Потребность не бунтовать. Мирьяна Новакович – о сербских книге и душе

Три года назад в России вышел роман сербской писательницы Мирьяны Новакович "Страх и его слуга", мистическое повествование из балканско-австрийской жизни первой половины XVIII века. Экономист по образованию, Новакович, которую считают одним из лидеров европейского постмодернизма, зарабатывает на жизнь не журналистикой или блогерством, как большинство ее коллег, а уже много лет служит в банке и занимается литературным творчеством без отрыва от производства. Свой новый роман Новакович завершает в Нови-Саде, втором по величине городе Сербии и административном центре автономной области Воеводина. В интервью Радио Свобода Мирьяна Новакович рассказывает о своей будущей книге, состоянии сербской литературы и состоянии народной сербской души.

Мирьяна Новакович – о сербской книге и сербской душе

– Предыдущая ваша книга, "Тито умер", вышла в 2011 году и получил в Сербии статус бестселлера. Два-три года назад вы говорили о том, что заканчиваете новую работу. Как называется новая книга, о чем она?

– Новый роман называется "Мир и мир", и он пока что недописан. Действие происходит в двух временных пластах: в наших краях и в наше время, когда югославские войны уже довольно давно закончились, и в 1980-е годы, когда эти войны еще не начинались. Главные герои – люди, которые тридцать лет назад были друзьями молодости. Я перепрыгиваю войну 90-х, чтобы посмотреть, как характеры этих людей и отношения между ними изменило время.

– Вы хотите написать великий роман? Ваш загребский коллега Миленко Ергович как-то мне пожаловался на особенность "малой литературы", на стремление воспитать своего Достоевского или своего Толстого.

– Ну, я не уверена в том, что внутри литератур малых народов непременно возникает потребность создавать объемные романы. Величие "больших литератур" не в том, что у них есть фундаментальные романы, а в том, что эти книги написаны на языках многочисленных народов. За каждой великой литературой стоят сотни миллионов тех, кто говорит на том или ином языке: у английской литературы по определению 500 или 600 миллионов читателей, у испанской – вся Латинская Америка, аудитория русской – около 200 миллионов, немецкой – свыше 100 миллионов, французской, наверное, – 70 или 80 миллионов. А сербской – всего лишь десять миллионов. Думаю, способность и потребность создать большой роман зависят от жанровых предпочтений писателей. Сказываются, наверное, и параметры рынка, и навыки читателей. В моем новом романе будет не менее 600 страниц, и мне говорят иногда: куда ты так размахнулась, никто не будет читать! Не думаю, что в таких утверждениях есть правда, люди читают книги не потому, что они короткие, а потому, что они интересные. Если книга скучная, то и ста страниц никто не осилит.​

– Почему вы вообще пишете?

– Хотелось бы думать: поскольку мне есть что сказать людям. Мне нравится процесс самовыражения через слово. Хотела бы я стать знаменитой? Мне скорее важно, чтобы мои книги читали. В сербских условиях в любом случае речь идет всего лишь об аудитории в тысячи человек, ну, может быть – в десятки тысяч. Тираж моего последнего романа целиком распродан, но как ты узнаешь, прочитали ли каждую книгу пятеро или половина из тех, кто купил книгу, ее вообще не раскрывала?

– У вас есть какая-то специальная техника литературного творчества?

– Я пишу в свободное от остальной работы время, использую выходные и отпуска. Если бы могла позволить себе не работать, то очевидно, писала бы почти каждый день. Но если ждать вдохновения, то далеко вы не продвинетесь, в литературном труде есть элемент ремесленничества. Вообще писательство состоит из двух элементов: вы придумываете то, что напишете, размышляете о персонажах, строите сюжет, а потом садитесь и пишете. Вот первая часть – прекрасна и привлекательна, другая куда более обыденна. Если уж я сажусь писать, то пишу легко, процесс мне доставляет удовольствие, а заниматься тем, что тебе нравится, приятно. Конечно, бывает по-разному: иногда сидишь пять часов и не можешь составить абзац из пяти предложений. Я довольно точно разрабатываю сюжет, знаю, с чего начну и чем все закончится. Иногда путь к финалу получается не таким, каким я его себе поначалу представляла, но в целом создание книги – процесс спланированный. "Скелет" сюжета занимает примерно 20 процентов от общего объема книги, потом я надстраиваю детали.

Сербский язык гибок в смысле потенциала для выражения мыслей, возможности использования сложных речевых оборотов – как и любой славянский язык, в котором есть падежи. Мне нравятся эти преимущества. В английском, например, длинные предложения воспринимаются тяжело, вынуждают возвращаться к началу фразы. Совсем недавно одна из моих книг вышла на английском. Проблемы у переводчика вызывали ассоциации из области сербской культуры, которые сложно объяснить англоговорящей публике. В таких случаях переводчик сербские ассоциации заменял английскими, скажем, ссылался не на сербских, а на британских писателей, и я не возражала. Просматривала перевод и думала вот о чем: может быть, не случайно в итальянском языке два причастия – traditto ("преданный") и tradotto ("переведенный") – звучат практически одинаково? Писатель при переводе неминуемо теряет часть своего стиля, часть своего "я".

– Как думаете, что движет сейчас литературный процесс как профессию, как ремесло?

– Я недостаточно много читаю, чтобы точно ответить на ваш вопрос. Когда я пишу, то стараюсь не отвлекаться, не поддаваться посторонним литературным влияниям, не читаю художественных книг на сербском языке, ну, за очень редким исключением. Долгие годы моей любимой книгой был роман Меши Селимовича "Дервиш и смерть", но не знаю, как я бы его восприняла сегодня. Мне нравилась классическая школа сербского рассказа – не знаю, много ли вам скажут имена таких наших писателей, как Милован Глишич или Радойе Доманович, с обязательными элементами сатиры, иронии, юмора. Кстати, вот одно негативное развитие современной сербской литературы: иронический элемент из текстов фактически исчез, словно юмор стал менее важен, чем жизненная трагедия. Современные писатели, намеренно или случайно, выбирают трагические нотки. Да, и я тоже так поступаю, но все же в моих книгах находится место иронии.

– Вы переехали в Нови-Сад из Белграда. Почему вам надоело быть столичной жительницей?

– Белград обладает заметной гравитацией для жителей южной и центральной Сербии, а Нови-Сад собирает переселенцев из Воеводины. Причины вовсе не метафизические, просто в больших городах людям легче найти работу. В этом одна из проблем Сербии: все хотят жить в больших городах, провинция пустеет. Я – почти исключение. Здесь, в Воеводине, люди живут медленнее, чувствуют себя более расслабленно, чем в Белграде, здесь меньше невроза и стрессов. Белград становится невыносимым в том, что касается инфраструктуры: чтобы добраться из одного конца города в другой, нужно больше времени, чем чтобы добраться до Нови-Сада, а это 80 километров. В Нови-Саде многие бытовые вопросы решаются вообще без автомобиля, пешком, и это привлекает. Белградское городское пространство – непростое для ежедневной жизни, существование в столице значительно жестче.

– Нови-Сад прежде называли "сербскими Афинами", отмечая особое значение этого города в культурном развитии сербской нации. Эти времена позади?

– Нови-Сад, наверное, был таким в XIX веке, когда одна часть сербов жила в империи Габсбургов, а другая часть, балканская, постепенно освобождалась от зависимости от османов. Главные центры сербского просвещения тогда располагались в Нови-Саде. Конечно, традиция и сейчас кое-что значит, но уже очень давно фокус культурного притяжения переместился в Белград. Если подойти к делу статистически и посчитать число концертов и выставок, проходящих в двух городах, сравнить перечни организаций, работающих в области культуры, то выяснится, что доминирование Белграда абсолютно.

– В Воеводине есть своя литературная школа?

– Я этого не замечаю, разницы между писателями из сербской глубинки, из Белграда или Нови-Сада, по-моему, нет. Мне принципы литературной классификации кажутся другими. Линией раздела стало возникшее двадцать или тридцать лет назад отношение к постмодернизму. В сербской литературе тогда появилось целое поколение интересных писателей-постмодернистов. Наряду с ними служила "старая гвардия", авторы, работавшие в реалистической манере. Начиная с 1990-х годов эта "старая гвардия" по естественным причинам становится все малочисленнее. Изменился и книжный рынок, Сербия еще более открылась миру, переводится множество самых разных книг. Самое значимое писательское размежевание – профессиональное: на тех, кто открыт к сменам жанра, и тех, кто строже относится к требованиям "чистой литературы". Я, например, свободно смешиваю жанры, а вот некоторые мои коллеги бдительно относятся к формам литературного ремесла. Молодежь, конечно, спокойнее относится к стилевому и жанровому разнообразию.

– Последняя из вышедших из печати ваших книг – сборник "Тайные истории", это рассказы, написанные два десятилетия назад. Они и сейчас читаются свежо, не только потому, что хорошо написаны, но, как кажется, и в силу того, что у сербского общества не очень изменилась с той поры повестка дня. Уже по обложке книги видно, что вы пытаетесь соединить прошлое и настоящее. Выходит, травма распада большой страны и череда войн, через которую пришлось пройти бывшей Югославии, по-прежнему остаются актуальными. Время не лечит раны?

– Мне было трудно придумать новую обложку для давно написанных рассказов. Вы правы, идея заключалась в том, чтобы соединить эпохи. В итоге взяли узнаваемую фотографию Белграда (на ней изображены Бранков мост и район Савамала), над которой парит римский орел, потому что один из рассказов посвящен походу римского легиона за Дунай, в страну варваров, который окончился катастрофой, предчувствием распада империи.

Понятно, почему болезненные темы по-прежнему интересуют старшее и среднее поколение – Югославия распалась в начале 90-х, войны закончились к 2000-м, это все период зоны личных воспоминаний. Для молодежи такие переживания, предполагаю, ничего не значат или важны только как часть семейной или общественной памяти. Мои родители пережили Вторую мировую войну, конечно, кое-что рассказывали, но для меня события того времени – телевизионный экран, книжная страница, чужие рассказы. У нынешних молодых, как мне кажется, создалось такое впечатление: распад общей страны был неминуем, и войны были неминуемы. С другой стороны, многих двадцати- или тридцатилетних эти вопросы вообще не интересуют, однако они участвуют в общей системе ритуалов – сидеть в кафе, бить кулаком по столу и говорить: "Сербов обидели еще во времена Косовской битвы, но мы им всем еще покажем!". Стоит подняться из-за стола, как все эти заявления тут же забываются. Речь идет о симуляции – о симуляции православия, симуляции национализма, целой системы ценностей.

Нови-Сад: городской центр

Мне это все кажется пропагандистской кампанией, активная фаза которой началась двадцать-тридцать лет назад и продолжается до сих пор. Предпринимать активные протестные действия не в традициях сербского народа. На словах все готовы к жертвам, а на деле – никто, потому что никто не хочет "высовываться", все прекрасно понимают, что сербский патриотизм – всего лишь разговоры. Я родилась в 1966 году, и конец 1970-х – начало 80-х годов помню хорошо. Почти никто не верил официальной идеологии, по крайней мере верили все меньше и меньше, но до поры до времени люди говорили то, что от них ожидали или требовали власти. Жестких репрессий, в отличие от 50-х или даже 60-х годов, не было, за свободомыслие никто не попадал в тюрьму, но инерция послушания власти сохранялась. То же происходит сегодня: никто вас не арестует, если вы выскажете свое мнение, но потребность не бунтовать у общества сохраняется. Мы живем в плену мифических идей: о том, что сербы борцы, о том, что сербы непокорные, но на самом-то деле они совершенно не такие. Сербы живут со склоненной головой. Другое дело, что они думают при этом – но поступают обычно так, как им скажет власть.

– Интересно, сербов ведь принято считать одним из самых боевитых народов Европы…

– На мой взгляд, все ровно наоборот. Сербы – послушный власти народ. Шума много – дела нет. Сербское представление о самих себе как о народе бунтовщиков не подтверждается реальностью. Думаю, что мы слишком много говорим, поэтому и теряем энергию. Мы опустошаем себя риторикой, сил на поступки не остается.

– Вы жалеете о том, что распалась Югославия?

– Да. Почти во всех бытовых смыслах в сравнении с нынешней ситуацией, с тем, что сейчас называют "капитализмом", Югославия выглядела солидно. Если оставить за скобками технологическое развитие, которое за минувшие годы продвинуло весь мир, и Балканы тоже, то качество жизни в прежнее время было выше. Многие плюсы мы потеряли, многие минусы получили. Уничтожена, например, система качественного образования, у молодежи практически нет шансов на достойную работу. Югославия имела много преимуществ, о которых ее граждане, похоже, даже не догадывались.

– Вы думаете, что распад страны можно было предотвратить?

– Думаю, что, наверное, можно было… Хотя нет, что я говорю: если так произошло, значит, по-другому не могло произойти, значит, были для того серьезные причины, их хватило для того, чтобы именно такое развитие событий сделать неизбежным. Если бы мы – все мы в старой Югославии – были умнее, не так напуганы, не позволяли бы так себя в разных смыслах обманывать и коррумпировать… Я считаю, что в основе любой войны – гражданской, религиозной, межнациональной – лежит экономика, чья-то потребность или получить территорию, или заработать деньги. Война в Югославии была вызвана экономическими причинами, какой бы облик она ни приобрела. Никто никогда не говорит: "Мы это делаем из-за денег", хотя очень многое, если не все на этом свете, именно из-за денег и делается. Если бы Югославия выжила, то сейчас была бы страной с населением в 25 миллионов человек, калибра Румынии, но с куда большим экономическим потенциалом. Реальность, впрочем, другая: за исключением Словении, бывшие югославские республики представляют собой сейчас своего рода колонии, поставляющие на чужие рынки дешевую рабочую силу и потребляющие второсортную продукцию.

– Югославский объединительный проект в XX веке дважды потерпел поражение. Похоже, совместное государство южнославянских народов могло существовать, только будучи недемократическим, в виде королевской или коммунистической диктатуры.

– Могла ли бы Югославия быть демократической страной – это зависело в том числе и от внешних обстоятельств возникновения государства в конце Первой и Второй мировых войн. Тито не выдумал Югославию, он получил ее в наследство, коммунисты просто организовали новую социальную систему. Помимо политических причин возникновения общей страны, в обоих случаях по крайней мере частично существовала тяга народов к объединению, пусть определенных слоев этих народов и хотя бы в первое время. Да, в общем государстве были собраны разные народы, с разным уровнем экономического развития, с разными культурными традициями и навыками. Конечно, сейчас говорить о новом типе южнославянского объединения совершенно нереально. Может быть, пройдет сто лет, появятся новые поколения, которые не будут помнить того, что происходило здесь в 1990-е годы, тогда может возникнуть новый единый импульс, но сейчас представлять себе такое невозможно. Кроме того, я не вижу в новом объединении никакого смысла, что бы мы все от него получили? Вместо одной коррумпированной власти – cемь точно таких же, по числу возникших на югославских просторах стран?

– Существует ли в каком-то виде "общеюжнославянский" литературный рынок, общее культурное пространство, обмен идеями?

– Да, в каком-то виде существует. Конечно, не в такой степени, как когда-то, но книги из соседних республик, теперь – независимых государств, все еще читаются, невзирая на то, как называется язык, на котором они написаны. Два года назад я была на книжном фестивале в Хорватии, на острове Корчула. Была приятно удивлена тем, как много хорватов, оказывается, читало мои книги. Проблема вот в чем: литература потеряла общественное влияние и значение, которые имела прежде, люди стали заметно меньше читать, нашлись другие приоритеты. Прежде книга, получившая самую престижную югославскую литературную премию "НИН", расходилась тиражом в 50–60 тысяч, и не только потому, что страна была заметно больше – прежде больше читали. В других отраслях культуры, скажем, в музыке, сотрудничество между бывшими югославскими республиками более активно, поскольку популярная музыка или рассчитанное на массового зрителя кино проще для понимания. Изменилась и система литературных общественных связей, стала больше значить возможность доступа к средствам массовой информации – своего рода "эстрадный" литературный авторитет в наше время можно заработать не хорошими книгами, а активно выступая на телевидении, – рассказала в интервью Радио Свобода сербская писательница Мирьяна Новакович.

Первая книга Новакович, сборник рассказов "Дунайские апокрифы", вышла в 1996 году. После шумного успеха в республиках бывшей Югославии "Страха и его слуги" Новакович выпустила сложный фантастический роман Johann’s 501 (2005) и криминально-политический детектив "Тито умер" (2011).