Александр Генис: Только что в Нью-Йорке прошел месячник русской культуры. Правильно это называется фестиваль «Наше наследие», проходит он уже 15-й раз. Это значит, что во всем Нью-Йорке происходили какие-то важные, интересные, веселые и увлекательные события. В этот марафон русский включались самые разные жанры искусства, здесь были и концерты, и выставки, и чтения, и конференции, и встречи. Одно из самых запоминающихся событий был, например, концерт Юрского, который читал в Карнеги-холл русские стихи, начиная с Пушкина до Пастернака и так далее. Но восторг, который вызывает чтение Юрского, совершенно неописуем. Вы знаете, я первый раз слышал, как Юрский читает Пушкина, в 1999 году, когда мы вместе с вами вручали первую премию «Либерти» в Карнеги-холл. Это было 200-летие Пушкина, и Юрский читал «Маленькие трагедии». Знаете, я впервые в жизни понял, о чем он. Особенно мне понравилось, как он читал монолог Мефистофеля, тот самый, где он говорит о том, что скучать нам придется всегда, что скука — это каникулы души. Вы знаете, это настолько глубоко вошло в мою жизнь, что теперь я отношусь к скуке с совершенно другими отношениями, мне скука нравится. Я считаю, что скука — это творческое состояние. Когда тебе скучно, тебе хочется творить. Все это донес до меня Юрский. Кроме этого было много другого интересного. Например, было совершенно замечательное мероприятие, связанное с городскими властями.
На приеме у мэра Нью-Йорка
Наш мэр де Блазио пригласил в свой особняк мэрский русских всяких выдающихся людей, мне повезло, я оказался в этой компании, я впервые в жизни, во-первых, побывал в этом особняке, а во-вторых, посмотрел на нашего мэра. Это замечательная картина, потому что мэр наш огромного роста, около двух метров роста, он огромный такой здоровый мужик, который очень славно и лихо сказал несколько слов по-русски, а его жена афроамериканка сказала, что она очень любит русских, потому что сын ее научил главному развлечению русских, а именно русской бане. Так что у нас странные поклонники. Но самое интересное на этой встрече было то, что среди всяких звезд, в том числе и поп-музыки, всякие благотворители, врачи, филантропы, бизнесмены, то есть наша публика эмигрантская, было очень много полицейских.
Лейтенант Нью-Йоркской полиции и выпускник одесской средней школы Адыщенко
Я не выдержал, подошел к одному из них с украинской фамилией, который был лейтенантом, то есть это важная шишка в полицейском чине, он мне сказал, что 270 русских полицейских в Нью-Йорке. Причем русские довольно условно, потому что это из стран бывшего Советского Союза, есть казахи, есть киргизы, есть узбеки, есть украинцы. Это все важно, потому что этнические общины стараются не говорить с местными полицейскими. Я помню, когда мы только переехали в Америку, на Брайтон-бич была большая проблема, потому что русские милиции привыкли бояться и никто не входил в контакт с полицейскими. Именно из-за этого полицейских старались набирать из стран бывшего Советского Союза. Вот сейчас их уже 270 человек, у них есть свое общество, свой союз русских полицейских, которые очень гордятся наградами. И мэр всячески отметил их вклад в русскую жизнь. Вы знаете, когда я посмотрел на всю эту публику, а надо сказать, атмосфера была замечательная, грузинский оркестр, среднеазиатская кухня, французское шампанское и вид ни Ист-Ривер,сам особняк XIX века, все это выглядело немножко фантасмагорически, потому что речь шла все время по-русски. В том числе появились там ветераны — это люди, которые все украшены в орденами, медалями, ветераны Второй мировой войны, все с георгиевскими ленточками, кстати говоря. Это была такая перепутанная публика, что смотреть на это было очень интересно. Я подумал, что наша русская община в Нью-Йорке выглядит совсем не так, как выглядела в наше время, за это время произошли гигантские события. Кстати, сколько же нас в Нью-Йорке? Мэр сказал, что он считает 250 тысяч, а точно не знает никто, потому что такая статистика не ведется. Он считает, что 250 тысяч, я слышал миллион в большом Нью-Йорке.
Соломон Волков: Я тоже слышал цифру миллион.
Александр Генис: По-моему, никто толком не знает, но я знаю, что много. Как по-вашему, как изменилась наша эмиграция за эти годы, 40 лет мы с вами здесь живем?
Соломон Волков: Для меня она изменилась в чисто бытовом плане, в одном важном практическом аспекте. Когда мы приехали, если я шел, предположим, с каким-то своим знакомым, приятелем, то я мог беспрепятственно и совершенно не боясь за то, что кто-то меня пристыдит, употреблять крепкие русские выражения достаточно громко. Теперь, если я иду по Манхеттену, я иногда слышу такого рода выражения, должен сказать, меня тогда охватывает чувство некоторого неудобства.
Александр Генис: Но это не самая страшная потеря, должен сказать.
Соломон Волков: Это чисто бытовое.
Александр Генис: Русский язык стал одним из главных языков в Нью-Йорке. Я сужу в первую очередь по банкам. Если вы хотите забрать деньги со своего счета, то можно сделать и по-русски, можно сделать по-корейски, по-гречески.
Соломон Волков: Русский входит сейчас в число обязательных языков. Все услуги в таких заведениях, как банки, аптеки, государственные учреждения, предоставляются на нескольких основных языках, туда включаются китайский язык, польский язык, между прочим, и русский тоже.
Александр Генис: Интересно, что в наше время все обходились русскими аптеками. На Брайтон-бич была аптека с неоновой вывеской, где было написано прямо и честно «Оптека». Я так понимаю, это составное слово, либо можно очки заказать, либо аспирин купить, оптика и аптека. А другая вывеска, которая меня очень радовала на Брайтон-бич, была неоновая вывеска на английском языке или на итальянском точнее «Капучино», а справа на русский был перевод «Пельмени». Сейчас уже другая публика у нас, ее уже так Брайтоном не назовешь. Этот месячник культуры, который 15 раз уже проходит — это серьезное дело, Марина Ковалева занимается этим и Надя Окс, которая непосредственно приглашала меня на очень любопытную затею. Они устроили в Публичной библиотеке на 42-й семинар, маленькую конференцию, разговор двух волн, нашей третьей волны и новой волны, новых эмигрантов, которых привезли из Берлина, в том числе поэта Дельфинова, который выглядел именно так, как должен выглядеть в моем представлении.
Соломон Волков: Поэт с фамилией Дельфинов? Лимонов и Дельфинов.
Александр Генис: Что-то в этом духе. Сам он такой панк с сережками, с татуировками. Мы сидели, разговаривали, что-то он прикладывал к руке: только что татуировку сделал новую, в каждом городе я делаю татуировку. При всем этом он очень интеллигентный человек, как это часто бывает, вполне приличный поэт. Разговор наш был довольно интересный, потому что мы представляли с Ниной Алаверт треть волну, Иван Толстой, наш коллега из Праги, вел все это действие и рассказывал про первую волну, а вот четвертую волну или какая там по счету получается, представляли эти молодые ребята, которые из Берлина, новые эмигранты, путинские эмигранты. Вы знаете, что самое интересное, что мы долго пытались понять, что нас отличает. Каждый раз, когда я говорил: вот. Мы уезжали от политических преследований, потому что у нас цензура не позволяла печатать то, что мы хотим. Короче говоря, не буду повторять всем известные вещи. Но они слушали, слушали: мы тоже, мы уезжали, потому что политические преследования. И повторяли за мной слово в слово. Когда я послушал все это, подумал: а может нет никакой разницы между нами? Может быть все эти разговоры о том, что эмиграция, третья волна закончилась, может быть это и неправильно, третья волна закончилась и начался прилив. Прилив этот уже ничем не отличается от нас. Конечно, одно огромное отличие заключалось в том, что мы уезжали навсегда. Они никогда не уезжают навсегда, они всегда думают, что могут вернуться. У них есть очень важное историческое знание: они знают, что коммунизм не вечен, что режим не вечен, что могут быть перемены. Когда мы уезжали, вы когда-нибудь верили, что вы можете вернуться в Россию?
Соломон Волков: Нет.
Александр Генис: Есть один человек, который в это верил — Солженицын, все остальные думали, что уезжают навсегда.
Соломон Волков: Это оказалось одним из его сбывшихся пророчеств. Он даже, кажется, точную цифру назвал, когда он вернется.
Александр Генис: Главное, что он сказал, что он вернется в Россию без коммунистов. По мне это говорит о том, что Солженицын обладал именно пророческим даром, как большие люди, как Пушкин. Есть что-то такое у людей, которые могут видеть будущее. Потому что ЦРУ, например, его не видело таким образом. Скажите, Соломон, как вы считаете, какое влияние нашей русской эмиграции в Нью-Йорке можно ощутить?
Соломон Волков: Влияние русской эмиграции заключается, по-моему, в том, что она на сегодняшний момент присутствует, как я уже вам сказал, повсюду. В моем банке, который недалеко от меня расположен, у меня недавно произошел такой случай. Я сидел с тем, что называется ваш персональный банкир, звучит это очень напыщенно, банковская служащая, которая вами вечно занимается, я с ней разговариваю, мимо проходит молодой человек, тоже служащий этого банка, раз прошел, два прошел. Потом он исчез. Потом эта женщина, с которой я разговаривал, сняла трубку, что-то выслушала, потом, положив трубку, она говорит: «Скажите, вы не учились в Ленинградской консерватории?». Я сказал: «Да, учился». Она опять взяла трубку, и через несколько минут появился этот молодой человек, сказал: «Вы Соломон Волков?». Вот так в неожиданных местах встречаешь.
Александр Генис: Слава вас нашла. А в культурной жизни Нью-Йорка?
Соломон Волков: То же самое абсолютно и в культурной жизни. Русские работают в Метрополитен-опере, русские работают в музее Метрополитен, во всех оркестрах, в приезжающих оркестрах, в оркестре Нью-Йоркской филармонии. Практически нет такого учреждения, заведения, где бы ни присутствовали люди из русской эмиграции. Я думаю, что по степени интегрированности наша третья волна превзошла все абсолютно предыдущие волны. Я считаю, что знаменитая первая волна, среди которой были такие величины как Шаляпин, Бунин, Набоков, грандиозные фигуры, но в массе своей эти люди так не интегрировались. Даже эти замечательные титаны, они никогда не стали частью то, что называется, туземной культуры, они оставались сами по себе.
Александр Генис: Как, скажем, Барышников стал.
Соломон Волков: У нас, я считаю, что, во-первых, многие фигуры интегрировались с нашей эмиграции, тот же самый Бродский, тот же самый Барышников, но я считаю, что в массе своей люди замечательно интегрировались. Многие получили здесь образование, их дети просто настоящие американцы. Я на сегодняшний момент, когда я встречаю приехавшего с нами человека, а у него уже есть дети, иногда и внуки, первый мой вопрос: ваши дети, ваши внуки разговаривают по-русски? Вы знаете, я далеко не всегда получаю на это положительный ответ.
Александр Генис: Это, конечно, очень печальное, но очень распространенное явление, которое во всех странах, где эмиграция живет. Поэтому у нас не поколения, а волны именно из-за этого происходят. То есть вы не согласны с теми, кто считает, что вся русская эмиграция живет на Брайтон-бич, интересуется только колбасой и не говорит ни слова по-английски?
Соломон Волков: Это вообще возмутительная карикатура, которая, по-моему, присутствует только в фантазиях людей, которые никогда не бывали ни на Брайтон-бич, ни в Америке. Для меня, на Брайтон-бич я появляюсь может быть два или три раза в году, но я ощущаю присутствие русской эмиграции вокруг себя постоянно там, где я живу — на Манхеттене.
Александр Генис: Кстати, надо сказать, что на Брайтон-бич находится самый большой супермаркет русских книг «Санкт-Петербург». Но я хотел добавить еще одно. Вы знаете, где заметно русское культурное влияние — в зрительных залах. Обратите внимание, что куда бы с вами ни пришли, будь то опера, балет, концертный зал, музей, редкий фильм какой-нибудь заумный — ползала русских. Меня всегда поражает, как наша эмиграция жадно относится к культуре.
Соломон Волков: Вы знаете, вы даже преуменьшаете. Есть концерты в Карнеги-холле, в Филармоническом зале, где процент русской публики достигает и 90% иногда, если приезжает какой-то прославленный коллектив из России. Это все очень интересно, мы еще с вами об этом поговорим. Мне представляется, что интеграция русской эмиграции достигла феноменального уровня, и все это можно только приветствовать. Потому что это дает возможность, я вспоминаю сейчас, потому что я перечитываю свои записи с покойным Евгением Александровичем Евтушенко, мы с ним говорили о том, он настаивал в особенности на этом, что нужно кровообращение международное. Функцию этого кровообращения международного, в частности, между американцами и русскими, россиянами, и осуществляет в значительной степени эмиграция. Мы с вами говорили о том, что русская музыка, русские музыканты здесь популярны, в частности, еще и потому, что сейчас для этой музыки есть русская публика, но мы должны так же помнить и о том, что русская музыка традиционно была популярна в Америке, в Нью-Йорке, в частности. Мы всегда в таких случаях вспоминаем, конечно, о «Щелкунчике», звучит музыка эта всегда на Рождество, или об увертюре «1812 год».
Александр Генис: Без которой не обходится День независимости.
Соломон Волков: Но есть и другие сочинения Чайковского, которые здесь очень популярны, в свое время они были даже гораздо более популярны, чем в Советском Союзе. Это парадокс, который я сейчас объясню на примере. У Чайковского есть сочинение замечательное под названием «Славянский марш», в котором сочетаются две темы — сербская народная песня, дальше подключается «Боже, царя храни», царский гимн, из-за этого этот опус Чайковского в Советском Союзе не звучал, вообще не звучал, а здесь он исполнялся, потому что это очень эффектная пьеса, всегда с большим успехом, его всегда охотно играли на бис. Он у американцев, которые слушают музыку, как раз на слуху. Я хочу показать именно этот опус Чайковского, «Славянский марш».
(Музыка)
Импресарио Сергей Данелян и балетмейстер Борис Эйфман в Нью-Йорке
Александр Генис: Другое важное событие в жизни русской Америки — гастроли театра Эйфмана. Этот театр отмечает свое 40-летие, что, конечно, гигантская цифра, юбилей очень звучный. Юбилейные торжества начинаются именно с Нью-Йорка, потом они пройдут в Москве и наконец в Петербурге. Эйфман привез свою труппу и показывал ее по всей стране, они были в самых крупных городах Америки с огромным успехом, конечно, они были в Нью-Йорке. Вы знаете, каждый раз, когда приезжает Эйфман, я задаю ему один и тот же вопрос, мы с ним как бы ведем беседу, которая прекращается, а потом возобновляется с того же места, на котором мы остановились. Дело в том, что у меня есть дежурный комплимент для Эйфмана, который ему нравится и мне нравится. Я ему говорю, что на мой взгляд он лучший интерпретатор русской классической литературы и русской классической истории вообще. Действительно я с этим ношусь уже много лет, началось это с того, что я посмотрел спектакль «Карамазовы», который мне показался просто лучшей экранизацией, если так можно выразиться, лучшей инсценировкой романа Достоевского. И неслучайно я сказал экранизация, потому что это не очень балет, он сразу все — это такой универсальный театр. Он продолжает свою деятельность именно в этом направлении. Я каждый раз задаю ему один вопрос: когда вы доберетесь до моего любимого Гоголя? Эйфман все время говорит, как бы извиняясь: «Знаете, как-то не получается. Знаете, у Гоголя нет женских образов, а балет это женщины».
Соломон Волков: А как же Панночка и все прочие?
Александр Генис: Правильно, я ему тоже говорил: «А Панночка?». Он говорит: «Она же мертвая». «Ну и что?». Так у нас продолжается долгий разговор. На этот раз я привел пример «Тараса Бульбы», там же такая полячка красивая, какие могут быть драмы. Он говорит: «Вы знаете, я еврей, как-то мне эти казаки не нравятся».
Соломон Волков: А Коробочка танцующая разве было бы плохо?
Александр Генис: Коробочка, кстати, сильная, конечно, вещь. Но любви не жди. И это, конечно, ошибка Гоголя, потому что у него любовная линия не очень эффектно проводится.
Соломон Волков: Вообще у него, по-моему, были крупные проблемы с этим.
Александр Генис: Я не знаю. Мы можем, конечно, «Вечера на хуторе близ Диканьки» вспомнить, там тоже есть, что ставить. Эйфман сказал мне о другом, он говорит: «У меня всегда была идея поставить спектакль, который в черновике назывался так «Гоголь и его черт». Я сразу заинтересовался, потому что, по-моему, это очень богатая тема. Черт Гоголя интересовал всегда — это была его персональная обсессия, это действительно что-то такое темное и очень привлекательное. Если мы вспомним, то черт у него всегда смешной. Вы помните, что он говорил Пушкину: «Дайте сюжет, напишу комедию смешнее черта». Очень странные слова. Вот мы с Эйфманом об этом поговорили, он говорит, что все еще надеется когда-нибудь поставить такой спектакль про Гоголя. Это, конечно, не случайно, потому что его интересуют не столько литературные произведения, сколько их авторы, не столько культурные плоды, сколько творцы этой культуры. И в этом отношении Эйфман совершенно уникальный человек, потому что он занимается психологическим балетом — это вообще несвойственно балету. Сам он нашел очень интересное определение для своих балетов, он говорит о том, что это пластический психоанализ. Чувствуете, как тут закрученная фраза?
Соломон Волков: Это совершенно справедливое определение.
Александр Генис: И действительно его спектакли посвящены подсознанию авторов, они всегда очень драматичны, всегда очень изобретательны, всегда очень болезненны.
Соломон Волков: Вы знаете, это даже не столько подсознание, скольку уже сознание. Он показывает то, что у человека творится в его травмированной, бушующей, если угодно, душе, это вовсе необязательно подсознание — это то, что человек, творческая натура реализует в своем поведении.
Александр Генис: Но его мотивы, которые в тайне от нас всех, мы никто не знаем, почему мы поступаем так, а не иначе, жест, движение как раз выдает подсознательные импульсы. Именно поэтому мне кажется, что балет в данном случае чрезвычайно удобное орудие для того, чтобы выразить глубину творческой натуры. Жест всегда говорит больше, чем слово. Не зря мы говорим, что человека определяет язык тела, он гораздо более яркое и более действенное оружие, чем просто язык.
Соломон Волков: Совершенно справедливо.
Александр Генис: Балет в этом отношении, балет Эйфмана, потому что именно его, нельзя сказать балет у Эймана, можно только сказать балет Эйфмана, потому что у него собственный балет, который ни на что другое не похож. Я его спросил: «С чего начинается для вас балет с движения, с жеста?». Он говорит: «Как вы не понимаете, движение — это естественно, как дышать, я не думаю о движении, движение приходит потом». Я говорю: «А что — сюжет, слова, произведение какое-нибудь, музыка?». Он говорит: «Герой. Мне нужен герой, который был бы очень-очень сложным, и в этой сложности я вижу вызов». Действительно его сложность чрезвычайно видна в этих спектаклях — это сложные персонажи.
Соломон Волков: Я хочу высказать в связи с этим соображение, не знаю, согласитесь ли вы с ним. Мне как раз представляется, что Эйфман ищет персонажей сложных, да, но он ищет персонажей сложных, которые были бы похожи на него. Он берет какого-то знаменитого человека, это может быть Чайковский, это может быть Роден, это может быть император Павел, кто угодно, но в нем он всегда будет искать нечто, что будет роднить с какими-то биографическими моментами, связанными с жизнью самого хореографа в данном случае. Я знаком с Эйфманом очень много лет, мы с ним вместе учились в Ленинградской консерватории, но совершенно не знаю тайн его души и даже претендовать на это не могу. Но предполагаю все-таки, что какие-то травмы детские, какие-то детские переживания, юношеские переживания, какие-то внутренние мысли, идеи, которые им владели всю жизнь, он ищет аналога личным своим переживаниям в каких-то героях прошлого.
Александр Генис: Вы знаете, я не вижу в этом ничего специфически присущего именно Эйхману, я думаю, что любой художник — это универсальный тезис, как вы сказали, любой художник ищет себя. Вы помните, как Флобер говорил: «Эмма — это я». Это можно сказать про что угодно, потому что писатель может писать только о том, что он знает, что он понимает.
Соломон Волков: Вы знаете, публика этого не понимает, публика всегда это отрицает, а я всегда на этом настаиваю. Я всегда говорю о том, что всякое творение человека автобиографично, о чем бы он ни писал, он может писать о Древней Греции, о наполеоновской Франции, о жизни на Марсе, он будет всегда писать о себе.
Александр Генис: Вы знаете, чем дольше я живу, тем больше я убеждаюсь в том, что писатель вообще ничего не может придумать, он может только рассказать о том, что было с ним, о том, что он прожил и прочувствовал, а после этого замаскировать это так, что все ученые не могут разобраться. На этот раз я посмотрел новую постановку Чайковского Эйфмана. Это очень знаменитый его спектакль, который он обновил. Я спросил, насколько он его обновил. Он сказал: «Это другой спектакль. На 90% он другой». Должен сказать, что спектакль на меня произвел огромное впечатление, он очень эмоциональный, как вообще все у Эйфмана. Иногда даже кажется, что чересчур эмоционально, потому что мы с вами уже привыкли к более сдержанной манере. Но на самом деле, что мне нравится у Эйфмана — это его щедрость, там столько всего. Как всегда, у него изумительный кордебалет. Вообще я считаю, что самый изобретательный кордебалет в мире это у Эйфмана. У него изумительно построена сложная нарративная система. И самое интересное, что в балете далеко не всегда понятно, что происходит, язык балета нужно знать.
Соломон Волков: Он довольно абстрактный, но не у Эйфмана.
Александр Генис: То-то и оно. Я помню, в вашей книге разговоров с Баланчиным приводится замечательный пример. Баланчин говорит, что можно на балетном языке сказать все, что угодно. Например, правосудие. Как сказать правосудие, такое сложное абстрактное понятие? Он говорит: балерина показывает две чашки весов — вот она уже и Фемида. Но тем не менее, знать и понимать этот язык нужно учиться. Наррация Эйфмана прозрачна, несмотря на то, что у него очень сложные и персонажи, и сюжеты, но мы понимаем все, что происходит на сцене и сопереживаем происходящему, как будто мы сидим в драматическом театре, а не только балетном. Согласны?
Соломон Волков: Да, я совершенно согласен. Я, отталкиваясь от вашего замечания, что балеты Эйфмана похожи на экранизации, что они превосходят эти конвейерные экранизации, о которых мы знаем.
Александр Генис: Он, кстати, с гордостью сказал: «Моя «Анна Каренина» получше, чем то, что показывают и англичане, и русские».
Соломон Волков: В том-то и дело. Я считаю, что, появилась рецензия в «Нью-Йорк Таймс», где говорится о том, что Эйфман, наверное, в юности, в молодые годы насмотрелся фильмов Кена Рассела, замечательного английского кинорежиссера, который здесь умер в Лос-Анджелесе, который ставил фильмы о знаменитых людях очень экстравагантные, о том же Чайковском, о Малере, о Листе. Рецензент «Нью-Йорк Таймс» хотел этим сравнением уязвить Эйфмана, а я считаю, что никакого уязвления тут на самом деле нет. Я очень высоко ценю Кена Рассела, я считаю его одним из самых интересных кинорежиссеров второй половины ХХ века, с огромным интересом, наслаждением, увлечением смотрю именно все эти его фильмы, включая мюзикл «Любители музыки», фильм, посвященный Чайковскому.
Александр Генис: Соломон, а тот Чайковский, который показан у Эйфмана, он похож на ваше представление о нем?
"Чайковский". Сцена из балета
Соломон Волков: Чайковский, конечно, это фигура бездонная, это один из величайших музыкальных творцов, музыка его тоже бездонная. Любая интерпретация облика Чайковского неизбежно будет сужать его проблематику, схематизировать ее. Но то, что нам показывает Эйфман в своем балете — это, конечно, невероятно увлекательное зрелище. И главное, за что я люблю Эйфмана, я ведь не балетоман, в первую очередь для меня главное — это музыка, для меня тот балет остается в моей памяти, в моем сознании, если я слушаю музыку, на которую поставлен этот балет, то сразу же в моем воображении возникает пластический образ из этого балета. Так у меня не раз и не два случалось с Эйфманом. В частности, Шестую симфонию патетическую Чайковского я не могу слушать, чтобы не вспоминать о балете Эйфмана «Чайковский», в котором эта музыка звучит.
(Музыка)