"Молитва для Марты". Судьба голоса Пражской весны

Вторжение войск Варшавского договора и последующая советская оккупация длиной в 20 с лишним лет означали конец надежд для многих чехов и словаков. Более полумиллиона их были исключены из партии и потеряли работу. Поражение в правах распространялось даже на их детей – высшее образование оказалось для них недоступным. Сотни тысяч эмигрировали.

Период, начавшийся после августовского вторжения 1968 года и "очистки" руководства Чехословакии от реформаторов, получил на тогдашнем партийно-идеологическом жаргоне название "нормализации". Деятели искусства в это время в большинстве своем как-то вписались в новый режим. Было очень немного звезд, для которых принципы оказались важнее заработка. Среди этих немногих совершенно особое место занимает певица Марта Кубишова. Во время Пражской весны она была самым известным женским голосом в Чехословакии. Побеждала на музыкальном конкурсе "Золотой соловей", пела на родине и за границей – например, на Каннском фестивале и в парижской "Олимпии", где выступала вместе с Аретой Франклин, "королевой соула".

Марта Кубишова часто говорила, что политикой она в принципе не интересуется. К политикам относится так же, как к другим людям: она их любит или они ей безразличны. Точно так же эмоционально Марта воспринимала Пражскую весну – как надежду на скорую свободу, когда можно будет без оглядки говорить то, что думаешь. То, что ее надежда была раздавлена гусеницами советских танков, она восприняла очень лично и с оккупационным режимом сотрудничать зареклась. В самом начале 1970 года она одной из первых попала под запрет на профессию, но просить прощения не собиралась. Ее голос – грудной, темный, чуть хрипловатый – замолк на 20 лет. В отличие от большинства других чехословацких "мастеров культуры", которые, согнанные по разнарядке, вынуждены были подписать унизительный документ, осуждающий коллег-диссидентов, Марта подписала "Хартию-77". Одно время она даже входила в тройку официальных представителей этой оппозиционной инициативы.

Одна из песен, спетых Мартой Кубишовой задолго до оказания "братской помощи", стала символом сопротивления оккупации и получила новое название "Молитва для Марты". Смысл ее – в словах, позаимствованных из текста Яна Амоса Коменского – чешского просветителя XVII века, подвергавшегося преследованиям по политическим мотивам: "Ты вернешь себе право распоряжаться своей судьбой, о мой народ!" В ноябре 1989 года, в дни "бархатной революции", избавившей Чехословакию от коммунистического режима, Марта Кубишова спела эту песню, стоя рядом с Вацлавом Гавелом на балконе здания над переполненной Вацлавской площадью в центре Праги.

В интервью Радио Свобода Марта Кубишова вспоминает о событиях 1968 года, о своей судьбе, прошлом и настоящем:

– Марта, весной 1968 года вы прилюдно поцеловали Александра Дубчека, тогдашнего лидера компартии и вождя Пражской весны. Эти кадры позднее, после разгрома реформ, власти не раз ставили вам в вину как доказательство ваших "контрреволюционных" настроений. Этот поцелуй был проявлением веры в добрые намерения коммунистов или знаком надежды на свободу, которой добивался народ?

– Второе предположение верно. Событие, о котором вы говорите, случилось в середине мая, когда наш ансамбль вернулся из Франции, где мы пели в знаменитом парижском театре "Олимпия". По возвращении я была еще полна впечатлений от парижской атмосферы праздничной вольности, и мне казалось, что если это возможно за границей, то почему так не может быть и у нас? В то время за рубежом нас воспринимали именно так: независимо от отношения к политике, люди видели в нас носителей того процесса демократизации, который потом стали называть Пражской весной.

– Этот процесс вы воспринимали по изменившейся атмосфере в обществе или он имел для вас и чисто профессиональные проявления – например, то, что исчезла цензура, никто не следил за содержанием ваших песен?

– В пражские музыкальные театры меня в 1962 году привел поэт Ян Шнайдер, наш с вами общий большой друг. Он писал для меня тексты песен, и я могла положиться на то, что эти тексты не только глубокомысленны, но и профессиональны. Он прикрывал меня своим именем. Ян часто повторял, что в моих песнях должен быть не только сексапил, но и "текстапил". Хотя в то время мне был всего 21 год, критики пытались закрепить за мной образ роковой женщины, женщины-вамп. Но я была весьма разборчива и часто отказывалась от текстов, которые мне по каким-либо причинам не нравились. Довольно скоро мы с Яном начали работать в паре. Но в принципе важно понять, что в 60-х годах Чехословакия была страной довольно либеральных нравов, по крайней мере в области эстрады. В отличие от более позднего периода "нормализации", мы могли вести себя довольно свободно, цензура нас особенно не преследовала. При выездах за границу в ансамбле всегда был кто-то, кто по заданию госбезопасности следил за остальными – чтобы не болтали лишнего перед иностранцами, не оставались на ночь в чужих квартирах. Один такой коллега, которому ГБ доверила надзор, во время нашего пребывания в Западной Германии не вернулся с прогулки, попросил там убежища. Режим был скорее смешным, чем безжалостным.

– Будучи певицей и актрисой, как вы воспринимали политические перемены в стране? Индустрия развлечений обычно не способствует повышенному интересу к политике.

– В то время нельзя было жить, не замечая политических перемен. Политика была разлита в воздухе. Что происходит что-то необыкновенное, я поняла по одному курьезному обстоятельству. Так получилось, что я заказывала платья в том же модном салоне, где шили для жены тогдашнего президента Новотного. Ей ужасно нравилась песня "О, бэйби-бэйби", с которой мы с Хеленой Вондрачковой победили на конкурсе "Братиславская лира" году этак в 65-м. Всякий раз на государственные праздники госпожа Новотная приглашала нас в Пражский Град. Уже в 8 часов утра она посылала за нами машину. Мы выступали чуть ли не первым номером, сразу после приветственных речей. После торжественного открытия следовал банкет, где мы наконец-то могли позавтракать. Один раз она предложила мне гонорар, но такой мизерный, что его не хватило бы даже на обратное такси. Но, как правило, она отделывалась продуктами, прямо с банкетного стола. Помню, как однажды я привезла в театр батон венгерской копченой колбасы и бросила на стол коллегам: "Дары Пражского Града!" Нас часто подначивали, называя "певцами кровавого режима". Но это не было политикой, политика началась позднее, когда Новотного сняли, супруга его канула в неизвестность и перестала заказывать платья в салоне. Это было сигналом того, что режим изменился.

Первомайская демонстрация в Праге, 1968 год. Лидер КПЧ Александр Дубчек и президент ЧССР Людвик Свобода (в центре) приветствуют граждан

– А как произошло ваше знакомство с Александром Дубчеком?

– Новый партийный вождь был подлинным любимчиком толпы, его нельзя было не заметить. В тот день, который был зафиксирован всеми камерами, я и моя подруга актриса Ива Янчжурова подъехали с букетами цветов к зданию ЦК КПЧ, откуда должен был выйти Дубчек. Ива раздавала собравшимся цветы, выдирая их из букета, и очень скоро у нее в руках осталась лишь оберточная бумага. Я решила быть хитрее и сохранить букет для передачи по назначению, поэтому оставила его в машине. На шее у меня был семейный медальон, который я твердо решила подарить Дубчеку в качестве амулета. Поцеловав его, я полезла в машину доставать цветы и, конечно же, потеряла свой медальон. Картина была жалкая: развернувшись к генсеку задницей, я шарила рукой по дну автомобиля, что-то выискивая. Букет в результате я вытащила тоже ободранный, как веник, медальона не нашла и стала что-то невнятно объяснять. Но Дубчек терпеливо ждал со своей вечной несмелой улыбкой на лице. Вся эта сценка в тот день была показана в вечерних новостях по всему миру. Для меня это очень типично: в самые важные моменты жизни со мной всегда происходят самые нелепые неожиданности...

– Самой известной вашей песней стала "Молитва для Марты". Но она ведь появилась на свет значительно раньше, чем в Прагу вторглись советские танки. Как песня из развлекательного телевизионного сериала превратилась в гимн национального достоинства?

– Песня действительно была написана для телесериала "Песенка для Рудольфа Третьего" под невинным названием "Молитва". Музыкальная и текстовая основа вроде бы были те же, но контекст оказался иным. Через день после начала оккупации мы поняли, что песню надо записать снова, придав ей другое, трагическое звучание. Мы собрались в одной из подпольных студий, откуда еще велось радиовещание. Автор музыки Индржих Брабец приехал к нам на машине, изрешеченной автоматными очередями, весь трясся от страха и негодования, но тут же сел править музыку. Автор текста Петр Рада диктовал слова по телефону. Это он предложил изменить название. Оркестр сопровождения был собран с миру по нитке, за инструменты сели коллеги-певцы. Песня живьем шла в эфир с нелегального передатчика, попала и на экраны телевизоров. Один из коллег был остановлен советским патрулем, машину обыскали. К счастью, в сиденье у него был тайник, куда он поместил отснятый материал, и его удалось провезти в студию. Когда, закончив петь, я вышла на улицу, прохожие бросались ко мне: "Какая замечательная песня у вас получилась! Когда еще мы услышим ее?" Я отвечала: "От меня это уже не зависит". С началом "нормализации" "Молитва для Марты" была, разумеется, запрещена.

​– В период "нормализации", то есть восстановления коммунистических порядков, большинство ваших коллег по шоу-бизнесу либо покинули страну, либо приспособились к новым условиям и продолжали выступать. Вы и не эмигрировали, и не приспособились. Таких было немного. Как вы сегодня оцениваете свою тогдашнюю неуступчивость?

– Во мне клокотала ярость, я чувствовала себя униженной, растоптанной, не видела для себя никакой возможности вернуться на сцену. Меня, собственно, формально не отстранили от работы, не было ни письменного увольнения с работы, ни запрета на выступления. Какие-то начальники в коридоре, походя мне сообщили, что приглашать меня никуда больше не будут, о чем я догадывалась и сама. "Прагоконцерт", который считался работодателем всех чешских артистов, отнял у меня паспорт, и я стала невыездной. Попутно меня попытались морально втоптать в грязь: напечатали в центральной прессе какой-то фотомонтаж из голландских порножурналов и объявили, что это я так подрабатываю за границей. Мы с мужем подали в суд и тяжбу выиграли, но поняли, что так жить мы не сможем. Уехали в деревню, с глаз подальше.

– А чем вам позднее все-таки разрешили заниматься?

– Какое-то время я просто боролась за жизнь, в буквальном смысле слова. С моим мужем, режиссером Яном Немцем, мы ждали ребенка. Беременность была исключительно тяжелой и закончилась выкидышем. Произошло общее отравление крови, несколько раз врачи констатировали клиническую смерть. Помучиться пришлось изрядно – в некоторых больницах меня просто отказывались принимать. Врачи пожимали плечами, ссылаясь на негласное распоряжение сверху. Автомобиль пришлось продать, денег не было не то что на бензин, не хватало на еду. Ко всему еще мой муж был не только всемирно известный режиссер, но и совершенно непредсказуемый бунтарь. Однажды за ужином он поделился со мной новостью: оказывается, он только что послал в Пражский Град экстренную телеграмму на имя тогдашнего президента Густава Гусака. Что было в телеграмме, спросила я. "Я послал его в задницу!"

Ян решил, что жить в этой стране больше нельзя, и предложил мне сматывать удочки. У меня на руках была пожилая мать, брат давно эмигрировал, и без меня мама осталась бы совсем без ухода. Все знают, что я – кошачья и собачья мама, животных я тоже не могла оставить без призора. К тому времени наше супружество было чистой формальностью, смерть ребенка семью не сцементировала. Мы развелись, Ян уехал в Австрию.

В это время артель инвалидов в самом центре Праги искала рабочую силу для клейки кульков, в которых продавались детские игрушки. Я клеила кульки по-стахановски и по тем временам зарабатывала вполне приличные деньги. В один прекрасный день завотделом кадров вызвала меня к себе и сообщила, что товарищи наверху таким положением дел недовольны: какое же это наказание, если она зарабатывает не хуже, чем другие. Я опять осталась без работы. И опять меня вывез случай: по знакомству мне удалось устроиться в строительную контору при городской мэрии в глубокой провинции. Сначала машинисткой в отделе профсоюзов, потом снабженцем. Это была уже синекура.

– Как к вам относились тогда простые люди – соседи, коллеги по работе? Осуждали или, наоборот, молча поддерживали?

– Отношение нормальных людей было просто фантастическим. Они помогали чем могли, уважали нас, диссидентов, потому что мы делали то, что они сами хотели бы сделать, но по разным причинам не могли. Как снабженцу, мне это всегда помогало. Я звонила на какие-то склады с дефицитными товарами: "У телефона Марта Кубишова. Нам позарез нужно то-то и то-то". – "Та самая Марта Кубишова, запрещенная певица?" – "Она самая". – "Дорогая, приезжайте поскорее, для вас все найдется". Надо сказать, что и директор нашей конторы часто пересказывал нам то, что слышал по "Свободной Европе" или "Голосу Америки".

Демонстрация протеста против вторжения. Прага, 21 августа 1968 года

– А вам самой приходилось слушать так называемые "вражеские голоса"?

– На Высочине (провинция в южной части Чехии. – РС), где я прожила 7 лет, было меньше глушилок, чем в центре страны, и можно было ловить иностранные радиостанции, Я регулярно слушала как "Свободную Европу", так и "Голос Америки". Соседки научили меня, как правильно ловить волну: приемник надо поставить в духовку, там возникает какой-то экран, который не пропускает заглушку, зато очищает сигнал от помех. Конечно, нельзя одновременно слушать радио и печь калачи. Мои старые шлягеры часто исполняли на "Свободной Европе" и на Радио Ватикан. Было приятно слышать собственный голос, я ведь была абсолютно уверена, что к пению не вернусь никогда. Я к тому времени давно поняла относительность вещей: были занятия поважнее пения. Будучи представителем "Хартии-77", я разносила в разные места официальные документы нашего движения, и хотя моему характеру соответствовали более активные действия, чем доставка прокламаций и протоколов, я подчинилась воле большинства.

– Говоря об активных действиях, какой была ваша реакция на приход советских танков? Не было ли у вас ощущения, что интервентов надо было встретить более активным сопротивлением?

– В таком положении я оказалась в первый раз, хотя сама родилась в военные годы. Но тогда все мы отличали друга от врага, а сейчас оказались жертвами тех, кто долгие годы выдавал себя за друзей. Когда 21 августа посреди ночи мама разбудила меня словами: "Марта, проснись, мы оккупированы!", я была совершенно спокойна, будучи уверенной в том, что пришли американцы. Мне в голову не могло прийти, что нас могут оккупировать Советы, так нас учили в школе. За окном грохотали танки, в небе гудели самолеты. Но это была бы не я, если бы трагедия не обернулась для меня комедией. Мать послала меня за продуктами, в доме не было ни крошки хлеба. В этот день моей собачке Джини исполнялось три года, и я решила купить для нее ветчины, отметить ее день рождения. Но на Виноградской улице, где был ближайший продуктовый магазин, уже стояли в ряд столики, где прохожие подписывали всевозможные петиции: за Дубчека, за выход из Варшавского договора, за нейтралитет, за вывод войск, черт знает за что. Пока я подписала все петиции и посудачила с людьми, магазины были уже закрыты. Но и домой мне не советовали возвращаться – якобы готовятся обыски и аресты всех сторонников Пражской весны. Трагедия и фарс в одной упаковке.

​– Руководство страны потом силой отвезли в Москву. Как вы восприняли тот факт, что, за исключением одного, все они наконец подписали позорные Московские протоколы о временном размещении советских войск на территории Чехословакии?

– Я любила Александра Дубчека и верила ему. Всем нам хотелось верить, что с ними ничего дурного не случится. Когда в Москву вылетел и президент страны Людвиг Свобода, мы были уверены, что он их вызволит из плена и привезет живыми домой. Я живо представляла себе, как их под дулом пистолета заставляют подписать протоколы. Мне было их жалко – не знаю, как повела бы себя я в подобной ситуации. Я очень вспыльчива и упряма – думаю, что я бы не подписала, как это сделал единственный отказавшийся – Франтишек Кригель. Кстати, когда мне запретили петь и изгнали отовсюду, доктор Кригель со своей женой Ривой приехали ко мне на Высочину в гости, чтобы выразить свою поддержку и солидарность. Моя мама была этим так тронута, что сказала мне: "Если родишь дочь, назовем ее Ривой". К сожалению, этому не суждено было сбыться. Зимой того же года на кладбище Славин я встретила Йозефа Смрковского, члена дубчековского руководства, который в Москве тоже подписал протокол. Я поинтересовалась, как он видит нашу ситуацию, и он заверил меня, что все будет хорошо. Мне оставалось только верить этим людям. Свою чудовищную наивность могу оправдать только молодостью и неисправимым оптимизмом.

– В первые дни "бархатной революции" вы стояли на балконе над Вацлавской площадью в центре Праги рядом с Вацлавом Гавелом и пели "Молитву для Марты". Что вы при этом чувствовали?

– Это было 24 ноября 1989 года. О том, что это произойдет, я не имела ни малейшего понятия. Как и все, я каждый день выходила на демонстрации. Подружка сказала: "Девчата, запаситесь хлебом и картошкой". Я и запаслась. А по вечерам ходила вместе со всеми протестовать против режима. Вдруг звонит Гавел, говорит, что я им нужна. Я пришла в издательство "Мелантрих", здание я прекрасно знала, какие-то люди вытолкнули меня на балкон. Под нами гудела многотысячная толпа, рядом со мной стояли самые разные люди. Подбор выступающих показался мне крайне странным. Рядом стоял Карел Крыл, гениальный бард и автор протест-сонгов, вернувшийся из Мюнхена, а с другой стороны подпевал Карел Готт, которому когда-то коммунистический режим доверил зачитать текст "Анти-Хартии", осуждавшей диссидентов. Такие парадоксы в моей жизни случаются постоянно. Всякий раз я говорю себе: я этим людям не судья. Как я могу осуждать Карела Готта, когда я помню, как он приехал с букетом цветов и коробкой конфет в родильный дом, сразу после моего выкидыша, чтобы поддержать меня в трудную минуту, заверить в том, что моя опала на его отношении ко мне никак не отразится? Я склонна скорее прощать людей, находить для их поведения смягчающие обстоятельства. Понимаю, что это глупо, но это так.

На волне "бархатной революции". Александр Дубчек, Марта Кубишова, Вацлав Гавел, ноябрь 1989 года

– С той поры прошло много лет. Как вы воспринимаете это время? Исполнились ли ваши ожидания, сбылись ли надежды, которым вы принесли в жертву четверть века своего творчества? Осуществились ли слова "Молитвы" о том, что "ты, народ мой, вернешь себе право распоряжаться собственной судьбой"?

– Развитие продолжается, нигде не сказано, что это уже конец. У нас еще все впереди, и я по-прежнему остаюсь оптимисткой. Для всех нас свобода была неизвестным и неизведанным состоянием, кроме наших бабушек, никто из нас не имел опыта жизни при демократии. Журналисты часто спрашивали меня, как я представляю себе правильную жизнь. Я отвечала по своему разумению: главное, чтобы в отношениях царила человечность. С нынешним положением вещей у нас в политике я не согласна, испытываю тяжелое разочарование. Слова надежды и веры, позаимствованные у великого Коменского, конечно же, пока не осуществились. Люди глубоко чувствуют смысл песни, многие при ее звуках плачут, но ничего от этого не меняется. Наверное, песней людей не проймешь и ход истории не изменишь. Но одумавшись, я понимаю – какое счастье, что хоть песня-то была. Кто знает, может быть, содержащееся в ней пророчество когда-нибудь исполнится. Хотелось бы дожить до этого времени, хотя я в этом и не уверена.