Александр Генис: Готовясь отметить сакраментальный юбилей - 100-летие Октябрьской революции, АЧ попросил ведущего авторской рубрики “Истории чтения” Бориса Парамонова назвать самую примечательную книгу об этом событии. Он назвал “Голый год” Пильняка. И вот - почему.
Борис Парамонов: Эту книгу нельзя было не выбрать, говоря о художественной литературе, о прозе в связи с нынешним юбилеем. Ведь «Голый год» - это ни более ни менее как первый роман, написанный в советской уже России, первый советский роман. Пильняк написал его в 1920 году, еще гражданская война не кончилась, кругом разруха, так что напечатать удалось только через два года, в 1922-м, да и то в Берлине у Гржебина. То есть 95 лет книге, тоже некоторым образом юбилей.
Александр Генис: А в каком смысле это первый именно советский роман? Просто географически или в идейном отношении тоже? Можно сказать, что Пильняк в этой книге стоит, как в те годы выражались, на платформе советской власти?
Борис Парамонов: Да вроде бы стоит на той самой платформе. Есть в романе глава «Большевики», где им пропет некий гимн. Большевики, кожаные куртки, их никаким сладким лимонадом не промочишь, сухими выйдут и всё что хотят сделают. Самый отбор из российского кислого племени. Тут же приводятся образцы их лексики, в том числе знаменитое «энегрично фукцирует». Это стало таким мемом в те годы, хотя еще самого понятия мема не существовало.
Описано же было в главе, как большевики восстанавливают некий завод, который, строго говоря, сами и разрушили. Ведь хозяйственная разруха произошла не вследствие гражданской войны и некоей мифической интервенции четырнадцати держав, как учили советских школьников. Пресловутый военный коммунизм не от этих вторжений произошел, а от самого коммунизма. Вскрытие показало, что больной умер от вскрытия. Ведь что сделали большевики, захватив власть? Они декретом провозгласили коммунизм - то есть отменили деньги и свободную торговлю, рынок ликвидировали. Предполагалось, что покончившие с эксплуатацией трудящиеся массы начнут “энегрично фукцировать” и заниматься свободным продуктообменом. Ни хрена из этого, конечно, не вышло. Наступил упадок производства, отказ крестьян вывозить хлеб в города, потому что обменивать его было не на что: фабрики и заводы стали, так что пришлось новым властителям хлеб насильственно изымать, а при такой системе не сильно прокормишься. И началось так называемое мешочничество. Горожане брали с собой какое-нибудь барахлишко и своим ходом отправлялись по деревням обменивать на муку. При этом железные дороги тоже еле-еле «фукцировали», да еще на пути вставали заградительные отряды чека, творившие полный произвол: отбирали что хотели.
Александр Генис: И что Пильянк?
Борис Парамонов: Я это к тому вспомнил, что как раз у Пильняка лучшая, пожалуй, глава «Голого года» описывает такой поезд мешочников - пятьдесят седьмой смешанный, и вот этот стихийный продуктообмен на станции Разъезд Мар. Такая, например, деталь: заградотряду уже не в надобность ни товары, ни деньги, - обожрались, и с населения эшелона требуют выкупа бабами и девками, да чтоб здоровые были, не сифилитичные. Совершенно апокалиптическая картина. И на так прописанном фоне эти самые кожаные куртки уже панегириком не смотрятся.
Александр Генис: Вы хотите сказать, что баланс смещался у Пильняка в сторону скорее антисоветскую?
Борис Парамонов: Я бы так не сказал всё-таки. Такими картинками, как этот поезд и разъезд в двадцатом году никого было не удивит, это буквально живая современность - если, конечно, ее можно назвать живой. Это был всем знакомый быт, и цензурировать тут было нечего. Всё равно как после, да и во время войны 1941-го года нельзя было притворяться, что войны нет и люди не гибнут. Вот в тридцатом году, десять лет спустя после «Голого года», нельзя уже было писать, что коллективизация привела к голоду, система забетонировалась и правды никакой не допускала.
Но я не хочу, Александр Александрович, говорить в связи с романом Пильняка о всех этих реалиях советских, нашедших в нем отражение. В общем, повторяю, этим было никого не удивить. Удивляло в романе другое - его строение, его художественные особенности. Это был в некотором роде новаторский роман. Пильняк этим и брал, его сочли и объявили творцом новой художественной формы. Ведь как построен роман? У него нет единого сплошного сюжета, это набор отдельных ярких глав. Описывается провинциальный город, его вполне фантомные жители, начиная с дегенерирующей семьи князей Ордыниных, всякие раритеты, вроде сапожника Зилотова, начитавшегося старинных масонских книг, тут же советская барышня Оленька Кунц, печатающая на машинке в канцелярии чека, названной отделом народной охраны, и влюбленный в нее начальник этой самой охраны товарищ Лейтис, красный латыш натурально. Потом действие перемещается, и описывается коммуна анархистов, поселившаяся в бесхозном загородном доме каких-то бывших людей. Потом вот этот самый Разъезд Мар - лучшая, на мой взгляд, глава книги, потом большевики-кожаные куртки, а последняя глава деревню описывает, деревенских колдунов и свадьбы, этакая этнография, полный провал в какой-нибудь шестнадцатый век. А еще одна глава называется «Кому таторы, а кому ляторы»: человек стоит перед вывеской магазина электротехнических товаров «Коммутаторы, аккумуляторы». Вот, говорит отчаявшийся человек, - опять простой народ «омманывают»: кому таторы, а кому, значит, ляторы. Эти слова тоже стали мемом того времени, начала двадцатых, когда появился роман Пильняка.
В общем получился не единый роман с фиксированным сюжетом и четкой системой персонажей, а некий импрессионистический коллаж, подчас очень выразительный и впечатляющий. Тогдашние критики писали, что новация Пильняка - внесюжетное построение, принципиальная фрагментарность. И связывались эти фрагменты, эти куски скорее на музыкальный манер, выделением и повторением каких-то лейтмотивов, переходящих из одного куска в другие. Один из этих мотивов - метель, пронизывающая весь роман. И метель звучит опять-таки по-советски: гвиу-уу, гвиу, глав-бум! А предпоследняя глава романа состояла из трех слов, набранных столбиком: Россия, революция, метель.
Александр Генис: Россия, Лета, Лорелея. Да и «Двенадцать» Блока вспоминается: ветер, ветер, на всем белом свете. Ну и из недавнего “Метель” Сорокина, где пурга служит сквозной и центральной метафорой.
Борис Парамонов: По настроению - именно так. Но, говоря о романе, тогда критики больше вспоминали Андрея Белого. Пильняк очень педалировал тему Китая, со всех сторон окружавшего его романный топос. Это ж явная реминисценция беловского «Петербурга», на который надвигается некая метафизическая Манчжурия. У Пильняка: «Китай с глазами как солдатские пуговицы».
Или вот такой мотив в ордынской главе. Этот доморощенный масон сапожник Зилотов одержим фантазией о грядущем спасителе России, который произойдет от совокупления товарища Лейтиса с Оленькой Кунц в алтаре брошенной монастырской церкви. Это, конечно, мотив «Серебряного голубя», другого романа Андрея Белого. Оленька Кунц нужна в этом мистическом браке потому, что она девственница, считает Зилотов. Совокупление действительно происходит, только Оленька давно уж не девственница.
Еще критиков раздражало, что Пильняк считает себя учеником Ремизова, тогда как явно шел за Белым. Вокруг Пильняка произошло весьма интересное столкновение Шкловского с Троцким. Наркомвоен был весьма активным читателем современной литературы и Пильняка особенно выделял: потому что Пильняк якобы выражает самую суть крестьянского мировоззрения, считал Троцкий. А нам, говорил он, это важно знать, ибо наша революция по основной своей движущей силе крестьянская.
Александр Генис: Очень не стандартное мнение, можно сказать, что и не марксистское: о рабочем классе речи нет.
Борис Парамонов: Да тогда еще стандарта не было, а Троцкий и вообще считал, что пролетарская революция - не последнее слово, потому что в результате этой революции создается, в проекте, бесклассовое общество. Поэтому и не нужна, и невозможна так называемая пролетарская культура. А что касается Пильняка, то хаос «Голого года», считал Троцкий, - это неспособность автора увидеть единый стержень революции, ее умозрительную ось, конечную программу. Не видит Пильняк перспективу революции, поэтому у него и получаются отрывки и обрывки.
Так вот Шкловский весьма задиристо этот тезис наркомвоена опровергал. Дело не в мировоззрении том или ином, а в приемах композиции, в принципиальной ее фрагментарности у Пильняка, когда основным приемом связи является просто-напросто упоминание какого-нибудь персонажа предыдущего отрывка в последующей главе. Вот, например, большевик Архип Архипов из “кожаных курток”: у него взлохмаченная пугачевская борода, что призвано установить его связь с деревенским главами «Голого года». Да и вообще идеология Пильняка в романе многими виделась в таких почвеннических тонах: смысл революции - в возвращении от Петербурга в деревню, к дедушке Пугачу. Пильняк, поставивший в конце романа деревенскую главу о стоящей в веках мужицкой жизни это как бы и провозглашал: смысл революции - возвращение к исконным российским стихиям.
И Троцкий весьма остроумно опровергал этот тезис: бороды в революции ни при чем, Архип не пугачевец, мы таких Архипов много видели, и они бреются.
Ну а какой толк вышел из этого бритья?
Александр Генис: «Власть отвратительна, как руки брадобрея».
Борис Парамонов: Именно. Большевики хоть брейся, хоть бороды расти - а настоящих преобразователей русской жизни из них не вышло. Вышел Голый год. Многие голые годы. Числом семьдесят, как мы знаем.
Александр Генис: И началось все это 100 лет назад.