Константин Сомов. Дневник [Том 1: 1917–1923; Том 2: 1923-1925] / Вступ. статья, подгот. текста, коммент. П.С. Голубева. – М.: Издательство "Дмитрий Сечин", 2017–2018.
Михаил Кузмин называл его беспокойным прелестным мучителем, замечал, что он любит обставлять своих моделей комфортно, вроде Моны Лизы. Александр Бенуа ценил в нем культурное внимание к предмету. Илья Репин (педагог) обрушился на притворство композиций с уродцами. Хью Уолпол писал, что его "картины свободны от всех ассоциаций времени и места, они – просто выражение индивидуальности". "Нью-Йорк таймс" поразилась парящему воображению и изысканной жестокости его работ.
Перед читателем – дневник этого человека.
Константин Андреевич Сомов (1869–1939) был сыном главного хранителя Эрмитажа, однокашником Бенуа и Философова, учеником академий Петербурга и Парижа, независимым мирискусником, другом северного Гафиза, менеджером поневоле, неутомимым любовником. Успешным художником он стал на рубеже веков, наиболее известен как портретист (писатели и художники Серебряного века, частные заказчики), книжный и журнальный иллюстратор ("Книга маркизы", "Манон Леско", "Дафнис и Хлоя"), создатель уникального театра живописи и графики. Искусствоведы разного времени, отмечая эклектизм (стилизацию) Сомова, писали о влиянии Федотова и Венецианова, Клуэ и Фуке, Бальдунга и Дюрера, Вермеера и Ла Туша, Ватто и Фрагонара, Энгра (об этом говорил и сам герой, см. заголовок) и Бердсли. Я бы присоединил к этому списку и старшего современника Сомова – придворного русского живописца, венгра Михая Зичи. "Меня поразили 6 маленьких рисунков Зичи. Этюды к какой-то царской охоте (врем. Алекс. II), рисованные фигуры с превосходно и подробно акварелированными головками. Изумительное искусство". Художников роднила театральность, тщательность, техничность и отстраненность.
Отношение Сомова к своему творчеству можно назвать сверхкритичным: "я так скверно рисую", "пошлость невообразимая", "жалкий рисунок". Схожие оценки можно встретить едва ли не на каждой странице дневника, а ведь пошлым и жалким рисунком, например, Сомов назвал портрет Рахманинова, в конце концов, впрочем, удовлетворившись результатом: "Вышел он у меня грустным демоном – сходство внешнее не разительно, но все говорят, что я изобразил его душу". Сомов "плавал" в точных науках и с трудом постигал некоторые законы живописи: "Недавно Андрюша Бакст дал мне урок перспективы – совершенно изумительный по простоте. Получил он его от синематографщиков" (письмо сестре 20.06.1933(!)). Скептически относился Сомов к своим коммерческим дарованиям, быть может, потому и покинул США: "Я не умею приспосабливаться к здешним обычаям – пролезанию к влиятельным знакомствам, ухаживанию за богатыми американками, хвастовству" (письмо сестре 17.02.1925).
Любопытно сравнить американскую карьеру Сомова и Николая Миллиоти. Последний прибыл в США в 1925 г. по приглашению миссис Бланш Рейнолдс (Пайн-Брук, Шарлот, Сев. Каролина), которая позировала ему с сыном в Париже. Миллиоти сделал не менее семи портретов, заработал более 12 тысяч долларов, но сидевший в нем демон Дон Жуана все разрушил: "Смешная и трагическая гибель моей американской карьеры, как и нормально для меня, из-за женщины. Из-за влюбленности миссис Рейнолдс, из-за скандала с молоденькой негритянкой, лицемерного, комического, но закрывающего мне рот как джентльмену".
Как суждения современников о Сомове-художнике, так и их мнения о Сомове-человеке отмечены противоречивостью. П.Нерадовский и В.Милашевский нашли в нем сходство с Чичиковым, а в его жилище – со шкатулкой гоголевского персонажа. Кузмин прозвал его приказчиком из суконного отдела (для солидных покупателей). Давний и близкий друг Валечка Нувель был уверен, что женщины на картинах Сомова – это сам художник (ср. с героиней фильма "Чай с Муссолини" Эльзой Моргенталь Штраусс-Армистан, alter ego Дзеффирелли). А Вера Шухаева, швея в "Парижачьих" Ильязда, считала, что "однажды отдав кому-то свою любовь, Сомов уже не изменял ей". Сам герой утверждал необходимость соединения поколений (20-летних юношей и 70-летних стариков) и не сомневался, что в людях (не во всех) заложено таинственное стремление к добру (запись о разговоре с сыном Джойса 19.11.1927).
Исследователи и друзья Сомова не могли пройти мимо двух тем его творчества – смерти и любви. Дневники подтверждают и дополняют их мнения. В. Воинов писал о "дыхании Смерти", что источают работы художника:
"Гроб открыли. Вместо лица через густую вуаль сквозило что-то лиловое, смятое" (похороны Анастасии Чеботаревской, 05.05.1922).
"Павлову сожгли, и рассказывают, что пепла было так много, что он не уместился в урну, и его предложили присутствующим, которые завернули остатки в газетную бумагу и унесли" (письмо сестре 23.02.1931).
Узнав о смерти Петра Волконского в сумасшедшем доме (вообразил себя Антихристом, большевики преследуют, подавленное гомосексуальное влечение, жена – дочь Рахманинова – на девятом месяце), Сомов записывает: "Чудный, теплый, жаль умирать в такой день, и я невольно чувствовал уют, что это не я умер" (12.08.1925).
Он у меня в объятиях сейчас, завтра его не будет, и, м.б., это навсегда. Но чувства отчаяния и горя не было
"Католич.месса, с цветн. стеклами окна, свечи, цветы и растения навели меня опять на тему, задум. ранее – не похоронную, а греховную…" (похороны дочки Добужинских, 28.06.1919). Именно таким был жизненный и творческий вектор Сомова – от смерти к любви. Пожалуй, в интимной жизни Сомов придерживался стратегии своего кратковременного любовника Мих. Кузмина, автора стихотворения-песенки "Если завтра будет солнце…" Дневник в день прихода к власти большевиков содержит такую запись: "Он у меня в объятиях сейчас, завтра его не будет, и, м.б., это навсегда. Но чувства отчаяния и горя не было". Так Сомов расставался с Хью Уолполом, английским литератором, служившим в русском Красном Кресте во время Великой войны. Двухлетний роман Сомова и Уолпола на фоне войны и краха империи немного напоминает так и не воплощенную Хамдамовым и Харитоновым канву "Нечаянных радостей".
Похожие слова Сомов мог написать и писал о своем 20-летнем союзе с Мифом Лукьяновым, умершим у него на руках, или о странной связи с Беатрисой Кан, или о частых визитах в дома свиданий, бани, общественные туалеты.
Константин Сомов и Мефодий Лукьянов во дворе их дома в деревне Гранвилье. Середина — вторая половина 1920-х.
Сомов далеко не всегда писал с натуры, и писал не только о любви и смерти, но повседневные впечатления были источником его вдохновения, и дневник не единожды это фиксирует это: "Странная радуга: над самым горизонтом круглый кусочек ее, как зайчик от зеркала на стене. Вздымавшиеся волны сквозили против солнца, как большие граненые изумруды".
Дневник 1917–1925 гг. замечателен тем, что читатель вместе с автором совершает почти что кругосветное путешествие; Сомов живет в России, США и Франции.
В России Сомов и семья его сестры претерпевает жизнь в годы революций, войн и коммуны: карточную систему, холод и стихийный товарообмен, праздничные факельные шествия и 8-часовые очереди за хлебом, "с сегодняшнего дня мы перестали владеть нашим домом" (26.01.1918), слухи о приходе англичан, бомбардировках с аэропланов и объявлении Петрограда вольным городом. На страницах дневника человека из башни слоновой кости появляется кровь: "Трупы в Обух. больницу были доставлены сов. голыми – обкрадены. Публику для опознания нельзя допускать без сторожей – крадут сапоги и простыни и пр. Как убивали в креп. юнкеров. Солдаты и матросы отказались. А убив. Кр. гвардия неумело и жестоко" (2.11.1917). Карательные органы забираются в дом Сомовых: племянник Евгений находился под арестом в августе-сентябре 1918 г. (и постарался уничтожить в дневнике следы своего заключения и ряд других рискованных сюжетов); племянник Дмитрий, офицер Балтийского флота, был выслан вместе с множеством военных из Петрограда в августе 1921 г., когда был раскрыт т. н. "заговор Таганцева" (близкий знакомый Сомова, искусствовед С.Ухтомский был тогда расстрелян). Спутник Сомова Мефодий Лукьянов эмигрировал с Михаилом Кралиным (другом) еще во время гражданской войны, и сам художник знал, что "сволочь хочет пакостить". Оказия с отъездом случилась в декабре 1923 г., когда Сомов был назначен представителем от Петрограда в комитет Русской художественной выставки в США.
История этой выставки (март-апрель 1924 г. в Нью-Йорке, затем в ряде городов Сев. Америки до осени 1926 г.) напоминает увлекательный роман: половина членов комитета не вернулась в СССР, самая громкая рецензия в "Нью-Йорк таймс" называлась "Русские художники ехали за американским золотом, но остались в долгах", менеджеры едва не судились между собой, а на обратном пути пароход "Балтика", в трюме которого везли картины, потерпел аварию (возможно, этот случай стал прообразом одного из эпизодов сокуровской "Франкофонии").
Константин Сомов и английский писатель Хью Уолпол в униформе русской армии. Вторая половина 1910-х гг.
Сомов прожил в Америке, в общей сложности, более года (январь-июнь 1924 г., сентябрь 1924-го – май 1925 г.) и подробно и не без восхищения писал о достижениях архитектуры (небоскребы и мосты), богатстве материальной культуры (кафе, магазины, шоу), иногда Нью-Йорк напоминал ему город "Арабских сказок" (ср. с рассказами О. Генри), но свое художническое будущее связал со Старым Светом (о причинах говорилось выше, вдобавок Сомов однажды стал жертвой шантажа).
Вторым домом художника стала Франция, где он чувствовал себя вполне уютно в космополитическом пруду: "громадное мухоедство", сплетни и пересуды, устаревшие красавцы и красавицы с прежними аппетитами и притязаниями, "прислуга не то малайцы, не то гаванцы", дирижер-еврей из Германии, арабский принц в 36-м поколении, русский музыкант с норвежской женой. Главная резиденция Сомова была в Париже: "Туман, все голубое, бледная луна, особенного цвета зелень, светящаяся вода Сены". Кроме того, Сомов с Лукьяновым приобрели ферму в Гранвилье (департамент Эр): "Жизнь примитивная, обстановка сельских романов Жорж Санд". Позднее, уже в 30-е гг., там будут жить молодые художники "Иконы" (Успенский, Круг, Буданова). Во Франции Сомов и умер.
Дневник героя – это и окно в мир его мнений. Сомов был не только профессиональным художником, но и превосходным музыкантом-любителем, завсегдатаем театральных, кино- и концертных залов, алчным читателем книг. Жанр дневника позволял не стесняться в выражениях.
Экспрессионисты, кубисты и др. модернисты – отвратительны; "левые" советские художники – мерзкие, наглые и глупые
Александр Яковлев был виртуозом без живописи и души. Борис Григорьев "замечательно талантлив, но сволочной, глупый и дешевый порнограф". Многие вещи Бакста оскорбительны, а советский павильон на парижской выставке 1925 г. (архитектор К. Мельников) – безобразен. Экспрессионисты, кубисты и др. модернисты – отвратительны; "левые" советские художники – мерзкие, наглые и глупые. Дали великолепно рисует, сюжеты его возмутительны; "Филонов меня заинтересовал – большое искусство, хотя и неприятное".
Доставалось и писателям. Михаил Кузмин в конечном счете был назван тривиальным. Джойс, "мало разговорчивый и медлительный", туманен и однообразен, а "Улисса" Сомов не прочитал и половины, да и то с трудом и без всякого удовольствия. "Блок глуп (я его и по стихам всегда считал таким), безвкусен и типичной русс.культуры, т.е. полукультуры". И Пруст, поначалу "великолепный и мучительный", был сочтен претенциозным снобом.
В современной музыке Сомов-меломан предпочитал джаз, танго и шансонетки, они казались более остроумными, блестящими и трогательными, нежели сочинения "кабинетных сухарей" – Прокофьева, Стравинского, Метнера (музыка последнего "вся испещрена козявками и прыжками").
В театре Сомов решительно был зрителем, хотя и сделал для антрепризы Карсавиной-Владимирова семь костюмов в 1924 г., а в Петрограде учил "дурочку-хористку" гримироваться. И на сцене художнику авангард не нравился: постановка 1-й Студии МХТ "Короля Эрика ХIY" названа скверной, игра артистов – безобразной, и Мих.Чехов не понравился; равно и "Миракль" Рейнхардта "без всякой поэзии, много ридикюльных претензий". Предпочтение Сомов отдавал крепким репертуарным драмам: "Американская достоевщина; было интересно, и хорошо играли все" ("Страсть под вязами" Ю. О`Нила, 19.03.1925).
Сомов не только исправно посещал кинотеатры, где бы ни оказывался, но и живо интересовался кинопроизводством. В частности, побывал на съемках картины "Лебедь" (пьеса, Ф.Мольнара, реж. Д.Буховецкий, художник Мельцер, в гл.ролях Ф.Ховард и А.Менжу) на студии Ласко (Нью-Йорк): "Буховецкий консультировал меня относ. формы cake`a, на кот. надо сочетать корону и вензеля, и я ему быстро набросал". Сомов обсуждал с режиссером идею экранизации "Влюбленного дьявола" Казота (24.10 и 7.11.1924, любопытно, что Кузмин написал пантомиму по этому же роману).
Подытоживая, повторю, что во всех искусствах Сомов искал зазор между академизмом и модернизмом и находил его в стилизации.
Нельзя не остановиться на эдиционных принципах. Публикация дневников и частной переписки, как известно, дело этически неоднозначное. Можно вспомнить мнение Гончарова: "Мы заставим высказывать тебя твоими же словами, чего ты не сказал бы сам; ты более не принадлежишь себе, мы взроем всю твою жизнь – и все предадим любоведению и любопытству толпы" ("Нарушение воли", 1889 г.). Но нужно привести и чеканную формулу Стоппарда: "Информация сама по себе, информация о чем угодно – свет" ("День и ночь", 1978 г.). Сомов вел дневник, вероятно, на протяжении всей сознательной жизни; записи до 1914 г., исключая некоторые путевые, возможно, уничтожил, как и множество ранних работ; старые дневники редактировал и переписывал; в описаниях интимных сцен прибегал к "макароническому" языку, кое-что зашифровал.
Первое знакомство с перепиской и дневниками художника состоялось в 1979 г., когда вышла книга "К.А.Сомов: Письма. Дневники. Суждения современников". Составители-редакторы Ю. Подкопаева и А. Свешникова, находясь в жестких рукавицах советской цензуры, сумели подготовить ценное и научное издание, но не могли избежать множества купюр. Редактор нынешнего издания, конечно, сгущает краски, говоря, что Сомов в книге 1979 г. предстает "непрестанно брюзжащим насельником брежневского пансионата для творческих работников". Советские люди умели читать между строк!
Разумеется, новое издание Сомова – совсем иная книга. Проделавший огромный труд Павел Голубев твердо заявляет, что "в этой публикации нет ни единого умолчания, не сделано ни одной купюры". Важный и ценный архивный источник наконец становится общедоступным. А его почти что могло и не быть: "Возвращаясь домой, чуть было не был побит двумя матросами за то, что не ответил им на вопрос о дороге. Один меня толкнул в спину, т.ч. я чуть было не упал, а другой размахнулся, чтобы дать мне по голове, но задел только за шапку, потом они стали между собой ссориться. В конце концов, менее пьяный вернул мне потерянные мной калоши" (21.02.1920). Сколько подобных случаев заканчивалось убийствами!