Выставку “Рисунки Микеланджело”, открывшуюся, увы, ненадолго в праздничном Нью-Йорке, уже назвали подвигом. Куратору музея “Метрополитен” Кармен Бамбах удалось собрать 200 экспонатов из 50 собраний. А ведь каждое из них крайне неохотно расстается с хрупкими шедеврами, с трудом выносящими даже приглушенный выставочный свет.
– Такая удача, – пишет критик “Нью-Йорк таймс” Холланд Коттер, – выпадает раз в жизни.
Послушав его, зрители терпеливо выстояли двухквартальную очередь, чтобы попасть в Ренессанс Микеланджело, его учителей, учеников, патронов, друзей, соперников и музы (поэтесса Витториа Колонна, серьезно повлиявшая на скульптора в старости). Входя в полутемные залы, мы вслед за Микеланджело пускаемся в долгий путь, начатый 13-летним вундеркиндом и завершенный 88-летним гением.
Очередь на выставку
Но прежде, чем понять замысел выставки, нужно разобраться в принципиальной особенности экспозиции. Ирвинг Стоун в своей безмерно и справедливо популярной книге “Муки и радости” вкладывает в уста учителя Микеланджело многозначительные слова.
– Художник, – объяснял Бертольди, – рисует, чтобы заполнить пространство, а скульптор – чтобы его воспроизвести. Художник заключает в раму нечто остановившееся, скульптор же, рисуя, схватывает движение, вскрывает каждое усилие, каждый изгиб напрягшегося человеческого тела.
Он завещал уничтожить все свои рисунки, чтобы потомки судили о нем по завершенным работам, а не эскизам к ним
В сущности, это значит, что рисунки для Микеланджело не имели, что верно и для других мастеров того времени, самостоятельной ценности. Они, как сказано у того же Стоуна, были “схемой, с помощью которой легче разобраться в видимом”. За редкими исключениями, к которым относятся посланные в подарок друзьям потрясающие по фантазии и технике работы, вроде “Падения Фаэтона” или “Детской вакханалии”, Микеланджело рисовал для себя, а не зрителя. Более того, он завещал уничтожить все свои рисунки, чтобы потомки судили о нем по завершенным работам, а не эскизам к ним. К счастью, сохранилось достаточно, чтобы мы могли постигнуть философию автора.
Сикстинская капелла в Нью-Йорке
Рисунки, как почерк, позволяют проникнуть в те глубины личности, где ум, рука и опыт, соединяясь с подсознанием, производят образ. Бег мела по бумаге оставляет столь тонкие следы, что рисунки не поддаются качественному репродуцированию. Их нельзя сфотографировать, бегло осмотреть, в них надо вникнуть. И тогда, войдя в мастерскую Микеланджело, вы оказываетесь в причудливой вселенной, где человеческое тело (не лицо, известен только один портрет художника) выражает все смыслы бытия.
– У Микеланджело, – писала дерзкая толковательница Ренессанса Камилла Палья, – грудь – лицо человека.
В отличие, скажем, от Рубенса, Микеланджело рисовал не плоть, а силу, заключенную в мышцы. Его напряженные до гротеска фигуры – чертеж космического мотора. Это урок ренессансной физики. Вот так же Ван Гог своей “Звездной ночью” преподавал нам физику новую, неклассическую. Делая энергию видимой, Микеланджело исследовал ее эволюцию – от зарождения до иссякания. Поэтому его мертвый Христос свисает, как сдувшаяся плоть. Смерть – истощение силы. Жизнь – ее бесконечные трансформации, каждую из которых рисовальщик изучает по отдельности.
Листы эскизов, выполненных его любимым красным мелом, напоминают окровавленные, расчлененные анализом тела. Видно, как Микеланджело, складывая фигуры из разных элементов, строит мост из Возрождения к маньеризму.
Но главное, что для Микеланджело тело, обычно мужское, было неистощимым материалом. К нему сводилось все. На одном архитектурном наброске мы видим, как основание колонны переходит в кричащий мужской рот. На наших глазах зодчество становится скульптурой, демонстрируя кровное родство этих профессий, во всяком случае, в представлении Микеланджело.
Микеланджело, как и весь Ренессанс, послужил главным источником не только нашего искусства, но всей западной цивилизации
Выставка в “Метрополитен” устроена с редким размахом. Даже копия потолка Сикстинской капеллы вместилась в зал рисунков-прототипов к божественной эпопее. Но собственно скульптур в экспозиции немного. Но одна из них очень интересна. Это – портрет Брута. Для контраста кураторы рядом с ним поставили два других бюста. Один – античный, императора Каракаллы, другой – ренессансный, Юлия Цезаря. Сразу ясно, что второй подражал первому – та же проработанность деталей, изысканная лепка лица. Зато Микеланджело резко возражал традиции. Его Брут – грубое воплощение непреклонной воли. Вся она сконцентрирована не в лице, а в повороте могучей шеи.
Брут
В поисках универсального Микеланджело избегал подробностей. И этому, надо сказать, у него научились скульпторы державного героизма, характерного для советских памятников, которые свезли в сквер возле Третьяковки на Крымском валу.
Это и не удивительно. Микеланджело, как и весь Ренессанс, послужил главным источником не только нашего искусства, но всей западной цивилизации. Чтобы отмыть глаз, намыленный за пять веков эпигонами, надо вернуться к оригиналу. Выставка в “Мет” дает уникальный шанс – наблюдать зачатие шедевров.