — это шедевр. Искусство 60-х годов оказались наиболее яркими, там, где мало было слов. Я смотрел фильм «Мне 20 лет» Хуциева недавно. Этот фильм действительно очень напоминает французское кино, можно его смотреть без слов, там музыка Баха, все очень многозначительно и красиво. Но каждый раз, когда герои говорят, мне кажется, что это ходульные персонажи.
Соломон Волков: Слова ужасные на самом деле.
Александр Генис: Вы помните, одна из ранних симфоний Шостаковича на слова Безыменского — это сложно пережить. Так или иначе, 60-е годы оказались эпохой, которую приятно вспоминать. Нынешняя, как вы говорите, оттепелемания связаны с тем, что нынешнее поколение, которое тогда не жило, понимают 60-е годы, как, я бы сказал, христиане воспринимают ранее христианство. Все честные, но бедные, бедные, зато честные. Артист Леонов в голубой выстиранной майке, который всегда готов то ли одолжить три рубля на водку, то ли занять три рубля на водку, но обязательно и в том, и в другом случае он добьется успеха. Вот эта незлая, как теперь кажется, советская власть, честная бедность, «Физики шутят» и «Понедельник начинается в субботу» - все это превращает эпоху 60-х в такого Гарри Поттера для советских школьников. В общем это - тоска по детской наивности, игра в “Незнайку”.
Конечно, это не имеет ни малейшего отношения к той действительности. Но мифология ведь никогда не имеет отношения к истории - она ее заменяет. Наша книга о 60-х была попыткой эту самую мифологию запечатлеть. Каждая из глав заканчивалась разочарованием, потому что каждый миф приводил в конечном счете к разоблачению собственных основ, собственного фундамента. Именно поэтому наша книга не была посвящена оттепели, она была посвящена 60-м годам. И заканчивалась она 1968 годом, годом, когда вторжение в Прагу покончило со всеми иллюзиями. И это вполне естественный конец, потому что именно вторжением в Прагу завершился краткий союз интеллигенции и власти.
Вы говорите о том, что на Западе в 60-е годы были годами контркультуры, совершенно справедливо, так оно и было. Но в России было странное явление, когда с одной стороны появилось диссидентство, но с другой стороны было массовое движение честных коммунистов, которые хотели построить коммунизм с человеческим лицом. Прага тоже была коммунизмом с человеческим лицом. Даже Солженицын говорил о том, что надо коммунизм строить в людях, а не в камнях. Я знаю немало людей, которые вступали в партию, чтобы очистить ее ряды. И это, конечно, феномен чисто советский.
Соломон Волков: Я вспоминаю в связи с этим зафиксированные Евтушенко слова Беллы Ахмадулиной, которая в ответ на заявление, кажется, Юнны Мориц на какой-то посиделке, что революция умерла и труп ее смердит, ответила очень страстно, что революция не умерла, она больна и нам нужно ее оздоровить.
Александр Генис: И я помню эту историю, может быть от Евтушенко я ее и слышал. Интересно, помнит ли Юнна Мориц эти слова?
Соломон, теперь о музыке. Эпоха 60-х была необычайно музыкальна. С одной стороны все пели под гитару, а с другой стороны все слушали музыку и танцевали под нее. Если я вспоминаю сейчас это время, то это время танцев и пения. Это напоминает тот фильм, который так отличился на «Оскаре» - «Ла-Ла Ленд», сплошные танцы и песни. Такая «ла-ла-лендская» жизнь была и в 60-е годы. Как вы относитесь к музыке того периода?
Соломон Волков: Я вообще отношусь к этому периоду с таким, я не скажу ностальгическим чувством, но с большой симпатией, как вы справедливо заметили. Буквально в каждом заметном явлении культуры того времени нахожу какие-то положительные симпатичные черты.
Александр Генис: Включая литературу?
Соломон Волков: Да, безусловно. Лучшие стихи Евтушенко, конечно же, приходятся на этот период. Их спокойно можно набрать на томик. Я всегда вспоминаю обмен на этот счет суждений Бродского, когда он нападал и на Евтушенко, и на Вознесенского, я ему сказал: да нет, можно отобрать хорошие очень стихи. Он сказал: «Конечно, о чем речь. Я знаю по 100-200 строк наизусть и одного, и другого». Представляете, по 200 строк.
Александр Генис: Потому что Бродский тоже был нашим современником. Я помню, «Ахиллесово сердце» Вознесенского, я весь сборник знал наизусть, а мой отец знал наизусть всего Евтушенко. Так что Бродский тоже был не небожителем, он жил вместе с нами, и конечно, он знал стихи и того, и другого.
Соломон Волков: Это все в нас так или иначе впиталось, в меня пораньше, поскольку я постарше вас, в вас в общении с отцом. Я помню ваш рассказ, как отец ваш вместо того, чтобы отправить в школу, повез за город и там вам читал вслух «Братскую ГЭС».
Александр Генис: Это был урок гражданского опыта.
Соломон Волков: Я вспоминаю эту эпоху, она для меня олицетворяется в книжках соответствующих, некоторые из которых у меня до сих пор, купленные тогда, в оттепельные годы, сохранились здесь в нью-йоркской моей библиотеке.
Александр Генис: Самая страшная книга тех лет — это сама «Оттепель», которую читать невозможно ни при каких обстоятельствах.
Соломон Волков: Я тут с вами совершенно согласен. Мы знаем, конечно, все, что слово «оттепель» ввел в обиход Эренбург, назвав так свою книжку. Она у меня есть, первое издание «Оттепели», тоже дома. Я попытался эту книжку перечесть, это настолько плохо, что не лезет ни в какие ворота.
Александр Генис: Вы представьте, какие же были остальные книги, если «Оттепель» казалась свежим словом.
Соломон Волков: Я не большой поклонник и дудинцевских книг тоже, если об этом говорить. Но с Эренбургом странный случай, он же был замечательный профессионал.
Александр Генис: Более того, он был хорошим писателем до и после.
Соломон Волков: Он как раз написал о том, что после «Оттепели» он уже не писал художественной прозы.
Александр Генис: Зато мемуары написаны здорово.
Соломон Волков: Начал вновь сочинять стихи и великую книгу «Люди. Годы. Жизнь».
Александр Генис: Которой мы все обязаны.
Соломон Волков: Каждый раз, когда я начинаю ее перечитывать, не могу от нее оторваться.
Александр Генис: Особенно первая часть. Я недавно ее перечитывал. Его потерты людей искусства и создали ту интеллигенцию 60-х годов, которая была чрезвычайно важна для истории России. Мне часто говорят: “А что хорошего они сделали? Читали себе журналы и молчали в тряпочку”. Но именно эти журналы - «Новый мир» Твардовского, «Юность» и другие - создали читателей, а эти читатели совершили перестройку. Не было бы Твардовского, не было бы перестройки, и Путина бы не было, не было бы того поколения, которое ездят за границу и говорит через губу “мы все это уже видели”. Не было бы свободы слова в той мере, в которой она существует в России. Все это возникло в 1960-е годы благодаря этой самой оттепели.
Соломон Волков: В подтверждение этого я сошлюсь на свой опыт. Мне удалось спросить у Горбачева, когда он был в Нью-Йорке на открытии выставки, посвященной русской культуре, я подошел к нему и спросил: «Какие поэты на вас повлияли в ваши молодые годы?». И он, ни секунды не задумавшись, назвал три имени: Евтушенко, Вознесенский, Окуджава.
Александр Генис: Вот видите, а у Брежнева любимый поэт был Егор Исаев, которого не помнит никто, кроме вас и меня.
Соломон Волков: Но Брежнев еще декламировал наизусть Мережковского, когда особенно выпивал.
Александр Генис: Так что же с музыкой?
Соломон Волков: Музыкальная оттепель — это для меня целая россыпь имен. Если говорить о большой музыке, то я бы назвал имена, которые не часто вспоминаются в связи с оттепелью, а между тем они принадлежат этой эпохе. Я бы назвал Шостаковича в первую очередь, я бы назвал Свиридова, я бы назвал Щедрина. Но сейчас я хочу поговорить о песенной музыке той эпохи. Песни были больше на слуху, они больше запечатлелись может быть в общественном сознании, как связаннве с оттепелью. Одной из таких замечательных песен, которая для меня является одной из эмблем оттепели — это песня Андрея Петрова. Это - незаурядная фигура, замечательный композитор и очень интересный общественно-культурный деятель, я его очень хорошо знал по его деятельности в Ленинграде как руководителя ленинградской композиторской организации. Так вот Петров написал замечательную песню «Я шагаю по Москве» к фильму, который знают все наши слушатели, это фильм 1963 года, который создала потрясающая команда — Георгий Данелия, режиссер, автор сценария Геннадий Шпаликов и оператор Вадим Юсов. Добавлю, что в этом фильме впервые в главной роли появился Никита Михалков, ему было тогда 18 лет.
Александр Генис: Он очаровал всех.
Соломон Волков: И до сих пор он в этом фильме очарователен.
Александр Генис: Совершенно с вами согласен. Но когда ты вслушиваешься в слова массовых песен, то ты понимаешь, какие они странные, потому что обычно никто внимательно не слушает, они просто проскакивают: «Бывает все на свете хорошо». Это же то, о чем я говорил: эпоха, которая довольна собой, это как раз эпиграф для 60-х, потому что они себе нравятся. И все конфликты того времени в изображение массового искусства — борьба между хорошим и лучшим. Но это не сталинская бесконфликтная культура, а это культура молодежная. Она еще просто не выросла, но она вся на дрожжах. Вот-вот она реализуется, и произойдет что-то прекрасное. Это было время Реформации: идеи коммунизма были реабилитированы тем, что прогнали Сталина, “Теперь. говорили 60-е, мы очистили коммунизм и на горизонте опять появился коммунизм”. Хотя, как напоминали скептики, раз коммунизм на горизонте, мы до него никогда не доберемся.
Соломон Волков: Фильм этот - “Я шагаю по Москве” - если сейчас вспоминать его содержание, его сюжет, то это типичная комедия ситуаций. Довольно трудно вспомнить, кто в кого влюбляется, кто с кем расстается, кто на ком женится.
Александр Генис: Важно, что там нет плохих персонажей. Там даже в военкомате сидит замечательный человек, который говорит герою: «Иди, сперва женись, а потом уже в армию».
Соломон Волков: Извините, там есть один плохой или, скажем так, не сильно хороший персонаж. Кстати, этот эпизод - самый блестящий и запоминающийся во всей комедии. Не Михалков ведь формально главный герой этого фильма, а молодой парень, который приезжает из Сибири, потому что его пригласил приехать в Москву а писатель, которому понравился его рассказ, они собираются его публиковать, кажется, в «Юности». Этот герой приходит к писателю, а дверь ему открывает полотер, которого гениально играет Басов. И Басов, изображая писателя, устраивает разнос этому молодому пареньку с тем, чтобы быть посрамленным, когда возвращается настоящий писатель.
Александр Генис: То есть полотера поставили на место. В конце концов все кончается хорошо.
Соломон Волков: А песня эта, которая у нас и ассоциируется с фильмом, звучит в самом конце, когда Коля, которого играет 18-летний Михалков, спускается ночью в метро, он - метростроевец.
Александр Генис: Тоже характерно, потому что метро — это миф коммунизма в самом чистом виде. Я часо замечал, что москвичи чувствуют себя уверенно только в метро, оно гораздо более безопасное, чем улицы Москвы, чище и красивее. Метро — это модель будущего. И поэтому Коля строит его под землей.
Соломон Волков: Он туда спускается и запевает эту замечательную песню, которую мы сейчас услышим в исполнении Эдуарда Хиля.
(Музыка)
Соломон Волков: Другая песня, которая для меня олицетворяет оттепель, прямо, я бы сказал, противоположна по настроению. Насколько прекрасная песня Петрова беззаботная и счастливая, настолько другая песня - «Полночный троллейбус» Окуджавы - меланхолична. Она меланхоличная, но не печальная.
Александр Генис: Да, это моцартовская грусть.
Соломон Волков: По-моему, это гениальная песня. И вообще у меня, конечно, к Окуджаве особое отношение. У меня есть теория такая, она заключается в следующем. Вот, говорят — гениальный композитор. Я могу спокойно назвать гениальным композитором того, который сочинил хотя бы одну песню, ставшей народной.
Александр Генис: Все песни Окуджавы стали народными. Стоит только запеть, моментально кто-нибудь подхватит.
Соломон Волков: В отношении Окуджавы, как минимум 20 или 30 песен, которые стали народными, написал, значит он 20 или 30 раз стал гением.
Александр Генис: Если сравнивать его с другими бардами, чего мы сейчас делать не будем, то я должен сказать только одно: Окуджава создал жанр, который в моем представлении являет квинтэссенцию русской поэзии. Он очень русский поэт, такой же, как Пушкин и Есенин. Не зря он так популярен в народе. Его тонкая тоска, как вы сказали, печаль, но светлая печаль, разлита по всем его песням. Он сумел найти эту середину, эту изюминку, которая находит резонанс в народной душе. Именно поэтому я считаю, что Окуджава по-настоящему народный поэт.
Соломон Волков: Послушаем «Полночный троллейбус» в исполнении Окуджавы.
(Музыка)
Мстислав Ростропович
Соломон Волков: В марте исполняется 90 лет со дня рождения Мстислава Леопольдовича Ростроповича. Я его подчеркнуто, несмотря на то, что он не раз и не два предлагал мне именовать его Слава, как он предлагал всем, это отнюдь не было с его стороны каким-то особенным жестом расположения дружеского ко мне.
Александр Генис: Даже американцы звали его Слава.
Соломон Волков: Вы знаете, в Википедии американской он так и именуется — Мстислав (Слава) Ростропович.
Александр Генис: Представляете себе несчастного американца, который выговаривает «Мстислав».
Соломон Волков: Ростропович был человек, который вступал в интимное общение с собеседником мгновенно, он сразу сходу именовал любого человека «голубчиком». На этот счет Натан Миронович Мильштейн, великий русско-американский скрипач, тоже хорошо знавший Ростроповича, мне говорил не без сарказма, что Ростропович обращается «голубчик»...
Александр Генис: Потому что не помнит, как звали собеседника.
Соломон Волков: Именно так. Подумайте, это идеально так называть человека, который подходит к тебе, и ты не знаешь, как его зовут, а когда ты говоришь «голубчик», этот человек польщен, а ты не делаешь «фо па».
Александр Генис: Он был действительно обаятельным человеком. Я его почти не знал, но каждый раз, когда я видел его выступления или мы вместе были на каких-то мероприятиях, меня всегда поражало, как легко он входит в контакт с аудиторией. Однажды я слышал его интервью американцем, меня поразило, с какой любовью они к нему обращаются. Ростропович плохо говорил по-английски, но он пробивался сквозь английский язык, его обаяние было таково, что в столице его считали любимым музыкантом. Я помню то славное время, когда любимым музыкантом Вашингтона был Ростропович, а любимым романистом Аксенов.
Соломон Волков: Согласен. Для меня он, конечно, одна из ярчайших музыкальных фигур ХХ века.
Александр Генис: Соломон, давайте начнем с начала: чем он отличается от других великих виолончелистов, от Казальса, Пятигорского?
Соломон Волков: В первую очередь он отличается тем, что Ростропович фактически создал богатый виолончельный репертуар. Есть много произведений, которые создавались при поддержке Ростроповича или же были прямыми его заказами, или же он был первым исполнителем, или же он ходил за композитором, тряс его за шиворот, и вытрясал из него новые сочинения, которые стали классикой музыки. Так называемый концерт-симфония для виолончели с оркестром Прокофьева, два виолончельных концерта Шостаковича и виолончельные концерты Бриттена. Я называю вершины, пики, которые любой современный виолончелист играет, обязан их играть.
Александр Генис: Это при том, что виолончельный репертуар в классической музыке не очень богат.
Соломон Волков: Ростропович его расширил. Он сам вдохновил, заказал и исполнил точно не меньше сотни виолончельных произведений. В том числе мои близкие друзья, например, ленинградский композитор Геннадий Банщиков, с которым мы вместе росли, написал тоже для Ростроповича сочинение. И Ростропович не обманывал, не было такого, чтобы он приставал к композитору, тот бы написал, а потом Ростропович сказал: ну ты знаешь, как-то не очень, это я не буду играть. Он всегда играл. И концерт Банщикова он записал, причем их было несколько.
У него тоже была такая замечательная манера, это чистый Ростропович, я сейчас расскажу. Хачатурян написал произведение для виолончели, а Хачатурян, как мы знаем, был замечательный композитор, но очень обидчивый человек, не дай бог ему было сказать, что что-то тут не так, надо подправить. Вы знаете, как Ростропович придумал, это только Ростропович мог сделать. Он дипломатично сказал: «Арам Ильич, вы написали произведение — чистое золото, но несколько мест есть серебряных. Их надо позолотить». С таким комплиментом Хачатурян был готов на любые исправления.
Александр Генис: Соломон, а что лучше всего играл Ростропович? Всегда ведь есть у исполнителя его любимые вещи.
Соломон Волков: Я считаю, что по складу своего дарования Ростропович был лириком в первую очередь. Его звук виолончельный — это звук лирический. Обстоятельства так сложились - и эстетические, и общественно-политические - что он стал таким, как говорят в Америке, мне всегда приходится это оговаривать, “чемпионом” новой виолончельной музыки. Эта музыка чаще всего была не лирической, она была героической, она была саркастической, она была гротескной, она была иронической, всякой, но не лирической. А душа Ростроповича как человека, тяготела к лирике. И он в разговоре со мной, это интервью я опубликовал его, как раз говорил о том, что общение с Шостаковичем угрожало его личности, тем, что у него могла бы выгореть в душе эта романтика, и он об этом очень беспокоился. Он говорил мне, как для него в этом смысле была важна встреча с Бенджамином Бриттеном, который писал именно лирическую виолончельную музыку. Это был оазис для Ростроповича. Он понимал гениальность Шостаковича как никто другой, он был его неутомимый пропагандист, но душа его стремилась все-таки к лирике. Играя сочинения героического плана, он иногда пережимал, его виолончель начинала задыхаться и даже поскрипывать. А когда он играл музыку чисто лирическую, то в ней он мог раскрыться и резвиться так, как ему того хотелось.
И как пример этого я хочу показать запись, по-моему, гениальную совершенно. Это - переложение “Вокализа” Рахманинова для виолончели в исполнении Мстислава Леопольдовича Ростроповича, чей юбилей мы отмечаем в марте месяце.
(Музыка)