Надежда на серную кислоту. Рецензии Георгия Адамовича

Георгий Адамович. "Последние новости". 1936–1940 / Подготовка текста, сост. и примеч. О. А. Коростелева. – СПб.: Алетейя, 2018.

"Мы глотаем романы и исследования без внимания к автору, без большой пользы для себя, ради обманчивой поверхностной осведомленности в литературных делах – и, полагая, что мы знаем чуть ли не все книги, не знаем толком почти не одной". Эти несколько сокрушенные строки написал более 80 лет назад "профессиональный читатель" Георгий Адамович (1892–1972). В очередной том собрания его сочинений вошли "Литературные заметки", опубликованные в "Последних новостях" в 1936–1940 годах. Сотрудничество Адамовича с главной газетой русских эмигрантов продолжалось 15 лет, вплоть до ее ликвидации в 1940 году после разгрома Франции. Редактор собрания сочинений Олег Коростелев насчитал 2374 публикации Адамовича в "Последних новостях".

"Литературные заметки" Адамовича посвящены, главным образом, новинкам русской советской и русской зарубежной литературы. Время с 1936 по 1940 годы – роковое время, как ни банально звучит это словосочетание. Европа неумолимо сползает в пучину новой великой войны: "Естественно, "самое важное" для участников "Смотра" оказалось связано с самой острой современностью, в которой каждый ищет, где союзники и где враги" (из рецензии на сборник "Литературный смотр" под ред. З. Гиппиус).

В СССР свершившимся фактом стал культ "вождя народов" Сталина: "Одной идеализации и прославления Иосифа Виссарионовича мало: надо быть убежденным, что он возвеличен и прославлен именно в соответствии с его желаниями, с его взглядами на самого себя" (из рецензии на "Хлеб" А. Толстого). Всемогущая и обожествляемая личность вождя контролировала прошлое, настоящее и будущее страны:

"По причинам всякому понятным, состав совнаркома в "Хлебе" до крайности ограничен: Ленин и Сталин, Сталин и Ленин. Даже когда правительство переезжает из Петрограда в Москву, на перроне вокзала оказываются только они оба, да, впрочем, еще Свердлов, "нездорово-бледный". Теней мертвецов Толстой предпочитает не тревожить и о существовании Зиновьева и Каменева не вспоминает. Ильич совещается исключительно со Сталиным, причем большею частью дело обстоит даже так, что именно Сталин дает руководящие идеи, а Ленин с ним соглашается" (из рецензии на "Хлеб").

"И в Москве, в одном из кремлевских кабинетов, черноволосый седеющий человек с трубкой в зубах, в белом, наглухо застегнутом кителе, поднял вдруг голову и долго прислушивался, словно почуял какой-то непорядок в своем обширном хозяйстве… Казалось, вот-вот, снимет он трубку и взыскательно скажет:

– Что у вас там такое? Почему он не спит и думает нехорошее? Смотрите вы там, не прозевайте!.." ("Высокое давление" Л. Соловьева)

"Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с летчиками в вышине. Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный голос этот. Это был голос нашей родины, простой и ясный, и бесконечно честный, и безгранично добрый, отечески неторопливый сталинский голос" ("На Востоке" П. Павленко).

Влияние примитивной личности Сталина на советское общество выражалось в утверждении идеалов мещанства и простоты:

"Сталин – под культом родины, под заботами об уважении к родителям и семье и всеми прочими мерами – в сущности восстанавливает в правах понятие жизненного уюта, самое, кажется, антиреволюционное понятие из всех, какие существуют" (из рецензии на "Сложный ход" Я.Рыкачева)

"Сталин пошел в Большой театр на оперу Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда", не досидел до конца, возмутился, решил, что это "сумбур вместо музыки", – а на следующий день "Правда" подняла поход против "псевдоискусства". С Шостаковича опала была перекинута вообще на "формалистов и штукарей" во имя простоты и ясности… Требование, чтобы любой шахтер с Донбасса мог, вместе с Иосифом Виссарионовичем, насладиться только что написанной симфонией, ведет к быстрой и полной ликвидации творчества вообще и к низведению всей музыки до "Веселых ребят" (из рецензии на "Я, сын трудового народа" В. Катаева).

Адамович внимательно фиксировал поворот советской литературы от революционного идеализма к элементарным частицам сталинизма. Он цитирует стихотворение "восходящей звезды" Сергея Смирнова:

Мы осушили… А за ним врачу
На продолженье передали право.
А он сказал: "Я говорить хочу
От имени хотя бы наркомздрава.
Товарищи, уже немало лет
Ко мне приходят люди на леченье,
Но за столом больных сегодня нет.
И мы сидим и пробуем печенье.
И девушка, готовая уйти
Из нашего приятельского круга,
Пускай не повстречает на пути
Ни одного тяжелого недуга.
И если будет замужем она
И воспитает дочку или сына,
То против рюмки этого вина
Не возражает даже медицина…

Одновременно со сталинизмом и материализмом советский режим в полной мере показывает свою людоедскую сущность репрессиями 1937–1938 гг. Адамович отмечает, что советские писатели вышколены крепче прусских солдат, и приводит избранные выкрики из "сумасшедшего дома":

"Как командир запаса Красной армии, той армии, на которую с любовью смотрит все передовое человечество, я голосую за смерть! Как представитель советской интеллигенции, я голосую за смерть. Как советский писатель, я голосую за смерть!" (Б. Лавренев)

"Наш гнев ужасен – и прекрасен.
Мы свой вердикт произнесли
И тот вердикт единогласен:
– Стереть их всех с лица земли!" (А. Безыменский)

"В океанах идущие корабли,
Поля, раскинувшиеся без предела,
Каждая пядь земли –
Властно требует их расстрела!" (В. Гусев)

Содержание "Литературной газеты" Адамович распределяет на два отдела – восторгов и доносов.

Критик не проходит мимо впечатлений западных визитеров о советском обществе. Андре Жид поразился смешению "комплекса превосходства" советских людей с их же угодливостью ко всякого рода "ответственным работникам" и провозгласил, что духу нигде, даже в гитлеровской Германии, не может быть тяжелее, чем в СССР. Л.-Ф. Селин увидел, что "вся Россия живет на одну десятую нормального бюджета, за исключением Полиции, Пропаганды и Армии". Балканский коммунист Антон Цилига прямо написал: "Тюрьма – единственное в советской России место, где люди говорят более или менее искренно и откровенно". Цилига пишет о кастовости советского строя и приводит случай, когда для Кирова, ехавшего на юг с двумя псами, освободили целый вагон. Ивон, еле унесший ноги из СССР вместе с русской женой, пессимистически отметил: "Политический режим исчезнет, но система в целом останется, потому что молодежь ею пропитана и не жалеет для нее энергии… русская молодежь знает лишь то, что ей позволяют знать".

Лейтмотивом "Литературных заметок" Адамовича становится судьба советской литературы, которая не удалась: "Говоря о небывалой и неслыханной обстановке, надо помнить, что это не только цензура, надсмотр и вообще коммунистическое Третье отделение, а и все то, что ускользает от точного наименования и определения: толпы добровольных доносчиков, ежедневные примеры уступок и падений, ежедневная бытовая травля – и даже, вероятно, наличие личных слабостей и личных колебаний" (заметка "Двадцать лет").

Адамович был трудолюбивым, внимательным и довольно доброжелательным критиком, не замалчивал достоинств и не смотрел на недостатки в увеличительное стекло. Он призывал научиться читать советскую литературу "между строк". Тогда, к примеру, можно в полной мере оценить фразу Митрофанова "Надоело переводить великолепное косноязычье жизни на плохое марксистское наречие". Или поразиться ироничному яду казалось бы безобидного "Города Эн" Добычина. Или отметить беззаботную беспринципность Багрицкого, который "переходил от пантеистического воспевания природы к стихотворным диалогам с тенью Дзержинского". Или подивиться тождеству тем нового романа Леонова "Дорога на Океан" передовицам "Правды" – о вредительстве, о труде, о дружбе. Или догадаться о мишени антибонапартистской сатиры Зощенко: "Наполеонишку заставить самого себя съесть. Посадить в отдельное надежное помещение и, отрезав от злодея одну ногу, кормить его этим в течение одного месяца, покуда он все не съест. Засим то же сделать с остальными членами, и тогда Господь Бог приберет его в том виде, в каком он вполне заслужил перед лицом всего мира". Или ужаснуться афоризму леоновского боксера в "Половчанских садах": "Ты сказал сейчас: врага у нас развелось густо! Так вот, раньше говорили – око за око, зуб за зуб. А я так скажу: два ока за око, и челюсть за зуб! Подошло, папаша? – Крутовато, но ничего. Нам и это годится!"

Адамович подметил трагическую иронию: первый пролетарский писатель Горький застрял корнями в дореволюционной эпохе, а советский революционный идеал – Николай Островский – прикованный к постели инвалид.

Максим Горький около Мавзолея Ленина

Исключительное, хотя и несколько однообразное впечатление произвел на Адамовича Андрей Платонов со своими необычными героями: третьим сыном, падающим в глубокий обморок у гроба матери; мальчиком Семеном, воспитывающим осиротевших братиков и сестричек в материнском капоте; солдатом Фроловым, который женился из жалости, мечтал о самоубийстве и стал нищим. Не пропустил Адамович и такую строчку в "Происхождении мастера": "Большевизм должен иметь пустое сердце, чтобы туда могло все поместиться".

Адамович констатирует торжество чудовищной идеологии в советской литературе: "Если даже поверить, что на тысячу Володь один одержим подлинным государственным энтузиазмом, то девятьсот девяносто девять, конечно, обделывают свои темные делишки и устраивают свою карьеру. За двадцать лет человек не мог так переродиться, чтобы это было иначе, и чем энергичнее власть поощряет низость, тем она пышнее должна распуститься. Во всяком случае, у душевно-чистого Володи необходимость доноса и предательства ближайших к нему людей должна бы стать тяжкой душевной трагедией. А в советской литературе она изображается в виде самой безболезненной операции, с усмешками над возможностью сомнений – и это-то и страшно!" (о романе Ю. Германа "Наши знакомые").

И в наступившей "европейской ночи" 1939 года кривое зеркало советской литературы уже ничего не отражает, как полагал автор "Литературных заметок".

Вообще, Адамович считал, что раскол русской литературы на советскую и эмигрантскую низвел ее на второстепенные роли: "Настоящее же не то что бедно или убого, но как-то захолустно, несмотря на присутствие трех-четырех замечательных писателей". Русской литературе нечего сказать. Поэтому Адамович видел закономерность в повороте к "человеческим документам": "Писатели, безотчетно или сознательно, не хотят больше рисковать. Они прячутся в настоящую жизнь". Адамович же мечтал о появлении в русской литературе художника, способного "взять бутылочку с серной кислотой – облить все, что распустилось постыло-роскошным цветом вокруг" (Адамович о Л. Толстом в "Комментариях"). Потому он и возлагал такие надежды на безвременно умершего Поплавского, разрушавшего грань между искусством и жизнью.

Георгий Адамович

Несмотря на то что Адамович был идеологом "Парижской ноты" и, следовательно, приверженцем одной из соперничающих литературных групп, он старался сохранять объективность и сочувствие. Впрочем, читателю его критики тоже следует научиться читать между строк, например, сообразить, что в рецензии на роман Н. Оцупа "Беатриче в аду" есть "фигура умолчания" – Диана Карен, жена автора. Равно как и распознавать затейливые эвфемизмы Адамовича: "Я не совсем здоров: отравился на Пасху крутым яйцом!" (из письма И. Бунину, 10 апреля 1942).

Адамович оперативно рецензировал новые сочинения Сирина и Алданова, Бунина и Мережковского, Шмелева и Гиппиус, Фельзена и Г. Иванова, Зурова и Берберовой, Ладинского и Газданова, Яновского и Ремизова, предсмертные публикации Ходасевича и посмертные – Поплавского, не забывал о маленьких сборниках "второстепенных поэтов". Хороший критик восхищается новым дарованием, и Адамович сразу же принял "Роман с кокаином" таинственного Агеева: "Его повесть пленяет постоянным сплетением двух линий – ангельской и звериной в бодлеровском значении". Не меньших похвал удостоилось "Свидание Джима" Виктора Емельянова, дневник сеттера, где трудно разграничить собачий и человечий миры. Без колебаний одобрил Адамович прозаические опыты Аллы Головиной, ее рассказы о детях, смешные и вместе с тем страшные, где "суховатая ирония оттеняет драматизм фабулы". Очень комплиментарно отозвался он о стихах неизвестного Василия Шишкова, не разгадав набоковской мистификации.

Более всего ценны критические заметки Адамовича, когда от конкретных книг он переходит к общим рассуждениям. Адамович восхитился умением Сирина превратить случай из газетной хроники в описание поступи Рока (о рассказе "Лик"). Сирина и Алданова он отнес к художникам времени, а Бунина – к художникам пространства. Рецензируя прозу Сирина ("Весна в Фиальте") и исторические романы Ладинского, Адамович отмечает, что пейзаж и колорит выходят на первый план, а люди как будто мельчают и становятся фоном, и усматривает в том тенденцию. Адамович придерживался мнения, что сознательные поэтические таланты могут лишь "дописывать поэзию", поэтому он предпочитал "бедные стихи" Червинской и Штейгера "имажинизму" Присмановой и Чегринцевой. Сравнивая поэзию Г. Иванова и Червинской со стихами В. Смоленского, Адамович высказывает гипотезу: истинный смысл истинной поэзии противоположен ее дословному содержанию. Чтение "Лакея и девки" Берберовой, где она "не только отказывается взять своих жалких героев под защиту, но демонстративно отшвыривает их от себя", заставляет задаться вопросом: может ли быть большая литература негуманной? А критическое прочтение Газданова и Яновского должно помочь отличать "словесную распущенность от стилистической мощи". Почвеннические опусы Шмелева и Зурова становятся для Адамовича поводом призвать литераторов извлечь пользу из факта эмиграции. Поэт и человек – Адамович вдумчиво читает бунинскую "Лику" и разворачивает в

рецензии метафору любви-скитания:

"Но все в Лике наводит на мысль, что эта любовь двадцатилетнего мальчика есть томление о женщине вообще, безотчетное, безымянное, и что она могла бы быть обращена к другой. В этом, между прочим, одно из свидетельств глубокой правдивости бунинского замысла. Люди часто забывают, до чего случайна их любовь вообще и как ничтожен, как невероятен шанс встретить кого-то, "предназначенного судьбой". В одной Европе несколько сот миллионов населения, а каждый из нас встречает на своем веку крошечную долю его, и почему-то именно в этой доле должна оказаться душа, как в платоновском мифе, рвущаяся к моей душе! Если даже и существует такая душа, у меня не больше надежд встретиться с ней, чем выиграть пять миллионов в национальную лотерею. Она не найдет меня, я не найду ее. Но стремление к вере в такие встречи настолько сильно, что более или менее правдоподобный случай разрастается в нашем воображении до "бессмертной любви", без которой жизнь кажется бессмыслицей".

Сочинения своих современников Адамович непременно поверяет классикой Золотого и Серебряного веков русской литературы. Он ратует за непрерывность традиции, так что ставит эмигрантскую литературу выше советской, потому и ценит Фельзена, писавшего о Лермонтове, и Бунина, писавшего о Л. Толстом, и Вадима Андреева с его детскими мемуарами об отце.

1936–1940 годы стали для Адамовича временем подведения предварительных итогов "лучших – по возрасту, по физическому состоянию – лет". Он не только достиг расцвета как критик, но и выпустил избранные стихи – сборник "На Западе" (1939), с такими, например, подытоживающими строчками стихотворения "Когда мы в Россию вернемся…" (1936):

Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.

Тем не менее Адамовича не нужно считать глашатаем смерти и разочарования. Верные лекарства от хандры – искусство и работа. Думаю, что лучше всего это подтверждает библиографический раздел нынешнего тома его сочинений. За десять лет Адамович поместил в "Последних новостях" 324 кинорецензии – бесценные свидетельства хотя бы для историков кинопроката! Быть может, когда-нибудь и они будут републикованы с таким же качественным комментарием, который сопровождает уже вышедшие тома собрания Георгия Адамовича.