В издательстве РОССПЭН вышла коллективная монография "Побратимы. Регионам, принявшим эвакуированных ленинградцев, посвящается". За 75 лет, прошедших после блокады Ленинграда, это первое комплексное научное исследование, воссоздающее картину эвакуации из блокированного города.
В сборник вошли статьи представителей почти тридцати регионов России и бывших республик СССР: вузовских преподавателей, сотрудников институтов истории РАН, музеев и школьных учителей. Эвакуация из Ленинграда – явление уникальное: никогда больше в мировой истории ни из одного города не вывозилось столько людей, техники, предметов искусства, промышленных предприятий, учреждений культуры.
О том, как проходила эвакуация людей на восток, от Архангельска до Алтая, мы говорим с автором проекта, доктором исторических наук, главным научным сотрудником Института всеобщей истории РАН Юлией Кантор и доцентом Алма-Атинского государственного педагогического университета имени Абая Баурджаном Жангутиным.
– Юлия, действительно, эвакуация из Ленинграда – явление грандиозное, остается только гадать, почему за 75 лет никто не догадался его изучить. Как же вам пришла эта идея?
– В советское и тем более в постсоветское время тема эвакуации звучала, но в основном – тема эвакуации промышленных предприятий и учреждений культуры. Про эвакуацию из Ленинграда сверх этого ничего не известно, хотя и сама блокада – явление беспрецедентное, и эвакуируемых в таком количестве, в таких условиях и в таком физическом и психическом состоянии в истории больше не было. Но тема блокадной эвакуации оказалась под некоторым спудом. Мне было очевидно, что книга должна состоять из глав, посвященных тем регионам СССР, куда были вывезены ленинградцы. Ясно было, что такой проект нужно осуществлять силами большого коллектива, и если бы не помощь компании “Норникель”, этого проекта могло бы не быть.
Мы охватили более 30 регионов бывшего Союза, и авторам пришлось работать в архивах не только своих областей и республик, но и в периферийных, и это создало уникальный слой исследований. Одно дело, когда вы сидите, допустим, в архиве Нижнего Новгорода, а другое – едете на край Нижегородской области и читаете материалы о Тане Савичевой в ее детдоме в поселке Шатки, где она и закончила свое земное существование и похоронена, и извлекаете никому не известные документы о ее последних месяцах и днях.
Эвакуируемых в таком количестве и в таком физическом и психическом состоянии в истории больше не было
Таня Савичева – всемирно известная легенда ленинградской блокады, но мало кто знает, что она умерла полтора года спустя – от туберкулеза кишечника как отдаленного последствия блокады. Таких примеров было не сотни, а тысячи, и это тоже одна из задач нашей книги – разрушить стереотип о том, что вывоз из Ленинграда был равносилен спасению. В большинстве случаев – да, но нередко блокада настигала людей и значительно позже их отъезда. Даже те, кто благополучно доехали до Ладоги, переправились через нее и достигли большой земли, до места, где им предстояло жить годы в эвакуации, часто приезжали в таком состоянии, что были уже не силах оправиться от перенесенного. Это трагическая история.
Я очень благодарна коллегам из Челябинска, Вологды, Казахстана, которые в своих исследованиях сделали особый акцент на медицине. В этом никто не виноват, кроме войны, но медицина не была готова лечить, реабилитировать, ставить на ноги (в том числе и психологически) тех, кто приехал в 1942 году из Ленинграда: аналогов в истории медицины в мире не было. На Урал, в Сибирь, на Северо-Запад приходили эшелоны изможденных людей, которые уже не могли ходить, детей и взрослых на руках выносили их вагонов. Даже когда эвакопункты были хорошо организованы (что было далеко не всегда), даже когда врачи были квалифицированные, готовые лечить, они сталкивались с проблемой: человек истощенный, его надо кормить – а кормить нельзя. Или кормить можно, но надо знать, как и чем, какие нужны комбинации. Это ведь не просто затяжное голодание, а голодание, умноженное на стресс, на хроническое переохлаждение, инфекционные заболевания и многое другое. В медицинские учебники до 1942 года не входили болезни и синдромы, свойственные именно блокадникам.
– Баурджан, я предполагаю, что вы занимались не только архивной работой – наверное, есть те, кто в силу разных причин остались жить там, куда их эвакуировали? Вы с ними говорили?
– У нас в Алма-Ате была представительница Общества блокадников Ленинграда, она все время так бодро говорила: да, алмаатинцы встретили нас, изможденных детей из блокадного Ленинграда, – это была одна и та же речь, с которой она выступала перед школьниками, а когда эта речь закончилась, она не знала, что говорить. И тогда она начала вспоминать: я помню, как однажды мы с мамой вышли на улицу и увидели на огромных тумбах слова, которые написал седобородый старец: “Ленинградцы – дети мои, ленинградцы – гордость моя”. И тогда мы поняли, что мы не одни.
А вот что я нашел в архиве – тогда все собирали подарки ленинградцам, и однажды в Ленинград пришел эшелон с нашими знаменитыми яблоками – апортом. И кто-то из ленинградцев рассказал: мы дома поставили это большое красное яблоко, и оно помогло нам выжить – мы были не одни. Хотя эвакуация была разная. Для одних – режим наибольшего благоприятствования, когда один академик пишет: прошу выдать пять килограммов картошки и чего-нибудь сладенького, или когда ребенку дают маленький кусочек рафинада, и он на всю улицу кричит: мама, он сладкий!
Баурджан Жангутин
Один из самых сложных вопросов, наверное, – почему люди по-разному относились к эвакуированным. Представьте, приезжают люди, просят продать молоко, а им отказывают – не потому, что его нет, в документе четко написано, что молоком кормили свиней. У меня есть версия – ведь в Казахстан в течение депортационных кампаний было депортировано 948 тысяч спецконтингента – корейцев, немцев, поляков, ингушей, чеченцев и так далее: с этими людьми местному населению запрещалось общаться. И люди боялись, они не видели разницы между депортированными, которых обвиняли в предательстве интересов родины, и эвакуированными. Межнациональных конфликтов не было – в этом сходятся все профессиональные историки. Конфликты были скорее социальные: ведь когда люди приезжают с заводами, и отношение государства к ним другое, а когда они приезжают в эвакуацию в неорганизованном порядке, да еще кто-то отстал от эшелона, кто-то заболел, кто-то ищет родственников…
Это только на бумаге было все просто, выполнялось решение Совета эвакуации. А сколько эшелонов шло в Ташкент, и их разворачивали обратно в Казахстан, они нигде не были записаны, шли вне графика – почему? На многие вопросы нет ответов. В Алма-Ате жить негде было – два квадратных метра на одного человека, приезжие ютились за занавесками на предприятиях, в театрах, город не мог вместить столько людей. Но люди выживали, потом вспоминали Алма-Ату с теплотой. Самое главное – не сколько заводов кто принял, а та человечность, которая была у людей.
– Юля, вы говорили о медицинском аспекте, а ведь есть еще такой момент, как трудоустройство эвакуированных, взаимоотношения с местными…
– Надо понимать, что люди приезжали в суровый тыл военного времени. Голода нет, но с продовольствием тяжелейшие проблемы. Тяжелейший сверхурочный труд женщин на предприятиях ВПК, колхозная жизнь… Приезжают изможденные люди, пусть и чуть-чуть подлеченные, но они не способны к тяжелому труду, да у них и профессий таких нет. Детские дома и дома малютки переполнены, и всех надо кормить, одевать, учить. Такого количества людей, как из Ленинграда, ниоткуда эвакуировано не было. Аккуратно скажем так: доехало до мест эвакуации (это не одно и то же – сколько выехало и сколько доехало) не менее 1 200 000 человек – это проверенная цифра, а некоторые историки считают, что полтора миллиона.
Люди приезжали в суровый тыл военного времени: голода нет, но с продовольствием тяжелейшие проблемы
Отдельная проблема была с детьми – например, мама умерла от голода, отец на фронте, соседи отвели ребенка в детдом, чтобы хоть как-то спасти. Когда ребенок приезжает, у него теряется имя и фамилия: это есть в воспоминаниях сопровождающего персонала – ехали очень долго, и надписи на клеенчатых бирках просто стирались. А кого-то еще удочеряли и усыновляли, например в нескольких регионах был такой почин – руководители горкомов и райкомов выпускали директивы: каждый партработник обязан усыновить одного или двух, а то и трех ленинградских детей, в зависимости от иерархии, а значит, от матобеспечения. И усыновляли, и иногда все даже счастливо складывалось, родные и приемные дети дружили. Но были и драмы, и трагедии, были случаи, когда после войны находились родители усыновленных детей, а дети их уже не помнили. Оказывалось, что у них две мамы – а дети уже выросли в другой семье, с другими родителями. Мы знаем случаи, когда дети возвращались в свои родные семьи, а потом десятилетиями переписывались: сохранялась память о спасших и сохранивших.
Для меня было совершенно очевидным название монографии – “Побратимы”: это то кровное и душевное родство, которое сформировалось между ленинградцами и теми регионами, которые их приняли. Я много езжу по стране и могу сказать по своему опыту, что эта связь сохранилась – ленинградцев, петербуржцев и сейчас привечают, говорят о них с придыханием – в хорошем смысле. И я поняла, что каждую главу нужно открывать фотографией памятника или обелиска, посвященного ленинградцам. Я кинула клич авторам монографии, и оказалось, что из 31 региона в 26 есть памятники или памятные знаки не просто эвакуированным – это есть везде, а конкретно ленинградцам, начиная от вокзалов, куда приходили эшелоны, или кладбищ, где хоронили тех, кто смог уехать из блокадного города, но не смог выжить. В Омске прекрасный памятник детям блокадного Ленинграда – стоят три ребенка, один с чайником, другой с куклой и третий со скрипкой. В Красноярске изумительный памятник – на фоне фрагмента решетки Летнего сада стоят закутанные мальчик и девочка, и кто они – понятно без слов.
Ленинград во вермя блокады
– Юлия, известно, что людям далеко не всегда было уютно в эвакуации. Многие потом рассказывали, например, что им приходилось дорого покупать еду – продавая постельное белье и другие вещи.
– Это была типичная история, и не потому, что люди жадные и злые: представьте себе семьи, где отец на фронте, пять-шесть детей и одни валенки на семью – это “прелести“ советской деревни, которые в войну только усугубились. Колхозная работа… Мой папа попал в эвакуацию в Молотовскую (Пермскую) область ребенком, мама приехала к нему из Ленинграда только в конце 1942 года, и он ее не узнал, такая она была изможденная. Так вот, в той избе, где жили мой папа с моей бабушкой, им разрешали не каждый день, а только несколько раз в неделю подходить к общему котлу и вместе со всеми зачерпывать несколько ложек – и далеко не каждому так разрешалось: ты должен в прямом смысле внести свою лепту в этот котел. Людей физически нечем было кормить, некоторым даже приходилось побираться.
А некоторые еще и приезжали на Урал без зимней одежды – это классика, войну же собирались закончить в два-три месяца. Мой папа первые четыре класса закончил в деревенской малокомплектной школе: там в одном помещении сидят первый, третий и пятый класс, а в другом – второй, четвертый и шестой. Но учительница была такая, что мой папа как там учился на пятерки, так и, вернувшись в Ленинград, продолжал учиться на пятерки уже в знаменитой 157-й школе. Видимо, учительница была замечательным педагогом, хотя ей было тогда около 20 лет. Когда папа закончил 1-й класс в 1942 году, она его отозвала, поздравила перед классом и дала кусок белой булки с вареньем, сказала, что это от школы. Он говорит: я только потом понял, что это от нее, конечно, она принесла из дома и подарила лучшему ученику. И мой папа помнит это всю жизнь.
– Баурджан, чего самого главного мы не знаем об эвакуации?
– То, что приехали заводы, фабрики, что были концерты, артисты выступали в госпиталях, – это правда, все об этом помнят. И знаменитый “лауреатник” тоже помнят: в Алма-Ату были эвакуированы “Мосфильм” и “Ленфильм”, а с ними все знаменитости, лауреаты госпремий, поэтому здание гостиницы, куда их поселили, называли “лауреатник”. Это народное название и есть повседневность. Вот повседневности жизни людей в любом городе, куда они приезжали в эвакуацию, мы и не знаем.
У нас в Алма-Ате все гостиницы были переполнены, цены на базаре и так были большие, а с приездом людей еще выросли. У нас есть народная артистка Бибигуль Тулигенова, так вот она писала в своих воспоминаниях: мы мыли им одежду, полы и думали – откуда у них столько денег?
– То есть проявилось неравенство столиц и провинции…
– И потом, гостиницы были переполнены, из-за пропаганды: люди думали, что вот завтра война закончится, а на самом деле все затянулось на годы. И выживали все по-разному – одни очень хорошо, благодаря постановлению ЦК компартии Казахстана о создании им особых условий, другие – благодаря тому, что эвакуировались с военными эшелонами, военными предприятиями. А простые люди, думаю, выживали очень тяжело, хотя государство помогало, этого отрицать нельзя. Художники выживали тем, что писали работы, старались получить госзаказы. Приехала большая группа интеллигенции – писатели, историки: они писали книги. Все старались найти работу, но все равно на множество вопросов ответа до сих пор нет.
– Юлия, а как насчет такого понятия, как “прививка ленинградской культуры“, – оно действительно существует?
Юлия Кантор
– Одна моя коллега писала об эвакуированных в Красноярский край, куда, кстати, приехал музей Арктики и Антарктики и наш медицинский институт. А мама автора работала санитаркой в эвакогоспитале, куда приехала группа ленинградских врачей, и она никак не могла понять, почему, когда она заходит в ординаторскую, мужчины встают – ведь есть же свободные места… Вот еще и такие неожиданные плоды имела прививка ленинградской культуры.
А я видела материалы о том, как ленинградцы оказывались в коммунальных квартирах в Свердловске – городе, кстати, высокой культуры. Но вечерние разговоры о театрах и прочем производили впечатление публичных лекций, и многие это запомнили, когда были школьниками, потом приезжали в Ленинград, разыскивали эти места.
Конечно, было много бытовых проблем: часто приезжие, даже восстановив здоровье, все равно не были готовы к тяжелому деревенскому быту. Допустим, мать, слава богу, выжила и приехала с детьми, но куда ей деть детей, особенно грудных? Где там, в деревне детские садики и прочее? Это была большая проблема. И с одеждой – если могли помочь, то помогали, а если не могли? Не везде и не всегда, но все же власти пытались помочь – командно-административными методами: других в стране просто не было. Мы видим в документах такие, например, директивы – выдать такому-то детскому дому столько-то метров мануфактуры. И эти директивы потом проверяются, видны рейды региональной власти: столько-то тюфяков не обернуты простынями, плохое санитарное состояние, срочно исправить – и ехали комиссии, исправляли. Иногда это происходило поздно – когда дети начинают умирать от тифа и дизентерии, особенно зимой, но – как-то спасали, наблюдали. И – это тоже видно из документов – к ленинградцам было особое внимание.
– А бывали конфликты, когда кто-то не приживался?
В той ситуации, в которой оказалась страна 22 июня 1941 года, можно было выжить только вместе
– Да, и они иногда даже официально зафиксированы. Женщины, в частности, жены красноармейцев, офицеров пишут о равнодушном отношении: кто-то живет в сенях при температуре минус 40 градусов. Были случаи элементарной человеческой черствости: за каждым домом и каждой коммунальной кухней никакая власть не уследит. И были чудовищные крики отчаяния – что дети уехали из Ленинграда, чтобы не умереть, и вот, они умирают от голода и холода здесь. Это есть и в письмах, и в обращениях граждан – и выезжали инспекторы, и переселяли людей в другую деревню. Но – война есть война.
– Что для вас оказалось совершенно незнакомым, в каких регионах?
– Для меня стала шоком глава о Вологде. Это был крупнейший перевалочный пункт после Ладоги – Дантов ад. По рассекреченным медицинским данным из эвакопунктов, только в Вологде умерло более девяти тысяч человек. Мы об этом вообще не знаем. Вологда, небольшой город на пересечении многих транспортных путей, захлебываясь, принимала изможденных ленинградцев – самых изможденных и в самом тяжелом состоянии. Тем, кого выходили в Вологде, дальше было уже легче, люди и физически подкреплялись, и стресс постепенно уходил. Вологда – это место, где многие спаслись, но многие умерли. Автор главы о Вологде – кандидат исторических наук (все наши авторы – кандидаты и доктора наук), школьный учитель Федор Копылов.
Еще одна абсолютно неизвестная тема – это ситуация с продовольствием в Архангельске. По смертности в процентном отношении к численности населения Архангельск – второй город после Ленинграда: кто об этом знает? А туда шли эвакоэшелоны. Город и сам умирал от голода, находился практически в блокаде – мы об этом почти не знаем, кроме узкого исторического сообщества. Туда везли людей – лечить, кормить, и город оказался в тяжелейшем состоянии. Главу об Архангельске написал Александр Николенко, и это тоже одно из открытий. Многое из того, что написано про Урал, Сибирь, Узбекистан, Киргизию, вообще никому неизвестно – страна распалась и связи порвались, в том числе архивные.
Для меня это нонсенс, но сейчас историческая политика иногда доминирует над исторической правдой. Мы во всей красе столкнулись с тем, как в некоторых республиках говорят: а это не наша война, – и наступает МХАТовская пауза. К счастью, историки так не думают, но нередко они находятся в жерновах этой исторической политики. В казахской статье есть упоминание о том, что когда привозили людей в плохой одежде (они же проделали долгий путь, их подвозили на подводах, на верблюдах – люди изможденные, странные, в основном женщины с детьми, выглядевшие еще и гораздо старше своих лет), местные от них шарахались, принимая их за очередных депортированных врагов народа – рядом был Карлаг: для Казахстана характерна еще и эта специфика. Потом им помогали, несли лепешки, но должно было пройти время для понимания и разъяснения.
Это наша общая война, общая беда и общая история. В той ситуации, в которой оказалась страна 22 июня 1941 года, можно было выжить только вместе, в том числе и в тыловых регионах, где была эвакуация.