Александр Генис: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:
1917 - век спустя:
парадоксы и параллели
Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.
Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.
Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.
Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:
Что было?
Что стало?
Что могло бы быть?
(Музыка)
Александр Генис: В связи со столетием Октябрьской революции историки всех стран много и интересно пишут об этом действительно историческом событии. В том числе и американские ученые, которые выпустили к дате несколько книг, посвященных революции. Вот с этого я предлагаю начать сегодняшний выпуск нашего культурно-исторического цикла.
Одна из таких книг так и называется «Русская революция. Новая история». Ее написал историк Шен Макмикинг. Любопытна эта книга тем, что она пытается пересмотреть историю революции и предреволюционных лет. В частности, автор пишет, что Россию представляли всегда крайне отсталой страной, которая вошла в Первую мировую войну как слабое звено Запада. Но при этом забывают о том, что предреволюционная Россия развивалась с чрезвычайной скоростью, хотя отставание от Запада тоже нарастало. И тут наш историк делает очень интересное сравнение. Он говорит, что Россия первых лет ХХ века напоминает Китай первых лет XXI века. Скорость развития экономического была очень велика и составляла 10% в год — это гигантская цифра. И именно это не позволяет правильно понять мотивы революции. Как вы относитесь к этой теории, к этой гипотезе, скажем так?
Соломон Волков: Вообще, как вы справедливо сказали, появилось десятка полтора, а может быть два новых книг, связанных с революцией, по-моему, больше на Западе, чем в самой России.
Александр Генис: Потому что в самой России никак не знают, как к ней отнестись.
Соломон Волков: Именно потому, что не знают, надо было бы заняться этими исследованиями.
Александр Генис: Конечно, но этим можно было бы заняться в свободной стране.
Соломон Волков: Я отношу это за счет инерционности, к сожалению, которая имеет место. Потому что в конце концов, что говорить о революции, мы не имеем дефинитивной биографии Пушкина до сих пор, мы не имеем дефинитивной биографии Достоевского, написанной российскими учеными. Совсем недавний пример, к стыду и позору русских писателей, бестселлером в России стал роман английского писателя Барнса о Шостаковиче. На русском языке романа о Шостаковиче нет. Это тоже, вы считаете, потому, что не знают, что написать? Да авторы, не знают, что написать о Шостаковиче, потому что они не понимают ничего в музыке, они в своей жизни не слышали ни одной симфонии Шостаковича. Вот и все причины.
Александр Генис: Резко вы разошлись с писателями-соотечественниками. Давайте вернемся к американским историкам тогда.
Соломон Волков: Американские историки: их книги можно поделить, условно говоря, на два лагеря, на две школы. Представители одного лагеря, самым видным их них являлся основоположник этой идеи Ричард Пайпс, известный американский историк, чрезвычайно консервативных взглядов - он служил в администрации Рейгана. Пайпс и его сторонники считают, что большевистская революция 1917 года была случайностью. Что-то получилось как-то не так, и большевики в итоге захватили власть. Это был такой совершенно случайный переворот, которого можно было избежать, потому что Россия шла по правильному пути. Как говорит американский историк, которого вы сейчас цитировали, страна бурно экономически развивалась, все было хорошо, но произошло несчастье.
Другая школа, ее условно называют ревизионистами, она расцвела в конце 1970-х — начале 1980-х годов. Как раз, когда я приехал в Соединенные Штаты и стал свидетелем ожесточенных споров между этими двумя школами. Школа ревизионистов доказывала, что нет, все это закономерно, избежать революцию было нельзя. Революция отражала существующий колоссальный разрыв между правящей элитой и массами: массы были недовольны, хотели изменения своих условий и пошли на такие крайние революционные шаги. А большевики просто-напросто воспользовались массовым движением, и им удалось его возглавить. Вот эти две школы.
Когда я стал размышлять над этой проблемой, то подумал вот о чем: хорошо, я бы жил, предположим, в Петрограде 1917 года. Ьне бы мой знакомый профессор экономики, не знаю, существовали ли они в 1917 году в Петрограде, стал бы говорить: ты посмотри, как наша страна развивается замечательно, вот 10% прироста годовых, все в порядке, все хорошо. А я бы сказал: да, все хорошо, все в порядке, но почему-то я на своей шкуре это не чувствую. Я вижу, что очереди в хлебный магазин, я вижу, что перебои со снабжением, я вижу, что фабриканты пытаются выжать из рабочих побольше труда за меньшую заработную плату и так далее. То есть одно дело — это абстрактные цифры, о которых потом узнают историки и их приводят в своих трудах, другое дело — это ощущение реальности и то, что мы сейчас называем слоганы, те лозунги, которые в этот момент выбрасывают политики, причем талантливые и энергичные политики, каковым оказался, в первую очередь, конечно, Ленин, возглавивший большевиков. Он быстро сумел перенять все популярные лозунги того времени: фабрики - рабочим, земля - крестьянам, мир - народам. Все было сформулировано. На самом деле это были эсеровские лозунги, вовсе не большевистские. Ленин не ожидал победы Февральской революции. Сам Ленин, когда приехал в Петроград, вернувшись из эмиграции, он тоже не сразу сориентировался в ситуации, но когда уж он сориентировался, то поступил, как должен поступить гениальный политик. Он экспроприировал чужие лозунги и кинул их в массы, стал пропагандировать, озвучивать их с гораздо большей энергией и напором, чем это делали те партии, которые придумали эти лозунги, чем те же самые эсеры, и перехватил инициативу. Вот и все.
Александр Генис: В связи с этим следует скахать о еще одной новой книги, которая так и называется «Ленин на поезде». Это книга историка Кэтрин Меридейл, которая подробнейшим образом рассказывает о том самом поезде, который привез Ленина в Россию. Вы говорите о закономерности или случайности. И то, и другое. Конечно, была революционная ситуация, но, конечно, была и случайность. Представление об истории, которая подчиняется каким-то закона, которые действуют обязательно, как законы физики — это то, с чем мы выросли в школе, не имеет отношения к реальности, потому что в истории всегда есть свобода, та самая свобода, которая позволяет случаю вмешаться в ход дела. Этот самый поезд с Лениным и был тем самым случаем. Знаете, как Черчилль про него сказал? Что на этом поезде в Россию приехало самое опасное оружие, которую привезли из Швейцарии в Россию, оно было хуже, чем бацилла чума. Эта бацилла чумы и привела к революции. Не только она, конечно, но это был тот самый случай, которого могло бы не быть. Но он был, и это привело к тому, что 25 миллионов человек было убито в результате революции и гражданской войны.
Соломон Волков: Я в таких случаях всегда вспоминаю замечательный рассказ Рэя Брэдбери о том, как наладили путешествие в прошлое в какой-то момент на земле. Проходят экскурсии и всех предупреждают, что можно идти только по узкой тропе, никоим образом нельзя оступиться, поскольку это может каким-то образом отразиться на будущем, изменить ситуацию в прошлом. Один человек, тем не менее, оступается и раздавливает бабочку. Приехал он на экскурсию в прошлое из процветающей демократии, но после того, как раздавил бабочку, возвращается он в диктатуру, страшную тиранию. Потому что весь ход мировой истории из-за этой раздавленной бабочки изменился.
Замечательный рассказ и замечательная идея. Но мы ведь не знаем, где и как возникают эти самые бабочки, мы не знаем, на что, где и как наступать. Я совершенно с вами согласен, когда мы говорим о роли случайности, и для меня эта случайность всегда персонифицируется в каких-то конкретных личностях. Я всегда говорю: да, мог не родиться. Владимир Ильич мог бы не появился на свет, и тогда очень может быть, что и Октябрьской революции не произошло бы. Но когда такой человек уже появился, то он сумел оседлать волну историю, которая шла без него. Очень может быть, что вместо него человеком, который бы оседлал, был бы Троцкий или тот же Сталин.
Александр Генис: Сталин вряд ли. Но с Лениным, конечно, было просто. Его партия была единственной, которая выступала безоговорочно против войны с самого начала и до конца. И это определило всю новую историю России. Потому что все историки, какой бы линии они ни придерживались, говорят об одном: корни русской революции надо искать в Первой мировой войне.
(Музыка)
Александр Генис: Сегодня я предлагаю поговорить о том, как Первая мировая война отразилась в литературе, причем именно в прозе, потому что о стихах Первой мировой войны мы поговорим в другой раз и отдельно, ибо это большая и интересная тема. Но и проза Первой мировой войны стала чрезвычайно важным событием для западноевропейской и американской литературы. Характерно, что именно для западной литературы Первая мировая война стала большой темой. Кто наши любимые писатели? Это люди, которые писали о Первой мировой войне. Это в первую очередь Хемингуэй, «Прощай, оружие». «Швейк», комический эпос о Первой мировой войне, книга, которую мы знали наизусть. Это Ремарк, «На Западном т без перемен». И много других, Олдингтон, Барбюс, и еще - Роберт Грейвс. К сожалению, его книга очень мало известна в России, только несколько глав переведено. Но его мемуары о Первой мировой войне «Со всем этим покончено» считаются на Западе лучшим образцом батальной прозы. Это тот самый Роберт Грейвс, который был так тяжело ранен, что он уже не надеялся выжить. Он прожил 90 лет и написал библиотеку сочинений, в том числе очень знаменитый исторический роман из жизни Древнего Рима «Я, Клавдий».
Важно зметить, что все эти авторы были пацифистами, они все проклинали войну. Наверное самая потрясающая в этом списке книга «Прощай, оружие» Хемингуэя. Потому что это первая книга о дезертире, прославляющая дезертира. Я не знаю другой книги, которая бы героизировала такую фигуру. Между прочим, следующий его роман «Фиеста» - это книга о любовнике-импотенте, такого ведь тоже раньше не было. Обаяние прозы Хемингуэя так велико, что мы забываем, что, собственно говоря, происходит в книге. Мы следим за тканью сочинения, но не за его сюжетом, мы забываем об основных источниках этих книг, а они все прячутся на фронтах Первой мировой войны. Это - потерянное поколение, которое нашло себя в прозе.
Но есть одна книга, которая резким образом выбивается из всего этого ряда, ибо ее никак нельзя отнести к пацифистским. Это - книга Эрнста Юнгера «В стальных грозах». Я даже не знал, что есть русский перевод, но оказывается, что уже есть, он вышел только в 2008 году. СамяЯ читал ее по-английски. Она очень долго не переводилась на русский язык, потому что была любимой книгой немецких консерваторов, в том числе Гитлера, ее очень любили нацисты, хотя они очень не любили Юнгера, как и он их. «В стальных грозах» выдержала невероятное количество изданий. Первое вышло в 1920 году, с тех пор без конца переиздавалась.
Книга это чрезвычайно странная. Это роман о радостях войны. И это не какая-нибудь красивая рыцарская война, нет это та самая Первая мировая война, которая вся в крови и кишках. Юнгер был одним из главных героев Германии, он получил все высшие награды, был 14 раз ранен, он был изувечен этой войной и был от нее в восторге. Войну он описывал честно, прямо, но с энтузиазмом. Давайте я прочту несколько строчек из Юнгера для того, чтобы продемонстрировать всю сложность этой книги.
«Я сделал здесь одно наблюдение, и за всю войну, пожалуй, только в этой битве: бывает такая разновидность страха, который завораживает, как неисследованная земля. Так, в эти мгновения я испытывал не боязнь, а возвышающую и почти демоническую легкость; нападали на меня и неожиданные приступы смеха, который ничем было не унять».
Кончается книга тем, что героя очередной раз тяжело ранят, он попадает в лазарет и говорит, что для меня война кончилась. Достает из ранца то, что его утешало на войне — любимую книгу, а именно комический роман Лоренса Стерна «Тристам Шенди».
Соломон Волков: Я думал, что он достанет бутылку водки.
Александр Генис: Я думаю, что с водкой у них было все в порядке. Хотя Юнгер был очень юным и отнюдь не циничным солдатом, он был штурмовиком, он был тем самым элитным воином, который и составлял гордость германской армии.
После войны Юнгер, как известно, стал очень крупным философом и очень интересным писателем. Дневники Юнгера — потрясающе любопытное чтение. Но самая знаменитая его книга так и осталась, та , что посвящена Первой мировой войне - «В стальных грозах».
Соломон, а теперь давайте поговорим о том, как Первая мировая война отразилась в русских романах. Я знаю три больших романа, которые посвящены Первой мировой войне, причем, обратите внимание, все три писателя Нобелевские лауреаты. Это - «Тихий Дон», «Доктор Живаго» и «Август 14-го». Причем первые две начинаются с Первой мировой войны, но они о ней быстро забывают. И когда мы говорим о Первой мировой войне, мы не вспоминаем Шолохова и Пастернака, как авторов именно эпопей Первой мировой войны, потому что Гражданская война затмила ее. Но вот «Август 14-го» посвящена именно этой проблеме.
Соломон Волков: Я недавно перечитывал любимого своего русского литературного критика Дмитрия Святополка-Мирского, у него есть потрясающее эссе о прозе Бабеля, которое начинается с размышления о том, что русская литература, в отличие от литературы французской, английской и немецкой, ничего примечательного не создала о Первой мировой войне. Это заметка 1925 года, тогда это замечание было совершенно справедливым. Да, к 1925 году, когда уже появились блестящие произведения о Гражданской войне, о Первой мировой войне ничего не появилось. Вы говорили о том, почему не пишут о революции, не знают, что написать, современные российские историки. А что случилось с российскими писателями в послереволюционные годы, почему они не написали ничего?
Александр Генис: Потому что Гражданская война затмила Первую мировую войну.
Соломон Волков: Это на самом деле сложные обстоятельства. Я никогда об этом не задумывался до того, как эту заметку Мирского прочел. У меня дома в Нью-Йорке, как вы знаете, довольно обширная библиотека, в ней я обнаружил книгу, о которой забыл, но которую я привез из Советского Союза — это «Война» Всеволода Вишневского, роман так и называется «Война». Толстый довольно том, над которым Вишневский работал несколько десятилетий и так никогда не закончил. На Всеволода Вишневского сейчас навешивают много собак, наверное, многие из этих собак им были волне заслужены. Но он был и очень одаренным и новаторским автором. В частности, он пытался экспериментировать с прозой. Он, конечно, в первую очередь интересен как замечательный драматург и киносценарист, но вот этот роман тоже очень любопытен. Он очень интересно построен: сочетание документального материала, экспрессионистской прозы. Но это все, к сожалению, не очень важного качества проза, книга не получилось. Была опубликована только после его смерти в посмертном собрании сочинений Вишневского.
Так что, действительно, пришлось русской прозе ждать до появления «Августа 14-го» Солженицына. С этим романом Солженицыну, я считаю, тоже не повезло. Я считаю, не знаю, согласитесь ли вы со мной, что Солженицын до сих пор остается недооцененным и непонятым писателем. При всем том, что практически каждый грамотный человек в России знает о нем, его произведения теперь даже проходят в школе, «Архипелаг ГУЛАГ» включен в школьные программы, его бесконечно переиздают, имя у всех, как я сказал, на слуху, а все-таки его не читают.
Александр Генис: Мне кажется, что это вина самого Солженицына. В его творчестве было три этапа. Первый этап — это самые любимые многими «В круге первом», «Один день Ивана Денисовича», романы, которые написаны просто и увлекательно. Второй этап, в который, я считаю, зрелый Солженицын явил русской литературе свой гений, связан с книгой «Архипелаг ГУЛАГ». Она представляется мне одной из самых важных книг ХХ века. А третий этап — это пора эксперимента. Мы все время забываем о том, что Солженицын постоянно экспериментировал со стилем. «Архипелаг ГУЛАГ» - тоже книга экспериментальная, она напоминает постмодернистскую ризому. Не вяжутся эти слова с Солженицыным, но напрасно. Например, такой хулиган наш, как Константин Кузьминский очень высоко ценил «Архипелаг ГУЛАГ» именно как стилистически новаторское произведение. Третий этап в жизни и творчестве Солженицына связан с его работой над «Красным колесом». «Красное колесо» - сугубо авангардная книга, она одновременно консервативная и авангардная. В этом нет никакого противоречия, Хлебников был и авангардист, и консерватор в языке.
Соломон Волков: Архаист.
Александр Генис: Архаист уж точно. Мне кажется, что этот эксперимент во многом был связан с изучением опыта литературы ХХ века. Огромное влияние на Солженицына оказал американский писатель Дос Пассос. Метод монтажа газет, документальных материалов, включение их в роман идет, по-моему, от Дос Пассоса. Но язык, которым написана эта книга, придуман, он специально создан для того, чтобы сочинять эту книгу. Мне кажется, что именно это погубило ее для читателей: книга стала неподъемная. Я очень мало знаю людей, которым нравится «Красное колесо». Одним из них, кстати, был наш общий друг Лев Лосев, который очень высоко ценил это сочинение.
Соломон Волков: На меня рассуждения Лосева, в частности, об «Августе 14-го», оказали большое влияние в моем восприятии Солженицына. На сегодняшний день писания Лосева о Солженицыне мне представляются одним из самых здравых и точных. Это типично для Лосева - здравость, трезвость оценок, и эти оценки всегда выражены прекрасным внятным русским языком. Одна из главных его идей, заключалась в том, что мы все привыкли видеть в Солженицыне не только политического, но также и эстетического консерватора, каковым он никоим образом не являлся. Наоборот, как вы правильно заметили, на этом всегда настаивал и Лосев, Солженицын всю жизнь экспериментировал. Да, для него был образцом американский писатель Дос Пассос, но так же для него была образцом русская авангардная проза того времени - Замятин.
Александр Генис: Замятин был одним из его любимых писателей. И Цветаеву он любил.
Соломон Волков: Андрей Белый своей модернистской прозой, романом «Петербург» и другими прозаическими произведениями оказал колоссальное влияние на Солженицына.
Александр Генис: Соломон, ну и как же, по-вашему, война описана у Солженицына?
Соломон Волков: Когда читаешь «Август 14-го», то тебя охватывают противоречивые чувства. Это, безусловно, не легкое чтение, безусловно, нужно подойти к нему с доверием, это то, что Прокофьев называл “нужно верить фирме”. Но если ты веришь фирме и преодолеваешь сложности в постижении этого произведения, то ты получаешь настоящее эстетическое удовольствие, потому что, как тоже справедливо отмечал в свое время Лосев, Солженицын не халтурит. Все эти словечки, описания, все продумано, все взвешено, это все есть результат огромного творческого труда.
Александр Генис: Наш коллега Борис Парамонов был в гостях у Солженицына, один из немногих, он рассказывал, что у него было четыре письменных стола, он переходил от одного к другому, чтобы собирать и разбирать огромный свод материалов.
Соломон Волков: Чтобы не быть голословным, я прочту небольшой отрывок из «Августа 14-го», необычайно ярко написанный фрагмент, который описывает бытовую фронтовую сцену: артиллерийских коней поют водой из колодца. Смотрите, как это звучит замечательно:
«Колодец был обетонирован и с шеломком наверху, от него уже длинная тень. С гульным грохотом в бетонной трубе одно и то же прицепленное ведро быстро спускали и поднимали сильные солдатские руки, крутя валик и выбирая цепь. Тут же переливали в котелки, в другие вёдра, торопя друг друга, браня расхлебаями и безрукими, подталкивая и наплескивая грязи вокруг, а уже опорожненные выпитые котелки снова со звяком совались, ища себе струи. Наполненные артиллерийские вёдра бегом, но без росплеска, относились разнузданным крупным нежным лошадиным губам. Рычали на артиллеристов, что по таким бидонам никакого колодца не хватит, впрок не наливать! Эй, впрок не наливать, пей здесь, сколько брюхо терпит! И на головы не лить, э, вы, охломоны – вон, в озеро беги, суйся по шею!».
Это же стихи.
Александр Генис: Не знаю, по-моему, это все очень тяжело читается, все эти словечки, которыми переполнено это описание, все эти “звяки, расхлебаи и росплески” мне кажется, излишни, почти пародийны. У Льва Толстого в “Войне и мир” есть такая же сцена. Подходит отряд к колодцу, но все, что там написано сводится к одной фразе: «Солдаты выпили колодец до грязи». Это уже бабелевская фраза, а не солженицынская.
Соломон Волков: Не стану спорить, а лучше прочту еще один маленький отрывочек, который демонстрирует связь и подражание в известной степени, влияние Дос Пассоса на Солженицына в плане монтажа. Это очень смешно, забавно, по-моему, очень легко читается, отрывки из газет того времени, как их превосходно смонтировал Солженицын. Это называется «Вскользь по газетам»:
ЖИВОЙ ТРУП тот, кто не знает волшебного действия лециталя… Стимулол от МУЖСКОЙ НЕВРАСТЕНИИ …
Московская касса ВЗАИМОПОМОЩИ НЕВЕСТ…
Кокосовые гамаки для дам…
И Лондонские духи клик-клик, эсс-букет…
СЧАСТЬЕ И СЛУЧАЙ ДАЮТ БОГАТСТВО! Участвуйте в лотерее…
… этический идеализм в общественных делах, которым так богата славянская душа, но обеднел просвещённый Запад…
На встречу ПРЕЗИДЕНТА ФРАНЦУЗСКОЙ РЕСПУБЛИКИ 7 июля устраивается морская прогулка с оркестром музыки на большом первоклассном пароходе “Русь”, исключительно для фешенебельной публики.
… безразличие французской демократии к внешней безопасности страны… торжество антипатриотических партий во французском парламенте…
ПОКУШЕНИЕ НА ГРИГОРИЯ РАСПУТИНА… На все расспросы отвечала: “Он – антихрист”… Оказалась крестьянкой Симбирской губ. Хионией Кузьминичной Гусевой… Жизнь Распутина вне опасности…».
И так далее, и тому подобное. По-моему, это очень забавный монтаж.
Александр Генис: Мне кажется, этот монтаж цитат из газет создает панораму того времени, вернее, такую панораму, какой она видится читателям газет. Газеты не передают духа времени, как стихи, но что-то они все же рассказывают нам. И вот это «что-то» и составляет контекст для романа «Август 14-го».
Но вы знаете, если говорить честно, мне кажется, эта книга никогда не останется той самой книгой о Первой мировой, как, скажем, «Война и мир» оказалась главной книгой об Отечественной войне 1812 года. Думаю, что такая книга еще не написана.
(Музыка)