Александр Генис: В эфире – Диалог на Бродвее, который мы с музыковедом и историком культуры Соломоном Волковым ведем в бродвейской студии Радио Свобода.
Соломон Волков: На Бродвее обсуждают очень любопытный концерт, в котором я тоже побывал, который произошел буквально рядом с Бродвеем, в нескольких шагах, в церкви Сент Стивен. Это епископальная церковь. Она очень популярна в Америке, в особенности в Нью-Йорке.
Александр Генис: Старые деньги связаны с этой церковью, потому что многие магнаты страны в XIX веке принадлежали именно к ней.
Соломон Волков: Очень симпатичное помещение недалеко от Бродвея, и у них очень хороший зал с прекрасной акустикой, где регулярно проводятся концерты.
Александр Генис: Церкви – лучшие помещения для музыки, которые я знаю. Я как-то работал в пражской студии нашего Радио Свобода, месяц прожил в Праге, где много очень красивых церквей, и там регулярно устраиваются концерты. Причем концерты эти очень разумно устроены. Каждый длится час, и ты выбираешь удобное для себя время, скажем, с 5 до 6 концерт или с 6 до 7. Одно из сильных моих музыкальных переживаний связано с тем, как я слушал, по-моему, это была церковь Святого Николая, "Реквием" Моцарта. Моцарт ведь тесно связан с Прагой. Вдруг во время концерта я увидел, как под купол взлетел живой голубь. Мне показалось, что он прямо с алтаря с Троицей вспорхнул. Оказалось, что там внутри живут голуби. И мне показалось, что их разбудила музыка.
Соломон Волков: Я бывал не раз на музыкальных концертах в больших церквях, когда там исполняются "Реквием" Моцарта и другие монументальные опусы. Но в таком камерном помещении я побывал, честно скажу, впервые. Этот концерт произвел на меня огромное впечатление. Исполнителями были американская скрипачка болгарского происхождения Эльмира Дарварова, она бывший концертмейстер Метрополитен-опера, первая и до сих пор единственная женщина, которая занимала такой пост в этом замечательном оркестре. Она покинула свое место для того, чтобы заняться сольной концертной деятельностью. Очень успешная скрипачка, гастролирует и по Соединенным Штатам, и по Европе. Сейчас она в Индию собралась с концертом, а весной будет гастролировать в странах Балтии. Она выпускает компакт-диски, которые номинированы на "Грэмми". В частности, очень интересный, впечатляющий диск "Закат рая рабочих", который содержит в себе сольные скрипичные произведения современных болгарских композиторов и композиторов советского и постсоветского пространства – Елены Фирсовой и Дмитрия Смирнова. Это супружеская пара композиторов, они живут в Англии, бывали у нас здесь на радиостанции Свобода, мы вместе с Сережей Довлатовым их интервьюировали.
На сей раз Эльмира Дарварова выступала вместе с пианистом и композитором Василием Лобановым, которого она представила зрителям как человека ренессанса, сказав, что он и замечательный пианист, и композитор великолепный, и поэт, и вообще человек незаурядный во всех отношениях.
Действительно вечер этот был необыкновенный. У меня на этот счет есть такая теория. Я считаю, что очень популярные, где-то начиная с середины прошлого века, формы музыкальных концертов, когда родилась гигантомания, когда стали строить огромные концертные залы: больше, больше, больше. Предполагалось, что музыку надо слушать в таких больших пространствах филармонического типа. Моя идея заключается в том, что на сегодняшний момент такие формы восприятия музыки мне лично представляются устаревшими. Я считаю, что нужно возвращаться по мере возможности к восприятию музыки в интимной обстановке. Для меня новое слово, которое мне очень нравится, – квартирник. Ваша недавняя встреча с Борисом Гребенщиковым в такой обстановке на квартирнике в Нью-Йорке, мне кажется, гораздо более эффективная и впечатляющая, чем концерт в большом зале.
Александр Генис: Ну, вряд ли Девятую симфонию Бетховена можно сыграть в квартире.
Соломон Волков: А Гребенщикова можно.
Александр Генис: Гребенщиков – это отдельная история. Это интимный поэт в первую очередь, он вообще человек камерный, а не громогласный. Это же не Евтушенко.
В маленьких залах мы слушаем музыку совершенно по-другому. Один музыкант мне сказал, что лучше всего слышит музыку дирижер: чем ближе к музыкантам, тем лучше слышно. Для меня лучшие музыкальные впечатления связаны с теми концертами, когда для тебя исполняют – это как вместе с кем-то поужинать. Однажды мы с вами были у нашего общего друга Гриши Брускина. Среди гостей был виолончелист, которые играл сюиты Баха. Я до сих пор вспоминаю этот восхитительный вечер – ты сидишь с друзьями и слушаешь такую музыку. Она ведь так и была задумана.
Я видел фильм “Хроника Анны-Магдалены Бах”, где показывали, как исполнялась музыка во времена Баха. Я впервые понял, что эта космическая музыка звучала в очень маленьких помещениях. В Лейпциге вообще жили тесно, и камерная музыка звучала в маленьких комнатах. Церковь святого Фомы, конечно, другое дело. Но очень много музыки исполнялось дома, в салоне, и такая музыка, конечно, пронимает тебя сильнее. Это как чтение поэта, который именно для тебя читает стихи.
По-моему, такие камерные концерты в церкви, о которых вы рассказываете, – большое наслаждение, причем наслаждение почти интимное. В Нью-Йорке есть такие места, я их хорошо знаю, например, собор св. Троицы в Даунтауне, где каждый ланч, именно во время обеденного перерыва, устраивают короткие концерты для офисных работников, которые могут быстренько съесть бутерброд и прийти туда, чтобы послушать Баха.
Соломон Волков: Вы сказали об интимности такого рода концертов, особой душевной атмосфере, которая делает каждый концерт событием. Вот к таким событиям я могу отнести концерт Дарваровой и Лобанова. Они исполняли очень интересную программу. Начали с трех романсов Клары Шуман, жены Роберта Шумана, великого композитора, затем сыграли два произведения, которые я отношу к пикам репертуара для скрипки и фортепиано – это Третья соната для скрипки и фортепиано Брамса и соната Сезара Франка.
Александр Генис: А вы играли эти произведения?
Соломон Волков: Я играл и одно, и другое произведение, знаю их хорошо. Кроме того, Третья соната Брамса в моей жизни занимает особое место, потому что несколько раз мне удавалось слушать ее в экстраординарных ситуациях, об одной из них вы знаете, когда Горовиц и Мильштейн сыграли сонату друг для друга. Было это в гостиничном номере, где жил Мильштейн, но единственными ее слушателями оказались я и моя жена Марианна.
Александр Генис: Я читал ваши воспоминания об этом. Мне очень понравилось то, что вы сказали: они не обмолвились словом, они говорили друг с другом музыкой. Но это был полноценный диалог, который был понятен и им, и вам.
Соломон Волков: Именно так. Нечто подобное произошло и в этот раз. Во-первых, я должен сказать о каждом из музыкантов. Эльмира Дарварова – прекрасная скрипачка, играет очень экспрессивно. Я же бывший скрипач, я могу это оценить. У нее прекрасное, редкое сейчас сладкое вибрато, не слащавое, а сладкое. Невероятно экспрессивная манера игры.
Что касается Лобанова, то он – замечательный пианист, который учился у великого педагога Льва Наумова и входил в ближайшее окружение Рихтера, он участвовал в фортепианном дуэте с Рихтером с 1982 по 1985 год. Рихтер неоднократно упоминает Лобанова в своих опубликованных дневниках. Затем Лобанов играл в трио с замечательными музыкантами Натальей Гутман и Олегом Каганом с 1977 по 1990 год. Он славился как пианист в московских музыкальных кругах. Я разговаривал с Альфредом Шнитке, который сказал, что Лобанов в его представлении сочетает в себе редкостные качества. Лобанов учился у Шнитке композиции в Московской консерватории, это был класс оркестровки, по-моему. Так вот, Шнитке сказал, что это редкое сочетание, когда музыкант одинаково хорош и как пианист, и как композитор. Он высоко ценил творчество Лобанова-композитора. Отец Лобанова был учеником Софроницкого. Это интересно, потому что Софроницкий и Рихтер были две полярные фигуры, они друг друга ценили, но там, конечно, был элемент соревнования между ними тоже. В своем фортепианном исполнительском творчестве Лобанов скорее следует линии Софроницкого. Это очень скульптурное и одновременно интимное произношение. Это производит впечатление, что музыкант говорит нечто, что прямо сейчас рождается под его пальцами, он говорит нечто важное именно для тебя, обращаясь к тебе.
Чем старше ты становишься, тем ты становишься более избирательным и слушаешь только определенных исполнителей, в творчестве которых для тебя обнаруживается необходимый витамин эмоциональный и интеллектуальный тоже. Очень редко бывает, что на той стадии, на которой я нахожусь, чтобы к обойме любимых исполнителей и любимых композиторов добавлялось бы новое имя. Я нашел это новое имя в лице Василия Лобанова и очень этому обстоятельству рад.
Александр Генис: Ну а теперь музыка.
Соломон Волков: Мы покажем финал сонаты Франка. Брамс и Франк прозвучали в исполнении Дарваровой и Лобанова очень необычно. Сонату Франка я всегда воспринимал как сугубо религиозную, потому что это был композитор, склонный к воплощению религиозных идей в своей музыке. Но Брамс? Пожалуй, что нет. (Брамс, кстати, один из любимцев Лобанова). В их исполнении я впервые услышал мистические элементы. Франк – кульминация религиозно-экстатического момента в музыкальном творчестве. По-моему, прекрасная атмосфера интимной религиозности выражена в том, как играют Дарварова и Лобанов финал этой сонаты.
Александр Генис: Особенно в церкви.
(Музыка)
Соломон Волков: А теперь фрагмент из творчества Лобанова-композитора. Он сам говорит о том, что творческие импульсы он получает из каких-то других сфер. Эти идеи были популярны у того же Шнитке. Помните, был такой польский философ-эстетик Роман Ингарден, его перевели в 1966 году, что удивительно само по себе, на русский язык. У него была идея, что творческая фигура – это радиоприемник, который ловит сигналы, поступающие откуда-то.
Александр Генис: Эзра Паунд говорил: поэт – антенна расы.
Соломон Волков: Верно. Шнитке часто говорил, что композитор записывает то, что уже где-то было, а он только услышал уже существующую музыку. Это идея и Лобанова. Он говорит, что композитор должен использовать абсолютно всю палитру на сегодняшний момент доступную. Мне эта идея тоже очень-очень близка. Как Лобанов сказал в разговоре со мной: в одну минуту ты как бы транслируешь Моцарта, а в следующую минуту – Штокхаузена. Все это следует одно за другим, никакой стиль не является доминирующим и догматичным, и композитор впитывает в себя и выплескивает на нотную страницу то, что слышит в эфире. Таким сочинением мне представляется его виолончельный концерт, который мы услышим в исполнении Натальи Гутман и дирижера Геннадия Рождественского, – это архивная запись.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, о чем еще говорят на Бродвее?
Соломон Волков: Если учесть, что мы с Марианной живем на Бродвее, то могу вам сообщить, что мы вспоминаем о том, что вам исполнилось 65 лет. Правда?
Александр Генис: Рад слышать.
Соломон Волков: Тем не менее, это абсолютнейшая правда. Мы как раз говорили с Марианной на эту тему. Позвольте мне задать в связи с этим несколько биографических вопросов, которые, я надеюсь, будут интересны и нашим слушателям.
Александр Генис: Ну что ж, попробуем.
Соломон Волков: Вы, конечно, о многом рассказали в своей недавно опубликованной автобиографической книге “Обратный адрес”, но для тех, кто ее не читал, а может быть и для тех, кто читал, тоже будет интересно услышать ответы на мои вопросы. Для меня это было открытием, когда я прочел эту книгу, что наибольшее влияние на вас оказал ваш отец. Это так или не так?
Александр Генис: Для меня это тоже было открытием. Только тогда, когда он умер, я понял, что отец, как многие люди того поколения, был человеком, умевшим выживать. Поскольку судьба их была страшна – Сталин, Гитлер, Брежнев, террор, война, КГБ – все это обрушилось на их жизнь, то выживали те, кто умел сохранять жизнерадостность в любых условиях. Как говорил Лотман, на печального вошь ползет. Но мой отец был чрезвычайно жизнерадостным человеком.
Соломон Волков: Я таким и помню его.
Александр Генис: Вы помните его, конечно. Знаете, какая у него была любимая фраза? Начало книги "Зависть": "По утрам он пел в клозете". Я еще не знал, что такое Олеша, но уже знал эту фразу, потому что для отца она была девизом.
Три раза его громила жизнь. Началась война, еврейский мальчик из Киева бежал от немцев, которые шли прямо по пятам. Потом отец достиг очень высокого положения в Рязани, где он на военном заводе работал над разработками радаров. Тогда все ждали войны с Америкой, и эти радары должны были помочь спастись от атомной бомбы. Отец, который ненавидел Сталина всю жизнь, работал по 24 часа в сутки, если нужно было, потому что ему эта задача казалось чрезвычайно важной. Но его все равно выгнали. Он поверил Хрущеву и решил, что началась либерализация. Отец прочитал книгу Дудинцева "Не хлебом единым" и принес ее на заводское собрание, сказав там, что такими книгами мы будем бороться со сталинизмом. Борьба закончилась тем, что его выгнали с "волчьим билетом".
Но мой отец всегда падал вверх. Он попал в Ригу, которая оказалась замечательным местом и для моего отца, и для меня. Я влюблен в этот город и считаю, что мне страшно повезло там вырасти – как и вам, Соломон, между прочим. Отец стал профессором кибернетики, которая тогда только-только перестала быть лженаукой. Но его опять выгнали за то, что он слушал радио, в том числе наше Радио Свобода, за то, что его товарищ бежал в Англию. Короче говоря, его выгнали и опять с "волчьим билетом". И он опять упал вверх, потому что оказался в Америке. И умер он в собственном доме на берегу Атлантического океана. На пенсии отец успел написать 900-страничные мемуары.
Все это сложилось у меня в один образ, когда я стал писать собственные мемуары. Я понял, что той жизненной силы, которая была у людей вроде моего отца, у нас нет. Мы не пережили всего, что они, и не умеем так радоваться жизни, как умели они именно, потому что судьба их была страшной. Я не зря посвятил свою книгу "Обратный адрес" отцу.
Когда показывали в Америке фильмы Кесьлевского, моего любимого кинорежиссера, то один американский кинокритик сказал: смотришь это кино и понимаешь, что люди, которые пережили коммунизм, знают что-то такое, о чем мы не догадываемся. Отец мой был из таких людей.
Соломон Волков: Скажите, кто-нибудь из ваших друзей в более позднее время оказал тоже на вас такое влияние?
Александр Генис: Все оказали на меня влияние, все люди, которых я встречал, включая вас, естественно. Но есть те, кто оказал влияние непосредственно на мой стиль, в первую очередь – Довлатов.
У Довлатова я научился двум важным вещам. Во-первых, ставить точку, где только можно, но никогда не многоточие, как это делал Довлатов. В отличие от него я считаю, что многоточие венчает недоношенное предложение. А вот почаще ставить точку я научился у него.
Второе – неприязнь, даже презрение к литературоведческому жаргону. Как все мальчики моего поколения, которые жили во времена Лотмана, а я преклоняюсь перед Лотманом, я был одержим мечтой написать свою поэтику. Слово "поэтика" было тогда дежурным. Все мы мечтали превратить филологию в точную науку, для чего нужно было употреблять много умных слов. Но когда я подружился с Довлатовым, то стоило мне что-нибудь такое сказать, например, "ипостась", как Сергей начинал меня дразнить: "Я понимаю, понимаю, конечно же – прохладный сумрак библиотек, пыльные рукописи". Я прятался в сортире от его сарказма.
Тогда раз и навсегда я решил, что никогда в жизни не буду писать такими словами. Потому что терминами злоупотребляют те, кто не могут сказать, что имеют в виду. Как говорил Воннегут, если ты не можешь объяснить, чем занимаешься, пятилетнему ребенку, значит ты шарлатан. Филология – это во многом шарлатанская наука. Те, перед которыми я преклоняюсь, как тот же Лотман, или Бахтин, или Наум Берковский, которого я чрезвычайно высоко ценю, умели говорить просто, красиво и ясно. Как и наши современники – Михаил Гаспаров и Сергей Аверинцев, которых можно читать всем. Они писали бестселлеры, не злоупотребляя страшным жаргоном.
Так, Довлатов учил меня в основном на отрицательных примерах: я понимал, как не надо писать.
Соломон Волков: Скажите, насколько я понимаю, когда вы учились в Риге на филологическом, вы хотели стать филологом?
Александр Генис: Темный вопрос, потому что я с пяти лет мечтал стать писателем. Я помню прекрасно, как начал писать свое первое сочинение, но еще не знал все буквы и писал "к" и "я" так, что палочки были в другую сторону. Когда мне говорили, что таких букв нет, я говорил, что у меня будут.
Короче, я всегда хотел быть писателем. Но быть писателем, как тот же Довлатов говорил, нескромно, нельзя сказать “я хочу быть писателем”. Это же святое дело, и само слово было для меня пугающим. Филология была ближе всего к литературе, журналистика уже была дальше, потому что на журфаке изучали странные предметы, вроде “Основы сельского хозяйства”. А филология – все-таки часть литературы. Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что нет большой разницы между хорошей филологией и хорошей литературой: и то, и другое – чтение. Вся моя жизнь, в сущности, ушла на то, чтобы доказать, что это одно и то же.
Соломон Волков: В итоге я что-то не припомню, чтобы вы поставили свою подпись хотя бы под одним филологическим исследованием.
Александр Генис: Не совсем. Мое первое напечатанное сочинение на первом же курсе было строго филологическим. Я написал маленькую работу, которая была опубликована в "Студенческих записках" Латвийского университета.
Соломон Волков: Я помню эти сборнички.
Александр Генис: Большая честь для первокурсника. Мне стыдно вспомнить, как амбициозно она называлась: “Черный юмор у протопопа Аввакума".
Соломон Волков: Чего же тут стесняться, по-моему, очень интересный ракурс.
Александр Генис: Нахальное название.
Соломон Волков: Совсем не филологическое.
Александр Генис: Но там все объяснялось довольно научно. Эта работа, как ни странно, подружила меня с Синявским. Я имел случай рассказать ему об этом, и вдруг оказалось, что любимым писателем Синявского был протопоп Аввакум. Мы с ним вместе вспоминали примеры черного юмора у Аввакума, когда он, например, писал: “И за всё сие присланы к нам гостинцы: повесили в дому моём на Мезени детей моих духовных”.
Соломон Волков: Уж чернее не бывает.
Александр Генис: Вот этот черный юмор нас с Синявским сблизил.
Соломон Волков: Скажите, как же вы перешли на то, что можно назвать литературной критикой?
Александр Генис: Опять-таки, дело в том, что я в принципе не вижу различий между фикшн и нон-фикшн. Для меня, например, книга Синявского "Прогулки с Пушкиным" – лучший образец художественной литературы. Впрочем, и этого определения не понимаю: литература и есть литература.
Соломон Волков: А "В тени Гоголя" вы тоже относите к тем же вершинам?
Александр Генис: "В тени Гоголя" потолще, но она тоже замечательна. А "Прогулки с Пушкиным" – шедевр именно поэтического характера. Автор идет не от идеи, а от слова – как поэт. И это объясняет близость хорошей эссеистики и поэзии: статья рассказывает, а эссе изображает. Чем я, собственно, всю жизнь и занимаюсь.
Соломон Волков: Можно считать, что Синявский в каком-то смысле духовный отец ваших занятий?
Александр Генис: Он мой кумир. Я ведь точно знаю момент, когда нашел себе в жизни занятие. Это было на Рижском взморье, которое мы с вами так хорошо знаем. Я шел по пляжу со "Спидолой", которую мы с вами тоже хорошо знаем, и по радио передавали текст. Вещал какой-то заграничный голос, какой именно, я не знаю, потому что включил на середине. Из “Спидолы” доносились потрясающие слова о Пушкине. Я сам себе тогда сказал (мне было, наверное, лет 18): вот чем я хочу заниматься.
Соломон Волков: Вы имеете в виду книгу о Пушкине Синявского?
Александр Генис: Да, он ее сам читал тогда. Я не знал, что по Радио Свобода передавали чтение "Прогулок с Пушкиным". Я влюбился в автора этого текста, еще не зная, кто он. Я был очарован тем, что о литературе можно писать конгениально.
Соломон Волков: Когда вы его встретили, он вас не разочаровал?
Александр Генис: Напротив, он был восхитительным человеком. Такой застенчивый домовой, гном, леший. Он сидел на стуле как на пеньке, все время курил, поэтому вокруг него вился дымок. А главное – был крайне благодушен. Я никак не мог представить себе, как Синявский превращался в едкого Абрама Терца. А ведь ему очень нравился его двойник Абрам Терц, этот опасный человек с ножом, но сам Андрей Донатович был сплошное благодушие. Мы дружили с ним до самой его смерти, он был одним из самых приятных людей, которых я встречал.
Соломон Волков: Какую из своих ранних публикаций вы бы выделили, когда вы решили – я нашел свой голос?
Александр Генис: После сорока. Все, что сочинили вместе с Петей Вайлем, написали “мы”. Это по определению значит не “я”. Ответственность за те сочинения надо делить на двоих. Не то чтобы я от тех шести книг отказывался, но я их отношу к какому-то другому автору. Вайль лучше всех сказал: "Раньше был один автор – Вайль-и-Генис, теперь три – Вайль, Генис и Вайль-и-Генис”.
Мои сочинения начались после сорока, может быть, переломной книгой стал "Довлатов и окрестности". Все мои собственные работы стремятся к тому перевалу, где фикшн соединяется с нон-фикшн. Пожалуй, три последние книги – "Камасутра книжника", "Обратный адрес", "Картинки с выставки" – это то новое, к чему я пришел, ибо они беззастенчиво субъективны, и мне это нравится. Моя замечательная издательница Елена Шубина выпустила все три эти книжки в одинаковом оформлении лучшего книжного графика Андрея Бондаренко: на всех трех обложках пара моих глаза. То есть под переплетом – мир, увиденный именно моими глазами. Мне 65 лет, это уже достаточно много. Теперь я могу наконец твердо сказать: я.
Соломон Волков: И поскольку мы заключаем каждый фрагмент наш каким-то музыкальным отрывком, я хочу узнать, что бы вы хотели показать своим слушателям как свою любимую музыку?
Александр Генис: После сорока не только началась моя другая литература, но и музыка вошла в мою жизнь. Только в сорок я наконец открыл для себя классическую музыку. Я раньше даже не мог представить, какое счастье может она доставить. Это как глухой, который впервые услышал оркестр (я, кстати, знаю такого человека – его история трогает до слез). Начались мои прозрения с одного опуса – это были вариации Гольдберга, “Гольдберг-вариации”, как они правильно называются, в исполнении Кита Джарретта.
Соломон Волков: Американского джазмена.
Александр Генис: ... который прекрасно играет и Баха. Теперь у меня уже есть весь Бах. Но я никак не могу понять, как о нем говорить. Все остальные композиторы создавали свои опусы, а Бах сочинил словарь нашего музыкального языка, поэтому он бесконечен. Что касается вариаций Гольдберга, то они – пропуск к Баху: короткие и ясные, но загадочные и бесконечные. К тому же их можно играть по-разному. Я, например, очень люблю джазовые интерпретации Баха. И мой любимый джазовый композитор Жак Лусье играет “Гольдберг-вариации” великолепно.
(Музыка)