Александр Генис: Вспоминая Александра Ивановича Куприна в год, на который пришлась 80-я годовщина со дня его смерти, Борис Парамонов в рамках авторской рубрики “История чтения” размышляет о купринском творчестве в современном контексте.
Борис Парамонов: Я читал Куприна подростком, помнится, в издании Маркса собрание сочинений. Там была соблазнявшая отроческое воображение повесть "Яма", и помню, она мне не понравилась.
Александр Генис: Не оправдала ожиданий?
Борис Парамонов: Совершенно. Неинтересная вещь, вообще это неудача Куприна, как все единодушно утверждают. Но вот после этого давнишнего чтения я к Куприну не обращался, не было, что называется, драйва. И с течением времени я стал о нем вспоминать – если вспоминал – как о посредственном писателе. Даже удивлялся тому, что для многих он писатель едва ли не культовый. Наш сослуживец Довлатов очень высоко его ставил.
Александр Генис: Он не раз повторял, что хотел бы остаться в литературе рассказчиком уровня Куприна.
Борис Парамонов: Да, я помню, Сергей три разряда авторов выделял: писатели, литераторы и рассказчики. Куприна он считал идеальным рассказчиком и себя хотел видеть в этой вроде как скромной ипостаси.
И вот сейчас, перечитав для нашей программы Куприна, я вынес гораздо более высокое мнение о нем. Он не только рассказчик – хотя таким даром, безусловно, наделен, и не просто бытовик, как о нем в свое время Корней Чуковский писал.
Александр Генис: А что именно он писал?
Борис Парамонов: Чуковский говорил, что нынешняя литература (начала прошлого века, естественно) всячески отталкивается от быта, норовит уйти в некие символические туманы, в иные измерения, а Куприн остается верен правде жизни, жизнь в его вещах узнаваема.
Александр Генис: Прямо по Чернышевскому: литература есть отражение жизни в формах самой жизни.
Борис Парамонов: Почти что так. Но, добавляет Чуковский, этот же самый быт и губит героев Куприна – и многие примеры приводит. Ну, скажем, инженера Боброва из повести "Молох" губит заводская жизнь, подпоручика Ромашова – военная среда, и так далее, много примеров.
Ну так вот, Александр Александрович, перечитав Куприна, я с этим не согласился. Куприн не бытовик – зрелый, развернувшийся Куприн и сам тяготеет к некоему символизму.
Ну, вот такой приведу яркий пример. Одна из самых популярных вещей Куприна – рассказ "Штабс-капитан Рыбников" – про японского шпиона во время русско-японской войны. Я настаиваю: эта вещь совершенно не реалистическая. Ну не может человек азиатской культуры – отнюдь не славянской – так овладеть русским языком, чтобы в нем не узнавали иностранца. Мы-то с вами, Александр Александрович, хорошо такие сюжеты понимаем, по сорок лет в Америке живем, но за коренных американцев никак не сойдем. Причем, ведь русский язык у Рыбникова не только без акцента – у него идиоматический русский, постоянно приводит всяческие пословицы. Правда, всякий раз оговаривая: "как говорит русская пословица…" – очень тонкая деталь.
И вот что делает Куприн, чтобы вывести рассказ из реального поля: второй персонаж, русский журналист-газетчик, догадывается, что Рыбников – японец, и пытается его все время на этом поймать, расколоть. Но тот никак не раскалывается, не поддается. Согласитесь, это не реалистическая ситуация, тем более во время русско-японской войны.
Александр Генис: Ну, это не сталинский Советский Союз, где только и занимались ловлей шпионов, причем, в основном совсем не шпионов.
Борис Парамонов: Да, конечно, но все-таки это неестественно. Не реалистическая ситуация, выдуманная, искусственная. Но Куприн и не пишет реалистический рассказ, "Штабс-капитан Рыбников" – вещь символическая, и символика рассказа дает понять, что Россия столкнулась с некоей силой, которая ее в конце концов одолеет. Что она столкнулась с чуждой, но в чем-то высшей культурой.
Александр Генис: Помнится, Рыбников, несмотря на маскировку, не мог себе отказать в шелковых кальсонах.
Борис Парамонов: Ближайший символический контекст, конечно, – это разговоры о желтой опасности, которые в России начал на грани веков философ Владимир Соловьев. И вот первый знак, первый звонок: война с Японией, в которой Россия терпит поражение. Куприн был чуток к таким символическим содержаниям жизни. Он умел укрупнять житейские ситуации, возгонять их к символике. И рассказу о Рыбникове веришь, потому что принимаешь вещь вот в таком символическом контексте, в котором житейское правдоподобие уже не важно.
Ну, вот давайте еще один пример приведу. Чрезвычайно популярная вещь Куприна – "Гранатовый браслет". Я вспоминал эту повесть как пример купринской посредственности, даже безвкусицы, если хотите. Ну, что за сюжет, так, дурной выдумкой отдающий: бедный чиновник влюбился в высокородную красавицу, письма и подарки ей шлет, а когда родня красавицы его укоротила – кончает с собой. В пересказе действительно безвкусица. Но вот перечитал – и мнение изменил. Это сильная вещь, и не о социальных разгородках в обществе, а о сверхсоциальной сущности любви. Письмо, которое посылает умирающий Желтков, – это же своего рода Песня Песней.
Александр Генис: Но у Куприна и другая есть вещь, построенная на этом знаменитом библейском тексте. В юности я ею зачитывался, не располагая оригиналом.
Борис Парамонов: Ну, конечно – "Суламифь", тоже всячески популярное сочинение. Я, вспоминая эту вещь, ухмылялся: она вспоминалась как безвкусная. Какие-то моавитянки в гареме царя Соломона, у которых на теле ни одного волоса, и прочее в том же духе и вкусе. Сейчас перечитал – и опять же реабилитировал. Это очень искусная вещь, мастерская стилизация. Она напомнила мне "Саламбо" Флобера. С той, конечно, разницей, что Флобер обрабатывал археологическую экзотику средствами натуралистического романа, этакий позитивизм, обращенный в прошлое. А у Куприна взят более подходящий для этого тон стилизации. "Суламифь" по-своему не менее искусна, чем "Саламбо". То есть Куприн выдерживает сопоставления с самыми что ни на есть классиками. Попросту говоря, он хороший писатель. Я рад, что, не поленившись его перечитать, это понял.
Александр Генис: Борис Михайлович, а ведь нельзя не вспомнить, что Куприн настолько далеко уходил от бытового реализма, что даже фантастику писал. И какую!
Борис Парамонов: Ну, конечно! "Звезда Соломона". Это уже жанр чистой фантастики. Вещь, напоминающая, если хотите, позднейшего Булгакова: человек под покровительством сатанинских сил. И вы знаете. Александр Александрович, мне кажется, что Куприн в это время (повесть написана в 1917 году) испытал определенное воздействие писателя, входившего тогда в серьезную литературу, – Александра Грина. Они, кстати, были хорошо знакомы, Куприн ему в некотором роде покровительствовал. У старого ленинградского писателя Леонида Борисова есть повесть "Волшебник из Гель-Гью", в свое время попавшая под ждановскую раздачу. Там есть забавная глава: именины Куприна в его гатчинском доме с фантастическим количеством выпивки: на одну утреннюю опохмелку приготовлено пятьсот бутылок пива.
Александр Генис: Казалось бы, быт.
Борис Парамонов: Какой же это быт, по нынешним временам это самая настоящая фантастика.
Александр Генис: Борис Михайлович, но не будете же вы отрицать, что самая, пожалуй, известная вещь Куприна "Поединок" – произведение полностью реалистическое.
Борис Парамонов: Да как сказать. Все-таки Шурочка Николаева, уговорившая Ромашова на дуэли не стрелять, зная, что муж ее стрелять будет, – самая настоящая злодейка, то есть не бытовой персонаж. Жена русского гарнизонного офицера в роли злодейки – это не совсем реализм и быт..
Александр Генис: А как вам, кстати, показался "Поединок" при перечитывании?
Борис Парамонов: Я его сразу вспомнил во всех деталях. Оказалось, что в подсознании читательском он всегда и целиком присутствует. Это свойство классики. Между прочим, вот так же живет в памяти "Тихий Дон".
Тут нужно сказать, что в моих читательских воспоминаниях живее всего было другое сочинение Куприна – "Листригоны", это очерки из жизни балаклавских рыбаков-греков. Отсюда и название.
Александр Генис: От Гомера, то есть. В "Одиссее" листригоны – это великаны-людоеды.
Борис Парамонов: Ну, вот видите, опять укрупнение сюжета, на этот раз миф. Не простой писатель Куприн, отнюдь не сермяжный реалист. И вообще хороший писатель.