Александр Генис: Современные историки в англоязычном мире посвятили столетию революции большое число научных трудов. Отличаются ли они по своим выводам и оценкам от вердикта историков предыдущего поколения? Над темой работал наш коллега Евгений Аронов.
Евгений Аронов: Пока был жив Советский Союз, известный британский историк Эрик Хобсбаум называл Октябрьскую революцию, современником которой он являлся, центральным событием 20-го века: «Спустя всего 30-40 лет после речи Ленина на Финляндском вокзале до трети человечества жило в странах, выстроенных так или иначе по его модели». В начале 1990-ых, после окончательного краха СССР, Хобсбаум был вынужден признать, что эта модель рассыпалась на куски, и число тех, кто исповедует коммунистическую идеологию, сжалось до горстки отсталых и маловлиятельных стран, за исключением, возможно, одного лишь Китая.
«Грандиозный исторический тупик. Что-то вроде империи инков». Так с позиции дня сегодняшнего охарактеризовал Октябрьскую революции бывший британский посол в России сэр Энтони Брентон.
Примерно такого же мнения придерживается наш гость, профессор Бард-колледжа в штате Нью-Йорк и автор книги «Русская революция: новый взгляд» Шон МакМикин. Большой интерес к империи инков, несмотря на то, что она бесславно закончила свои дни, существует и в научной среде, и у читающей публики. Верно ли это также в отношении русской революции? По-прежнему ли историки ставят ее выше французской?
Обложка книги
Шон МакМикин: Эти вопросы остаются актуальными, по крайней мере, в англоязычных странах. Пик популярности проблематики, поднятой русской революцией, пришелся в наше время на первые годы после распада Советского Союза. Большая заслуга в этом принадлежит работам Ричарда Пайпса и Орландо Файджеса; первый писал о политических и идеологических причинах победы большевиков, второй - о крестьянских восстаниях. В этом году по случаю столетия революции вышло немало книг, посвященных событиям того времени, в частности, революционным движениям в различных губерниях и даже уездах и волостях. Если говорить о новых подходах, то определенная новизна в исследованиях и англоязычных историков, и российских, и европейских заключается в особом акценте на ту роль, которую война, Первая мировая война сыграла в создании революционной ситуации в России. Это, на мой взгляд, есть в большой мере следствие открытия российских архивов.
Евгений Аронов: В этом военном ракурсе революция была как раз недоисследована...
Шон МакМикин: По вполне понятным причинам: в Советском Союзе эта тема была очень неудобной, ведь сразу по приходе к власти большевики фактически запросили перемирия у германского главнокомандующего Восточным фронтом принца Леопольда Баварского, а затем Ленин настоял на подписании унизительного Брестского мира. И хотя это позволило новой власти устоять, широко обсуждать революцию в контексте мировой войны и послевоенной дипломатии советским идеологам было не с руки. Ну и к архивам у историков не было свободного доступа. Когда он появился, то нас буквально захлестнула волна исследований о связях войны и революции.
Евгений Аронов: Отгремели ли к настоящему моменту идеологические баталии эпохи «холодной войны», когда историки страстно спорили о том, была ли Октябрьская революция неизбежной или же следствием случайного стечения обстоятельств?
Шон МакМикин: Лет 20 назад казалось, что с этими спорами покончено, поскольку рухнул Советский Союз, а с ним и теоретические претензии марксизма, который объявил победу большевиков неибежным и логическим результатом исторической борьбы классов. Долгое время никто всерьез не воспринимал тезиса, что большевики как передовой отряд пролетариата обладали чем-то вроде легитимного мандата на власть. Однако после глубокого экономического спада 2008-2009 гг. в Европе и Америке, если не в странах бывшего соцлагеря, возродился некторый интерес к этому тезису.
В то же время остаются темы, которые никогда не теряли своей злободневности и по которым до сих пор нет научного консенсуса. Например, был ли Ленин агентом немецкого генштаба?
Евгений Аронов: Еще один «нафталиновой», так сказать, вопрос: чем была победа большевиков, революцией или переворотом?
Шон МакМикин: И тем, и другим вместе. Тут бы я хотел выступить немного против консенсуса, который сложился после «холодной войны» относительно Февральской революции, а именно, что она-то и была настоящим социальным потрясением, тогда как то, что сделали большевики, было обычным переворотом, в котором пострадало меньше людей, чем на съемках фильма Энзенштейна «Октябрь», сделанного спустя 10 лет после революции. Эту гипотезу можно было бы принять, если бы речь шла только о Петрограде, где сопротивление большевикам и впрямь было очень слабым. Но при этом нельзя забывать о кровопролитных боях, которые происходили в те дни в другой столице, в Москве. Так что, мы вправе говорить о перевороте, если под этим понимать отсутствие у Ленина законного мандата на власть, однако всяческие рассуждения, будто октябрьские события не были революцией, поскольку не сопровождались насилием, безосновательны.
Евгений Аронов: Насколько существенно влияет на оценки событий выбор историками конкретных сроков, с которых начинается и которыми заканчивается их анализ?
Шон МакМикин: Некоторые начинают повествование с последнего десятилетия 19-го века, другие доводят его до начала 30-ых годов следующего столетия. Конечно, выбор временных рамок не случаен, он влияет если и не на оценки событий, то уж точно на объяснение их причин. Я завершаю свой рассказ 1922-ым годом, который ознаменовался, с одной стороны, мощным ударом по институтам церкви, представлявшим собой последний оплот сопротивления новой власти, и, с другой, подписанием Рапалльского договора между советской Россией и Веймарской республикой, договора который позволил большевисткому режиму значительно укрепиться финансово. Это был переломный момент. До того большевики, на мой взгляд, не являлись полноценнными хозяевами положения и, несмотря на то, что гражданская война закончилась двумя годами ранее, они не могли без оглядки проводить свою амбициозную политику ни внутри страны, ни за ее пределами.
Евгений Аронов: И последнее: жив ли по сей день старый вопрос о преемственности Ленина и Сталина: мол, был ли Сталин верным учеником Ленина или же он отступил от его завета?
Шон МакМикин: Да, полагаю, вся эта проблематика вокруг так называемого «завещания» Ленина будет и впредь будоражить воображение историков. Хотя мне лично представляется, что проблема эта в большой степени искусственной. Что бы там Ленин ни думал, как бы ни аттестовал Троцкого, Сталина и прочих соратников, с какой стати мы должны в своих оценках руководствоваться его словами, как будто они обладают какой-то особой легитимностью? Разве в стране существовал четко прописанный законный порядок передачи власти, который Ленин установил, а Сталин нарушил? - Нет, конечно! Я считаю как минимум, правдоподобной точку зрения, согласно которой Сталин в своих программных установках и своих политических методах был достойным учеником Ленина, а вовсе не отступником.
Любителям альтернативной истории также нравится рассуждать о том, насколько курс Бухарина или Троцкого, если бы они возглавили партию, отличался бы от сталинского. Оставим Бухарина, но из того, что мы знаем о Троцком, можно с большой уверенностью сделать вывод, что его экономическая и внешняя политика были бы еще более радикальными!