Александр Генис: К концу года праздники в Америки напоминают змею, укусившую себя за хвост. Как только мы отпраздновали День благодарения, как открывается рождественский сезон. По традиции он начинается с того, что в эту среду зажгутся огни на главной елеке страны - в Рокфеллер-центр. Но это только первый из многочисленных ритуалов нью-йоркского Рождества. О двух из них мы сегодня поговорим.
(Музыка)
Установка рождественской елки в Рокфеллер-центр
Александр Генис: В Америке только Шекспиру уступает Диккенс. Его знают и любят все и всегда, но больше всего – в Рождество, которое американцы не мыслят без Скруджа. Он, пожалуй, важней Санта Клауса, потому что если в последнего верят только дети и голливудские продюсеры, то первый служит примером абсолютно всем.
Именно поэтому зимние праздники в Нью-Йорке хорошо начать с экскурсией в Библиотеку Моргана, где сезон елок отмечают демонстрацией бесценной реликвии. Это единственный в мире черновик “Рождественской песни в прозе”. Святую для всей западной традиции книгу Диккенс написал за шесть недель 1843 года в невзрачной общей тетради. Сейчас она хранится под пуленепробиваемым стеклом в сумрачном зале ренессансной библиотеки, прямо напротив одной из трех первых Библий Гутенберга, которыми гордится это уникальное собрание.
Манускрипт, как всякое письмо от руки, выдает если не характер, то темперамент автора. Видно, что Диккенс писал четко, уверенно, быстро, не успевая затормозить, чтобы оставить поля. Такой же была его правка: решительными жирными линиями зачеркнуты лишние слова. Все глаголы переведены из пассивного залога в активный. Каждой строчке придана дополнительная живость. Текст не ползет, а скачет, заставляя жалеть, что зрителям никогда не перелистать черновик, чтобы заглянуть на следующую страницу. Впрочем, в Америке вряд ли найдется человек, не знающий, о чем там говорится.
История Скруджа, конечно, самая знаменитая у Диккенса. Когда автор читал ее в Нью-Йорке, зрители собрались в церкви, потому что в городе тогда еще не было другого зала, способного вместить всех жаждущих познакомиться с гением.
Судя по тому благоговению, с которым догуливающие рождественские каникулы посетители библиотеки рассматривают рукопись, сегодня Диккенс по-прежнему актуален, хотя вряд ли мы его понимает так же хорошо, как викторианские читатели.
Дело в том, что герои Диккенса четко делятся на плохих и хороших. Первые неотразимы, вторые скучны, ибо бедняки у него неизбежно правы. Нищета служит им оправданием и не нуждается в диалектике. Они ведут себя благородно и говорят, как с амвона. Долго это вынести никак нельзя, и я не вижу другого выхода, как пробегать патетические страницы, чтобы быстрее добраться до злодеев. На них отдыхает читатель и торжествует остроумие.
Товарищ, соперник и враг Диккенса Теккерей (его письмо выставлено на соседнем стенде) видел в этом закон литературной природы и считал, что хорошая книга обязательно должна быть сатирической. У Диккенса – 50 на 50, но лучшие реплики он раздал тем, кого ненавидел. Этому у Диккенса научился Достоевский. То-то у него Свидригайлов умнее других, а папаша Карамазов настолько омерзителен, что уже и неотразим. Другой вопрос, что Достоевский, как это водится у русских классиков, перестарался.
Диккенс так далеко не заходит и своим отрицательным героям, а лучший из них, конечно, Скрудж, позволяет не оправдаться, а отбрехаться:
– Сотни тысяч не имеют крыши над головой.
– Разве у нас нет острогов? – спросил Скрудж.
Зато когда дело доходит до расплаты, те же зловещие герои поднимаются до шекспировской трагедии. Так, не вынеся тяжести собственных преступлений, Ральф Никльби вешается на чердаке своего дома, сказав напоследок: "Никаких колоколов, никаких священных книг, бросьте меня на кучу навоза и оставьте там гнить, отравляя воздух". Такая смерть – не наказание ростовщика, а вызов титана.
Скрудж, впрочем, и с небесами сумел договориться. Представляя героя, Диккенс не скрывает его достоинств: "Самые острые иголки, что выпускает уайтчепельская игольная фабрика, не могли бы сравниться по остроте" с его умом. Не сердцу, а уму Скрудж обязан удачной метаморфозе, поменявшей в нем минус на плюс и давшей нам вечный рождественский сюжет о раскаявшемся богаче и вознагражденной добродетели. Но если из своих отрицательных персонажей автору удается выбить раскаяние, то положительным меняться некуда, и все, что их ждет к финалу, – финансовая награда, которую им заработал тот же исправившийся Скрудж.
Признаюсь, однако, что не из-за него я перечитываю Диккенса. Для меня главное – не краски, а грунт: фон служит книге внутренним пейзажем. У Диккенса в нем можно жить. Консервированный воздух старого романа. Город за стеклом волшебного фонаря. И ничего, что кэбы и цветные фраки. Все равно близко: не Карфаген, не Рим, а смежная, как в "Гарри Поттере", реальность, надежно запертая в позавчерашнем дне. Он уже кончился, но еще не забыт, еще понятен, но уже безопасен, как ушедшее детство, о котором нам напоминает каждое Рождество.
(Музыка)
Установка рождественской елки в Рокфеллер-центр
Александр Генис: Другим нью-йоркским ритуалом, конечно, верно служит “Щелкунчик”. В эти дни его можно посмотреть в самых различных постановках, вклчая, не скрою, взрослую верисю, которую сейчас показыват в Бруклине. Балетные традции стали поводом для беседы с Борисом Парамоновым, который (в рамках нашей рубрикик “В тему дня”) поделится с нашими слушателями своими праздничными размышлениями.
Борис Парамонов: Декабрь, как известно, рождественский месяц. А Рождество в нынешней Америке – это, прежде всего, балет ''Щелкунчик''. Но прежде чем говорить об этом специфическом культурном явлении, можно упомянуть вышедшую недавно книгу Дженнифер Хоманс, названную предельно просто и предельно обязывающе ''История балета''.
Александр Генис: ''Нью-Йорк Таймс Бук Ревю'' выбрала этот опус одной из десяти книг года и посвятила книге громадную статью Тони Бентли, самой бывшей балерины. Главная мысль книги – балет как искусство отмирающее, ему нет места в современном мире. Этот тезис вызвал бурный отпор читателей ''Нью-Йорк Таймс'' . А Вы, Борис Михайлович, как считаете: пора хоронить балет?
Борис Парамонов: Ответ требует исторического контекста. Балет был создан как школа великосветского этикета, исключительно благородного, аристократического поведения и маньеризма. Он появился в самом роскошном королевском дворе Европы – во Франции. Зарождение балета относят к 1581 году – когда появилось шестичасовое аллегорическое представление на сюжеты греческой мифологии, причем танцоры выступали прямо в зале для публики: еще не было идеи специально построенной и поднятой над зрительным залом сцены. Дженнифер Хоманс пишет о великих артистах и хореографах – Вестрисе (его описание есть у Карамзина в ''Письмах русского путешественника''), Дидло, Марии Тальони. Дидло, как мы все знаем из ''Евгения Онегина'', перебрался в Россию: после Французской революции настоящий королевский шик исчез из Франции, тут и парвеню Наполеон не помог. Балет – зрелище императорское, имперское, требующее прежде всего огромных расходов. Характерно сохранение и культивация балета в сталинском Советском Союзе.
Александр Генис: Ну как же, в моей молодости пели ехидную песенку: ''А также в области балета мы впереди планеты всей''.
Борис Парамонов: Все это сложнее. Король или диктатор могут быть грубыми хамами, но балет репрезентирует нечто сверхчеловеческое, скорее, даже божественное.
В книге Дженнифер Хоманс мне не хватило главного - культурфилософской проекции балета. Нужно было сказать о том, что расцвет балета относится к семнадцатому веку. И тут можно отметить сходство, глубинное соответствие философии Декарта. Это искусство математическое, геометрическое, другими словами – точное. Декарт для балета стал важнее, чем Платон с его идеей божественной полноты, но и самому Платону было не чуждо представление о божественности геометрии.
Важно, что все это дело вело к машине. И это особенно стало понятным в отношении балета в двадцатом веке. Я вычитал у Томаса Манна высказывание о балете Стравинского, сказавшего, что по идее расчисленности и композиционной точности балет может считаться парадигмой искусства, как бы универсальной его моделью. Интересна здесь уже осознанная мысль об искусстве как тотальной организованности материала - там нет повисающих концов. Тогда делается понятным расцвет балета, вообще точно организованного движения в тоталитарных обществах. Всякий смотревший фильмы Лени Рифеншталь поймет, что она увидела нацизм как своеобразный балет.
Всякий поймет, что при таком понимании балета ему в принципе не должно быть места в демократическом обществе. Балет в Соединенных Штатах – плод деятельности русских мастеров, главным образом Баланчина. В Америке нашлись богатые люди, готовые вложить в это дело солидные деньги. Но сейчас, - пишет Дженнифер Хоманс, - и богачи пошли не те. Баланчинский ''Ньюйоркский городской балет'' стал балетом Дэвида Коча, пожертвовавшего театру сто миллионов долларов. Самое забавное в связи с этим – упоминание как автора книги, так и рецензента, что в здании нового театра появились клопы – нынешняя ньюйоркская новинка.
Мне при этом вспомнилось одно советское культурное событие – поразительная постановка, принадлежащая, кажется, Якобсону, балета ''Клоп'' на музыку Олега Каравайчука. В балете было выделено то, что заглушалось при постановке пьесы Маяковского – лирическое начало. Присыпкин и его невеста были позитивными героями. Клоп, которого приветствует Присыпкин, через 50 лет очнувшись в коммунистическом обществе – некий живой, органический остаток в обездушенном стерильном мире коммунистической утопии. Маяковский, как видно из этого примера, был гораздо сложнее проповедуемого им конструктивизма. Как сказал бы Достоевский, надо брать человека со всеми его почесываниями.
Александр Генис: Так или иначе, ''Клоп'' - не подходящий сюжет для рождественского балета. В Америке праздники принадлежат Чайковскому. Его ''Щелкунчик'' настолько узурпировал Рождество, что без этого балета праздники не обходятся, как без елки. Те, кому балет не по карману (а это очень дорогое удовольствие) смотрят его по телевизору.
Борис Парамонов: “Щелкунчиков” на телевидении, как и в прошлом году, хватало. Были представлены пять трактовок балета. Самая необычная - постановка Мориса Бежара. Был изменен сюжет: не девочка Клара или Маша предстала героиней, а некий мальчик, которого в раннем детстве оставила любимая мать, а ее заменителем стал для него балет. Главными номерами постановки стали его эдиповы дуэты с призраком матери. Это, конечно, поразительные номера, отличающиеся некоей чрезмерностью. Бежар умер в 2007 году, и неясно, следует ли надеяться на появление такого уровня балетмейстеров в наше время.
Александр Генис: Один из них уже есть. Фильм ''Черный лебедь'' с балетным сюжетом уже получил 12 номинаций на премию ''Золотой глобус''. Вы уже смотрели эту картину?
Борис Парамонов: Естественно, я посмотрел этот фильм. Аранофский, что называется, ищущий художник, это серьезный режиссер, готовый работать вне рамок эстетики Голливуда. Но мне картина не показалась удачной. Идея фильма – как раз та, что декларируется в книге Дженнифер Хоманс: балет и, вообще, искусство, требует умирания человека в художнике. В общем, недемократическая идея. Но подано это наивно: у героини – молодой, подающей надежды балерины, в лопатках зуд и краснота, и, в конце концов, там появляются крылья. Мне было смешно, когда она вытаскивала из спины какие-то перышки. Как сказал бы Довлатов, ''это не фурычит''.
Александр Генис: Может быть, в Рождество все предпочитают классику. Всякий праздник консервативен по определению – он горазд повторяться.
Борис Парамонов: И это позволяет в эти праздники сохранить оптимистическое настроение. Телевидение делало опрос зрителей, какая из пяти постановок ''Щелкунчика'' наберет большинство голосов.
Я не голосовал, но могу сказать, что самыми адекватными были все-таки спектакли Большого театра и Королевского лондонского. Все-таки об искусстве нужно сказать, что оно не должно быть совсем живым, совсем современным. Искусство может быть даже не то, что мертвым, а убивающим жизнь, мумифицирующим жизнь. Это хорошо понимал Антониони, автор гениального фильма ''Блоу Ап'' (''Фотоувеличение''). Пигмалион, ожививший Галатею, - плохой художник. Есть некое метафизическое сродство понятий ''мертвое'' и ''вечное''. Но, тем не менее, балет все-таки существует, и можно высказать определенный оптимизм в отношении его будущего.
(Музыка)