Александр Генис: В эфире - последней в этом году выпуск нашей с Соломоном Волковым историко-культурной рубрики “1917 - сто лет спустя: парадоксы и параллели”
(Музыка)
Александр Генис: Год подходит к концу, и год этот был необычным. Столетие Октябрьской революции, как и столетие Февральской революции стало событием для всего мира — это буквально всемирно исторический юбилей. Как и где его ни отмечали, но как-то его отмечали все. Сегодня я предлагаю поговорить о том, как это событие аукнулось у американцев, как они отнеслись к столетию этих революций.
Одним из самых ядовитых замечаний по этому поводу была заметка Сергея Шмемана, ветерана-обозревателя «Нью-Йорк Таймс», который прекрасно знает, конечно, русскую культуру. Он сказал, что раньше это событие называлось так: Великая Октябрьская социалистическая революция. Теперь, пишет Шмеман, она потеряла все свои определения: перестала быть великой, перестала быть социалистической и перестала быть даже русской, она стала просто революцией. Власти так и не решили, как к ней относиться.
Соломон Волков: Вот это как раз самая любопытная история с обеими этими революциями. Мне казалось, можно же было за три года до того, ясно же было дело, что грядет такой грандиозный юбилей. Как-то можно было определиться. Нет, под самый занавес вдруг выяснилось, что никакой четкой программы, никакой позиции за все эти годы так и не было выработано относительно того — либо это было хорошо, либо это было плохо, либо это было “посередине”. Никак, вообще никак. И в итоге, что тоже для меня чрезвычайно удивительно, западные отклики и, в частности, американские, и в особенности должен заметить английские на безусловно эпохальное событие во много раз превзошли то, что происходило в России. Ни одной действительно, что называется, определяющей на государственном уровне конференции, где было бы сказано: вот так, это наша позиция по поводу этих событий на сегодняшний момент. Ничего подобного не произошло. Вместо этого Путин открыл памятник Александру III.
Александр Генис: Какое же он имел отношения к Октябрьской революции?
Соломон Волков: В том-то и дело, что это демонстративный шаг, как некий противовес празднованию Октябрьской революции.
Александр Генис: Вы знаете мое отношение к этой проблеме. Я считаю, что нельзя вынести вердикт по поводу Октябрьской революции, как и по поводу сталинской культуры до тех пор, пока не было настоящего Нюрнбергского процесса над коммунистической властью и органами Госбезопасности.
Соломон Волков: Но вы знаете, как и я отношусь в свою очередь к этому. Нюрнбергского процесса не было, нет и не будет по той простой причине, что Нюрнбергский процесс проходил в оккупированной стране под дулами автоматов.
Александр Генис: Но и вы знаете, как я к этому отношусь. Поскольку в России был прецедент, когда в 1991 году страна сбросила иго коммунизма без всякой иностранной оккупации, то надежда все-таки есть.
Но вернемся к Америке. За сорок лет я никогда не видал, чтобы так внимательно относились к русской истории американские газеты, как в конце этого года. Например, «Бук ревью», книжное обозрение «Нью-Йорк Таймс» выпустило специальный номер почти полностью посвященный оценке октябрьских событий. Они пригласили крупнейших даже не специалистов, а просто крупных людей, там печатается и Фукуяма, там печатается Мартин Эмис, очень крупный писатель английский.
Соломон Волков: И сын еще более крупного писателя Кингсли Эмиса, любимый мой роман «Счастливчик Джим».
Александр Генис: Его очень любили в Советском Союзе, мои родители обожали эту смешную книгу. Там печатается Кондолиза Райс. Всех их спросили об одном: какие книги они считают важными для анализа российского тоталитарного режима? И тут начинается много интересного. Например, мнение Мартина Эмиса, который перечислил, по-моему, самые главные книги на эту тему.
Соломон Волков: Список Эмиса очень любопытный. Я никоим образом не разделяю всех его восторгов по поводу авторов, о которых он пишет, но они все так или иначе значительны, хотя один другому иногда противоречит.
Я сразу скажу, что мой любимый автор и книга его об Октябрьской революции под называнием «Советская трагедия» стоит у меня по-английски на полке прямо под рукой, я ее перечитываю по самым разным поводам. Это Мартин Малиа, уже покойный, консервативный весьма профессор университета Беркли. Малиа начинал как специалист, по-моему, до сих пор лучший по Герцену, если только не считать работ Исайя Берлина о Герцене. Никто не писал лучше об истории России. Ему принадлежит книга, которая анализирует отношение Запада к России. Замечу, кстати, вы иронически, я знаю, относитесь к теме русофобии, а Малиа ее рассматривает всерьез. Одним из запомнившихся утверждений Малия, который очень глубоко изучал этот вопрос, является идея его о том, что к России с наибольшим негодованием и возмущением относились в те периоды, когда она была наиболее слабой, то есть когда она представляла наименьшую угрозу для окружающего мира. И наоборот в те моменты, когда Россия становилась сильнее, действительно могла оказывать влияние на мировые события, к ней относились с гораздо большим уважением и сдержанностью. Мне кажется, это предвидение Малиа, который не дожил до сегодняшней ситуации, во многом себя оправдывает.
Александр Генис: Не знаю, я 40 лет живу в Америке и этого не замечал. Наоборот, когда Россия вела себя особенно агрессивно, например, в афганскую войну или когда она сбила корейский пассажирский самолет, или когда она сбила малайзийский пассажирский самолет, или когда она учинала агрессию в Украине, или когда она с помощью государственной программы допинга выиграла Сочинскую олимпиаду, то отношение к России становится не лучше, а хуже. То, что вы называете “сильной Россией”, никак не действует положительно на ее облик на Западе.
Но я хотел сказать о другом. Мартин Эмис пишет о книгах, которые на него произвели впечатление. Поскольку он сам писатель, то его, конечно, интересуют в первую очередь писатели. Например, он говорит, что первый человек, который ему открыл глаза на трагедию русской революции, был Набоков. Не самая первая фамилия, которая приходит в голову. Он пишет о Евгении Гинзбурге, о Надежде Мандельштам. Может быть для нас в этом нет ничего особо нового, но для западного читателя каждая из этих книг была открытием. Тем более, как пишет Эмис, что очень долгое время ведущие интеллектуалы Запада обманывались по поводу российского советского эксперимента. Среди них такие киты, как Бернард Шоу, или Сартр. Он перечисляет еще несколько имен, которые отнюдь не так просто относились к тоталитарному режиму.
Соломон Волков: Как раз этот момент привлек мое внимание. Меня несколько смутил, я бы сказал, поверхностно презрительный взгляд Эмиса на этих титанов. Кто такой Эмис по сравнению с Роменом Ролланом, с Фейхтвангером или Сартром? Никто.
Александр Генис: Это не мешает им обманываться.
Соломон Волков: В том-то и дело, как он трактует их в иных случаях даже восторженное отношение к Октябрьской революции.
Александр Генис: И к Сталину конкретно.
Соломон Волков: Мне это очень напоминает, как нас учили в наших высших учебных заведениях: все заблуждались, Толстой заблуждался, Гоголь заблуждался, Достоевский заблуждался. Только советские авторы этих книжонок не заблуждались, и они смотрели на этих титанов сверху вниз и учили их жить. Так и Эмис говорит нам про ошибки этих великие личности, к которым мы относимся с уважением и интересом. Я еще посмотрю, будут ли читать Эмиса через 20, 30 или 50 лет, а Роллана, Уэллса, Шоу мы читаем до сих пор.
Александр Генис: Если бы Роллан, Шоу и Сартр восхищались Гитлером, какими бы гениями они ни были, их бы за это не простили, а Сталина им простили. Бернард Шоу, умирая, повернулся к стене, где был портрет Сталина и сказал, что последнее, что он хочет увидеть в своей жизни — улыбку вождя. Я очень люблю Шоу, перечитываю его постоянно, но и этого ему не забуду. Однако не будем спорить сейчас об этом.
Меня в статье Эмиса заинтересовали цифры. Всегда интересны конкретные вещи. Он сказал, что из сочинений русских авторов, в первую очередь - Надежды Мандельштам, ему стало понятней, как жили в России люди. Главным было постоянное чувство страха, и больше всего боялись не простые люди, а непростые люди, начиная со Сталина. Эмис приводит пример, о котором я никогда не слышал. Он пишет, что когда Сталин летел в Тегеран на конференцию во время войны, то его сопровождали 27 истребителей. А когда он отправился на конференцию в Потсдам, то количество телохранителей составляло 18 500 человек.
Я недавно был в Латвии, жил в гостинце в Старой Риге, которую вы так хорошо знаете. И вдруг увидел, как официант в лифте мы с ним столкнулись, везет шампанское, какие-то фрукты. Я говорю: «Это что — мне?». «Нет, это президенту Германии, который живет в соседнем с вами номере». Как-то я не заметил возле отеля ни истребителей, ни танков, ни телохранителей. Но это другая, уже свободная страна.
Соломон, среди прочих отзывов на книги о российской революции интересным был отзыв Кондолизы Райс, которая, конечно, прекрасно знает тему, она ведь специалист по русской истории культуре. Она вспоминает, как студенткой впервые приехала в России, в Ленинград, где ей показывали колыбель революции. Так вот, ее спросили, какая книга на нее произвела самое большое впечатление. Я был страшно рад, когда она назвала нашу любимую с вами книгу Джеймса Биллингтона «Икона и топор». Райс сказала, что всем, кто пишет о нынешних путинских делах, часто не хватает фундаментальных знаний русской истории. Нужно знать, уверяет она, по крайней мере, шесть столетий России, чтобы судить о том, что происходит сегодня. Это мне напомнило, один эпихд. Когда мы с вами вручали нашу премию «Либерти» Биллингтону, был у нашей премии такой звездный час, он сказал: “Для того, чтобы понять, что сегодня происходит в России, я читаю не газеты, а «Войну и мир».
Соломон Волков: Биллингтон — это иконическая, если угодно, фигура. «Икона и топор» является безусловно дефинитивной книгой про русскую культуру. Должен сказать, я периодически к ней обращаюсь, и она совершенно не устарела. Анализ Биллингтона не устарел, и его эрудиция, и то, как он протягивает сквозную линию через всю русскую историю. Идея этих двух символов, типичных для истории России, с одной стороны икона, а с другой - топор, его блестящее изобретение. Эта метафора навсегда, я считаю, войдет в славистику.
Мне очень жаль, что авторитет Биллингтона и, в частности, его основополагающей книги в современной России не столь велик, как он мог бы быть. Есть несколько книг, которые, я считаю, являются определяющими для истории русской культуры. Скажем, книга Святополк-Мирского об истории русской литературы, она была написана по-английски, издана впервые в Англии, до сих пор в Америке переиздается и используется в университетских курсах. Ее и в России наконец перевели, издали и как будто ее не бывало, никто даже не знает и не помнит, что такая книга существует. А там лучшие оценки русской литературы.
Александр Генис: То же самое с «Иконой и топор», это книга, без которой невозможно себе представить русскую историю.Я считаю, что это большая беда русского отношения к истории. Чтобы написать хороший учебник по истории любой страны, нужно включить в него взгляд иностранца на эту страну. Лучший пример - этот самый Биллингтон с его огромной любовью к русской культуре. Вы говорили о русофобии. Биллингтона обвиняли в русофобии десятилетиями, но поискали бы другого человека, который так бы любил русскую культуру.
Интересно, что в Англии и в Америке существует перекрестное опыление: лучшие историки Америки часто англичане. А про английскую историю часто замечательно пишут американские историки. Это очень помогает анализу. Общий язык, общая старая история, но тем не менее, разница очень велика.
Чтобы завершить разговор об американской оценке российских событий, связанных с юбилеем Октябрьской революции, я хотел бы сослаться на колонку нашего с вами любимого колумниста «Нью-Йорк Таймс» Дэвида Брукса. Я считаю, что он самый мудрый, может быть не самый актуальный, может быть не самый остроумный, есть и другие, но в нем есть такая редкая для газеты черта, как мудрость. Это для колумниста, конечно, странно, потому что его труд вроде бы живет один день, но он меняет этот день, и это важно.
Бркус написал в связи с Октябрьской революцией несколько абзацев, которые мне показались чрезвычайно любопытными для понимания того, что такое Америка. Он задался вопросом, почему в Америке не было коммунистической революции. Да и вообще куда делись коммунисты, которые в Европе были повсеместно. “Призрак коммунизма бродит по Европе”, но до Америки он не дошел. Почему?
Брукс сказал, что коммунистической революции в Америке не было потому, что она уже как бы и была. Американская идея, зафиксированная в декларации о независимости, это и есть та революционная идея, которая перевела религиозные термины в светский ряд. Он пишет, что само начала Декларации о независимости — самая революционная истина, которая воплотилась в Америке. Вспомним:
“Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относится жизнь, свобода и стремление к счастью”.
Эти слова, которые знает каждый американец, они уже не звучат так остро, потому что к ним привыкли. Но на самом деле это и есть фундамент той самой революции, которая уже третье столетие продолжается в Америке. Ведь с точки зрения американцев США - это все еще эксперимент, это не конец пути, это - сам путь.
Соломон Волков: На наших глазах происходит революция, а также, хочу я заметить, и контрреволюция. Потому что то, что происходит в данный момент в Америке, иначе как контрреволюцией во всех ее аспектах не назовешь.
Александр Генис: Именно поэтому в декларации о независимости есть и такие слова:
«В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее, учредить новое правительство».
Это - право на революцию, которое реализуется демократическим путем на выборах. В 2018 году, когда будут выборы в Конгресс, мы посмотрим, что из этого получится.
Соломон Волков: Завершим мы наш разговор об Октябрьской революции фрагментом из очень любопытного сочинения. Автор его выдающийся русский композитор Виссарион Шабалин, директор Московской консерватории, друг Прокофьева, друг Шостаковича, их собеседник, он был моложе Прокофьева, но для Шостаковича он был большим авторитетом и поддержкой. В 1931 году он написал драматическую симфонию «Ленин», вдохновленную поэмой Маяковского. Сейчас эта музыка очень редко звучит, а она - интересное и крупное сочинение.
Вот фрагмент из него.
(Музыка)
Александр Генис: А теперь в я хочу посвятить последнюю часть нашей передачи другой теме. Октябрьская революция — это еще и один из периодов в жизни людей. Те, кто жили тогда, не знали, что живут в переломный момент истории.
Может, кто-то это чувствовал и рассуждали об историческом моменте, но для большинства шла их частная жизнь, которая продолжается всегда - что бы ни происходило за окном.
Я собрал несколько высказываний из дневников людей, которые жили именно в эти роковые дни революции. Эти записи довольно странно звучат сегодня.
Корней Чуковский, например, записывает в своем известном дневнике:
“Жена сказала о демонстрации большевиков, произведенной в Петрограде вчера. Мне это показалось менее интересным, чем измышленные страдания Жюльена, бывшие в 1830 г.».
Он читал Стендаля в это время. А вот Чуковский пишет о Шкловском:
«Он улыбается и даже смеётся. Это выходит особенно привлекательно. — «Счастье моё, что я был ранен, не то застрелился бы!». Он ранен в живот — пуля навылет — а он как ни в чём не бывало».
Вот еще из Чуковского:
«Целые дни трачу на организацию американского и английского подарка русскому народу: 2 000 000 экземпляров учебников – бесплатных, – изнемог – не сплю от переутомления все ночи – старею – голова седеет. Скоро издохну».
Это осень 1917 года, когда два миллиона русских учебников, подаренных американцами, расходились по крестьянским школам.
Запись из дневника Прокофьева, октябрь 1917 года:
«Я купил английских папирос, омаров, книгу Куно Фишера о Канте и отправился на Николаевский вокзал».
Михаил Пришвин:
«Историческое заседание. Большевики — это люди обреченные, они ищут момента дружно умереть и в ожидании этого в будничной жизни бесчинствуют».
Как он ошибался. Вот Бунин:
«Нынче читаю о Владимирско-Суздальском царстве в книге Полевого. Леса, болота, мерзкий климат - и, вероятно, мерзейший, дикий и вульгарно-злой народ. Чувствую связь вчерашнего с этим - и отвратительно».
Мейерхольд, доклад «Революция и театр», 1917 год:
«Актеры забыли репертуар Блока, Сологуба, Маяковского, Ремизова. Кто виною этому? Партер, молчаливый бесстрастный партер, как место для отдохновения. ...Довольно партера! Интеллигенцию выгонят туда, где процветают эпигоны Островского. А пьесы тех авторов, которые упоминались выше, будут ставиться для крестьян, солдат, рабочих и той интеллигенции, которая скажет: довольно спать! Тогда театр будет на высоте. Наш самый безжалостный враг — наше прошлое».
Как вам эти цитаты?
Соломон Волков: Они все показательны, передают то ощущение, о котором вы говорите. То есть революции революциями, а люди жили, влюблялись, занимались своими делами, огорчались, болели, обсуждали текущие какие-то проблемы и не очень все-таки понимали, что они живут в переломный момент.
Александр Генис: А вы в вашей жизни испытывали такие ощущения переломного исторического момента?
Соломон Волков: Да. Самый первый такой момент я, безусловно, ощутил как переломный и до сих ощущаю его как таковой, отношение к этому моменту у меня не изменилось — это, конечно, смерть Сталина в марте 1953 года. Я тогда ощутил, что что-то очень сильно поменялось. Потому что это то чувство, странное для мальчика, которым я был, казалось бы, но у меня было от этой позднесталинской эпохи ощущение чего-то очень тяжкого и угнетающего, серого, оно запечатлелось. Очевидно, что было такое в воздухе. Я понял, что что-то кончилось и что-то новое наступает. Действительно что-то новое очень быстро, уверяю вас, наступило. Вы об этом периоде, конечно, вспоминать не можете.
Александр Генис: Я родился 11 февраля 1953 года, то есть при Сталине я жил первые недели своей жизни.
Соломон Волков: Все последующие события подтвердили это странное для мальчишки, которым я был, ощущение слома эпох. Так оно и произошло. Пожалуй, это и было самым главным. А у вас?
Александр Генис: Я уже вспоминал это событие в начале нашей сегодняшней беседы. Точно знаю, что 21 августа 1991 года был самым счастливым днем в моей жизни. В этот день я почувствовал, что все было не зря. Русская культура, Пушкин, все было не зря. Тогда народ сам себя освободил. Впервые в жизни я использовал слово «народ», раньше я считал, что оно всегда используется исключительно для демагогов — это такой кусок мяса для демагогии, как и «родина». Но в этот раз я гордился тем, что принадлежу к этой культуре. Мы с Борисом Михайловичем Парамоновым купили ящик шампанского и угощали шампанским всех наших коллег из разных редакций Радио Свобода, которая тогда была по адресу Бродвей 1775. До сих пор для меня это событие, которое определило мою жизнь. Это был первый раз, когда я позавидовал друзьям, которые не уехали из России, а остались там и творят новую свободную жизнь. Как я ошибался.Но это о другом.
Соломон Волков: А я, продолжая вашу тему о том, как современники ощущали себя в эти роковые дни Октябрьской революции, я набрел на стихотворение Валерия Брюсова, очень крупной фигуры, замечательного поэта, замечательного просветителя, вождя. Его можно считать основателем русского символизма, там были какие-то предшественники, Мережковский, например, но по-настоящему вождем русского символизма, конечно, стал Брюсов. Он как никто сделал много для того, чтобы модернизм начала ХХ века пустил корни в России. И у него есть очень интересное стихотворение. Брюсов вообще чрезвычайно неровный поэт, очень неровный поэт, но это стихотворение для меня любопытно и показательно, потому что оно передает ощущения человека, который жил в эту эпоху. Потому что написано это стихотворение в декабре 1917 года.
Александр Генис: То есть ровно сто лет назад.
Валерий Брюсов
Соломон Волков: Абсолютно. Поэтому оно говорит нам о том, что люди чувствовали сто лет тому назад, и как мы можем сегодня соотнести их тогдашние ощущения, мечты с нашими сегодняшними ощущениями и с нашей сегодняшней мечтой. Итак, Валерий Брюсов, канун нового года, декабрь 1917 года.
Минут годы. Станет наше время
Давней сказкой, бредом дней былых;
Мы исчезнем, как былое племя,
В длинном перечне племён земных.
Но с заутри будут звёзды те же
Снег декабрьский серебрить во мгле;
Те же звоны резать воздух свежий,
Разнося призыв церквей земле;
Будет снова пениться в бокалах,
Искры сея, жгучее вино;
В скромных комнатах и пышных залах,
С боем полночи – звучать одно:
«С Новым годом! С новым счастьем!» –
Дружно
Грянет хор весёлых голосов...
Будет жизнь, как пена вин, жемчужна,
Год грядущий, как любовный зов.
Если ж вдруг, клоня лицо к печали,
Тихо скажет старенький старик:
«Мы не так восьмнадцатый встречали!..» –
Ту беседу скроет общий клик.
Сгинет ропот неуместный, точно
Утром тень, всплывающая ввысь...
Полночь! Полночь! бьющая урочно,
Эти дни безвестные – приблизь!
И проводим мы этот год замечательным сочинением Рахманинова, одним из моих любимых — это его бессмертный “Вокализ”. Написан он был незадолго до нашей юбилейной даты, сначала это было написано для Неждановой, автор ей аккомпанировал за фортепиано. Потому его убедили сделать оркестровую версию, которая появилась уже позднее. Вот эту оркестровую версию “Вокализа” Рахманинова сейчас мы и услышим. Она прозвучит для нас, знаменуя наступление нового 2018 года.
(Музыка)