Госпожа Цензура

• В Международном "Мемориале" открылась выставка "А упало, Б пропало", посвященная советской цензуре.
• Разговор о цензуре актуален: в Россию возвращаются советские практики контроля за СМИ, репертуаром театров и кино, усиленные цензурой в интернете.
• Одновременно в стране возрождаются традиции самиздата и тамиздата, получаются навыки обхода блокировок.
• Эксперты уверены: полный возврат к советской цензуре в эпоху интернета невозможен, как бы ни хотелось этого российским властям.

Сергей Медведев: Цензура – неизменный спутник российской культуры, российского общества. Пушкин и Булгаков, Синявский и Солженицын, Тарковский и Любимов – все узнали на себе гнет этого инструмента власти. И сегодня цензура возвращается во всей своей полноте, во многом напоминая советские практики.

Корреспондент: На протяжении 70 лет в СССР развивалась система цензуры. Предпросмотру и пересмотру подвергались все произведения – печатные, изобразительные, рукописные, визуальные и музыкальные. Все элементы библиотечного хранения, книгоизданий, звукозаписи и кинопленки подвергались цензуре. В какой-то момент и само слово "цензура" попало под запрет, и попытки ее упоминания пресекались самой же цензурой.

^{Видеоверсия программы}

Советская цензура превзошла все, что было в царской России. Контроль был всеобъемлющим: спецхраны для запрещенных книг с несколькими уровнями безопасности, обширная сеть цензоров и доносчиков. Но самое главное, что появилась четкая идеология, которой не было в царской России. В последнее время в интернете резко увеличилось количество информации о делах за лайки и репосты, подскочил и градус абсурдности.

Государство и ранее, под другими вывесками боролось за чистоту материалов, которые будут попадать к гражданам. В прошлом веке не было интернета, был другой темп жизни и запреты имели свои особенности, однако абсурдность запрещаемых вещей зашкаливала уже тогда. Может ли хоть одно современное государство существовать без цензуры? И неужели действительно вся история России – это борьба со свободой слова?

Сергей Медведев: У нас в гостях Марина Савранская, ученый секретарь музея Михаила Булгакова, и историк Борис Беленкин, директор библиотеки общества "Мемориал".

Хороший повод для разговора – выставка под названием "А упала, Б пропала", посвященная истории советской цензуры, которая на днях открылась в международном "Мемориале" в Москве (Марина – куратор этой выставки).

Марина Савранская: Мы поняли: какое бы пространство нам ни предоставили для выставки, все равно не хватит места, чтобы показать всеобъемлющую сущность советской цензуры. И поэтому мы решили пойти необычным путем: взяли наш алфавит, те буквы, на которые можно придумать слова, и подобрали на каждую букву где-то по одному, по два, а где-то и по десять слов, которые могли бы служить ключевыми словами, описывающими советскую цензуру или способы сопротивления ей. Потом из этого лонг-листа выбрали шорт-лист, так, чтобы каждой букве соответствовало по одному слову и, соответственно, по одной реалии. Мы старались охватить весь период от 1917 года до конца 80-х и на каждое ключевое слово выбрать по одному сюжету.

А еще мы пытались не очень сильно углубляться в персональные истории цензуры. Поскольку цензура была всеобъемлющей, она вовлекала в эту деятельность абсолютно всех. Поэтому, кстати, у нас нет ничего на букву С, например, "самоцензуры". С одной стороны, самоцензура – очевидная вещь: когда существует цензура, всегда есть самоцензура. Можно было взять мемуары любого советского писателя и найти там какую-то оговорку, связанную с самоцензурой: хоть у Солженицына, когда он согласился поменять заголовок на "Один день Ивана Денисовича" вместо того, который хотел поставить.

Сергей Медведев: Насколько была велика роль личности? Царь был цензором Пушкина.

Борис Беленкин: Здесь был тот же самый царь – Сталин. Поражает количество и темпы прочитанного им, а там было еще кино и так далее. Сталин был из все читающих людей, сидел с красным или синим карандашом и был очень внимательным читателем. И это порождало трагедии, а для кого-то было счастьем – книгу пропустили...

Марина Савранская: Да, пожалуй, Сталин – единственный момент, когда мы приравниваем слово "цензор" к какому-то конкретному лицу. А на букву Ц у нас получается такое разветвление. С одной стороны, это о самых значимых руководителях Главлита, о том, как он менялся под руководством Лебедева-Полянского, потом Волина, потом Ингулова, и во что все это превратилось уже в хрущевское время. С другой стороны, на букву Ц: главный цензор – Сталин. И мы показываем сюжет, где, в общем-то, все обошлось малой кровью, разрешили текст – это история поэмы Маршака "Мистер Твистер". Это тот случай, когда Главлит не смог решить – можно или нельзя, потому что формально запрещать было, в общем-то, не за что: поэма была вполне в духе, подчеркивала положительные стороны советского общества. Но в тот момент (это начало 30-х) только-только начали устанавливаться отношения с Америкой, США наконец признали СССР как государство, и в Главлите засомневались – стоит ли в этот момент портить отношения и обижать американцев.

Как только возникает сложный текст, вся структура Главлита начинает подниматься по цензурной иерархии, центр принятия решения смещается наверх и доходит до главного цензора – Волина. И Волин не может принять решение. Тогда посылают сигнальный экземпляр поэмы – а это маленькая детская книжечка! – лично Сталину, и тот своим красным карандашом пишет на обложке потрясающую фразу: "Можно разрешить". Интересна сама формулировка: чтобы разрешить, нужно еще получить разрешение на то, чтобы разрешить.

Борис Беленкин: У нас была трудность: фотографии цензоров не сохранились. Волина, этого ужасного человека, – есть, благодаря его замечательным потомкам, но в случае, например, Лебедева-Полянского, а потом Ингулова – только шарж. Мы не могли найти лица. Есть их описания, иногда совершенно чудовищные, но нет лиц.

Сергей Медведев: Это очень интересно и показательно – анонимность цензуры. Коллективное тело цензурирует себя само и исторгает неправильную речь. Не знаю, где еще в мире были такие примеры. Вспомним, как Сталин утверждал все архитектурные проекты – Дворец Советов или гостиницу "Москва". Может быть, действительно Советский Союз уникален в том смысле, что это очень семиотический проект, советская власть очень знаковая. С самого начала большевики очень четко поняли важность контроля за газетами и типографиями, как никто, наверное, в модернистской культуре не понимал.

Марина Савранская

Марина Савранская: Все начинается с Декрета о печати, который носил временный характер. Предполагалась временная цензура на тот период, пока советская власть не встанет в полную силу. А затем… Ничто не бывает настолько постоянным, как временное.

Сергей Медведев: Ведь изначально же один из лозунгов Февральской революции – "Свобода печати!", "Свобода слова!". С этим шли эсеры и все остальные.

Марина Савранская: Сама аббревиатура "Главлит" с момента своего возникновения и до самого конца советской власти все время меняла свою расшифровку: там все время менялись какие-то акценты. Но главное оставалось – это контроль и охрана государственных тайн. Изначально Главлит подчинялся Нракомпросу. В 50-е годы, сразу после смерти Сталина, очень короткий период он подчинялся МВД, а большую часть времени – Совету министров. Но при этом Главлит постоянно пытался охватить все большее и большее количество сфер.

Сергей Медведев: А были какие-то нормативные документы, которые регламентировали цензуру, очерчивали круг ее обязанностей и ответственных лиц?

Марина Савранская: Конечно! Циркуляры, приказы, списки…

Борис Беленкин: При этом они все время пополнялись…

Сергей Медведев: Центр принятия решений – ЦК КПСС?

Марина Савранская: Конечно!

Борис Беленкин: Если говорить о печатном деле, то в буквальном смысле цензурные функции несли редактор, главный редактор, затем шел Главлит, а затем – "прекрасному" нет предела: это мог быть КГБ при Совете министров, Министерство культуры, ЦК КПСС и выше.

Сергей Медведев: Вы считаете, что Советский Союз не уникален, когда судьбу фильмов Тарковского решают Фурцева, Лапин?..

Борис Беленкин: Конечно, тут и Италия: эстетика живописи, культуры, литературы, печать, СМИ, – безусловно, при диктатуре их жизнь подчиняется очень схожим законам. Могут быть нюансы, но когда выставка объявляется Геббельсом и Гитлером дегенеративным искусством… А в Италии – вмешательство Муссолини. Огромную роль, например, играла архитектура. И это был не только Советский Союз, а Гитлер и Италия.

Сергей Медведев: Здесь вопрос культа личности и типа личности первой половины ХХ века.

Борис Беленкин: Как заведующий библиотекой могу пошутить: "Бойтесь книголюбов".

Сергей Медведев: Да, здесь есть какой-то внутренний психологический комплекс Гитлера, неудавшегося художника.

Борис Беленкин: А Сталин – неудавшийся поэт.

Сергей Медведев: Это люди, которые мнят себя демиургами, считают, что чем больше они прочтут, чем больше составят какую-то свою знаковую вселенную, тем больший объем они смогут контролировать. Первый признак интеллигентного человека – ощущение необъятности знаний и твоей малости перед корпусом текстов.

Борис Беленкин: О Сталине могу порекомендовать только одну вещь, чтобы все стало понятно: это стенограмма обсуждения фильма "Закон жизни" с участием Сталина, – и внимательно прочитать, что говорит Сталин: это фантастика! Она опубликована. Это сентябрь 1940 года.

Сергей Медведев: Интересна вот эта невероятная предельная модернистская интенция власти – сформировать нового человека, его мышление, круг его чтения, круг образов, музыку, которая звучит из репродуктора. Это уникальный и удивительный феномен советской цензуры.

О цензуре рассуждает Вера Дубина, представитель фонда Эберта, одного из главных партнеров этой выставки.

Вера Дубина: Куда все это клонится? Никакого хорошего прогноза тут сделать нельзя. Если это будет, это будет не советская цензура, а другой этап: просто мы сейчас живем в других условиях. Но ее карательные функции, и то, как она калечит художников, – это очевидно, и ничего хорошего в этом нет. Если режиссер по политическим мотивам должен сидеть под домашним арестом, не может свободно передвигаться, по сравнению со сталинским террором кажется: ну, его же не расстреляли… Но представьте человека, который не может себя реализовывать, не может даже зайти в интернет или выйти из квартиры. Каково это – два года сидеть! Не позавидуешь жизни такого человека.

Это, конечно, печально, что нет свободы. Любая несвобода вредит творческому развитию. У нас как-то очень усилилась карательная функция. Очень часто она может доходить просто до "униженных и оскорбленных": совершенное несоответствие тому, что вы сделали. Несчастные люди, которые перепостили каких-то котиков в интернете, – это такая показательная порка, чтобы всем остальным было страшно, чтобы они этого не делали. Это рождает атмосферу затхлости, которую Смирнов назвал кастрацией, потому что никакое творчество в таком состоянии невозможно. Поэтому творческие люди уезжают из России. И очень жаль, потому что это обедняет нашу страну. Для людей, которые будут здесь жить и расти, климат становится более душным.

Сергей Медведев: У вас на выставке представлены традиции сопротивления цензуры – самиздат, тамиздат?

Борис Беленкин: Они представлены буквами Н, Э и Я.

Сергей Медведев: Э – это пишущая машинка "Эрика".

Борис Беленкин: Да, а Я – магнитофон "Яуза". А третья буква Н – это несанкционированная публикация: имеется в виду тамиздат и самиздат. Там очень интересные самиздатские примеры, замечательный пример по поводу возможного проникновения произведения Твердохлебова. Вот у цензоров есть сведения, что антисоветчик Твердохлебов попадет сюда, и он сразу же должен быть изъят и запрещен. Здесь мы уже видим и репрессивную функцию цензуры. А под стеклом у нас лежат замечательные примеры самиздата.

Марина Савранская: Мы не стали занимать самиздатом и тамиздатом буквы С и Т: на С у нас спецхран – тоже очень важная вещь, а на Т – государственная тайна. Мы показываем удивительную карту из коллекции международного "Мемориала", где одновременно на одной карте находятся старые географические названия и новые, идеологические, в новой орфографии. Это такой странный симбиоз, рожденный из советской цензуры и невозможности перепечатать все карты сразу.

А что касается самиздата и тамиздата, я подобрала примеры не столько для того, чтобы показать, какие произведения выходили в самиздате, мне было важно показать вариативность, как это могло выглядеть. Мы показываем классический пример самиздата – набранные на машинке произведения. С другой стороны, мы показываем более поздний, уже почти современный вариант, когда это напечатано уже при помощи ЭВМ: так напечатаны Стругацкие. Еще был такой необычный самиздат в виде проявленных, но не отпечатанных пленок: они в таких рулончиках, похожих на конфеты. У многих молодых людей ощущение от самиздата, что это пачка бумаги из-под пишущей машинки, но на самом деле есть огромное количество вариантов, что называется – голь на выдумки хитра.

Примерами сопротивления цензуре можно назвать и другие буквы на нашей выставке, когда люди, встроенные в систему книгоиздания, пытаются всеми силами сделать так, чтобы текст вышел. И одни одновременно и участвуют в процессе цензурирования, потому что они очень хорошо в курсе, что можно, а чего нельзя, а с другой стороны, пытаются найти любую лазейку, чтобы воспользоваться моментом.

Сергей Медведев: Да, как, например, передача "Доктора Живаго" на Запад.

Марина Савранская: Не только. Есть занятный способ, он у нас на букву У – условия публикации: мы говорим о традиции предисловий и послесловий. Это можно хронологически разделить на два типа. Первый – довоенные предисловия. Особенно это касается 20-х годов, когда нужно издать сложное произведение, но оно совершенно не соответствует советской доктрине. И тогда его ругают в предисловии, показывают, в чем автор был не прав, но все-таки автора представляют в каком-то урезанном виде. В хрущевское время это уже скорее такое извиняющееся, объясняющее предисловие, где пытаются помирить автора и его произведение с той действительностью, в которой оно публикуется.

Сергей Медведев: Это же сложнейшая семиотическая культура! Советский Союз весь пророс из книги. Люди знали, как отзовется какая буква, или, скажем, многие писали тексты, заранее вставляя куски, чтобы приготовить какую-то жертву и сохранить важные для себя вещи.

Борис Беленкин

Борис Беленкин: На выставке есть и оптимистические моменты. Там репрессируют не только Зеленина, а на его место в Большую советскую энциклопедию помещают зеленую лягушку, а, например, цензурируют самих цензоров, Сталина и Берию. Как "вырезают" Сталина из фильма "Ленин в Октябре" – это совершеннейшая фантастика, что придумывает Ромм, чтобы убрать из кадра Сталина! Зло никоим образом не называется, но его надо удалить – потрясающе!

Марина Савранская: Возвращаясь к разговору о том, насколько уникальна система советской цензуры, надо сказать, что после войны на территориях, которые стали именоваться странами Варшавского договора, вся эта система была воспроизведена абсолютно точно. В Польше, в ГДР, в Венгрии занимались тем же самым, это отличалось только какими-то деталями.

Сергей Медведев: Ведь в 20-е и 30-е годы книги сжигали в больших количествах. Там были специально отобранные партийные отряды. Газета "Правда" говорила, что 500 особо доверенных партийцев уничтожили 20 тысяч книг.

Борис Беленкин: А что можно было сделать с Троцким? Только сжечь, конечно.

Сергей Медведев: То, что в Германии сжигали "неправильные" книги, для нас – некий символ. Так, оказывается, в СССР это производилось не регулярной основе!

Марина Савранская: Существовала еще резка. И уничтожали не только книги, которые не соответствовали моменту, как с Троцким, но еще и старые книги, со старой орфографией. Не каждая библиотека имела спецхран, поэтому если книгу некуда было девать, от нее избавлялись таким образом.

Борис Беленкин: Спецхраны занимали огромную территорию. Это были не только книги, но и огромное количество подшивок журналов и газет, в том числе зарубежных.

Марина Савранская: И даже советских журналов типа "Большевик": линия партия меняется, соответственно, старые публикации убираются порой целиком. И, что самое удивительное, спецхраны занимали огромное место, но часто на схемах устройства библиотек их никак не обозначали и найти их было невозможно.

Сергей Медведев: Как секретный объект на картах.

Борис Беленкин: В отдельных случаях они были бессильны. Они не справлялись. Казалось бы, в такой тоталитарной стране это должно быть стройно, четко, но все-таки что-то не срабатывало.

Марина Савранская: Жизнь слишком многообразна.

Сергей Медведев: Результат всего – это распад Советского Союза, когда начался информационный обмен, потекли потоки гласности, плотину прорвало.

Насколько нынешние ограничения свободы слова, нарушения 29-й статьи Конституции напоминают советские времена?

Марина Савранская: Пока я готовила эту выставку, казалось, что эти вещи абсолютно несоединимы. Это совершенно разные типы цензуры. Советский тип устроен по принципу – кто владеет типографией, средством размножения и передачи информации, тот владеет самой информацией. А сейчас, поскольку есть интернет, вся эта система не работает и нам ничего не страшно. Ничего, что сейчас какие-то идут попытки закрутить гайки, в чем-то нас ограничить, – это все не имеет никаких последствий, потому что ту систему воспроизвести невозможно, возврат к цензуре невозможен. Я не знаю, что должно случиться, чтобы это застали я, мои дети и внуки.

Но пока я готовила эту выставку, мне в какой-то момент пришла в голову мысль о том, что это реально может вернуться. Очень важная вещь в советской цензуре – это именно вовлечение людей, которые, казалось бы, не должны были иметь к ней отношения: это наборщики в типографиях, библиотекари, которые вели картотеку спецхрана, редактора, худсоветы… Вот это вовлечение абсолютно всех, кто имеет отношение к произведению, к цензурированию этого произведения, рождало коллективную ответственность. И когда у нас начинают судить за котиков, за лайки и репосты, это такая же коллективная ответственность. Понятно, что невозможно остановить распространение информации так же, как в советское время. "Эрика" берет четыре копии, в отличие от интернета. Но вот этот момент попытки создания коллективной ответственности – очень опасная штука.

Сергей Медведев: Мне кажется, мышление одинаковое: власть очень чувствительно относится к неправильной, с ее точки зрения, информации, зачищает это по каким-то отдельным моментам. Похоже, что это идет из старого времени, когда Николай был цензором Пушкина, когда Иван Грозный занимался цензурой: это какой-то генетический код российской власти – реагировать на критику.

Марина Савранская: Советская власть была одним из главных заказчиков и спонсоров искусства. А есть простая идея: кто платит за музыку, тот ее и выбирает. И вот эта старая манера осталась: мы заказываем эти спектакли, эти книги, и мы же еще и управляем содержанием, потому что мы за это платим. И это тоже чувствуется в современной власти, когда нам начинают объяснять, почему тот или иной спектакль должен выглядеть так или иначе: потому что он ставится в государственном театре, который получает государственные деньги (хотя они не государственные, а наши с вами).

Сергей Медведев: Это деньги налогоплательщиков.

Борис Беленкин: Есть пример, когда мы из сегодня возвращаемся во вчера и обратно в сегодня, – это наше нынешнее законодательство. В отличие от цензуры, скрывавшейся в советскую эпоху, сегодня эта цензура появляется в законе – закон о гостайне, закон об экстремизме и так далее. То же самое с общественными организациями. Это происходит достаточно откровенно, и когда ты публикуешься, у тебя опять включается самоцензура: значит, здесь я прохожу по экстремизму, здесь я затрагиваю государственную тайну, здесь – оскорбление власти и так далее. Здесь мы, безусловно, видим и возвращение, и исправление издержек свободы. Может быть, в этом смысле наша выставка довольно страшна: мы как бы предоставляем власти возможность – учитесь, как было. Как у Галича: " Бродит Кривда с полосы на полосу,//Делится с соседской Кривдой опытом"…

Сергей Медведев: А, вообще, можно вспомнить в истории России период свободы слова?

Борис Беленкин: Да!

Сергей Медведев: Это только 90-е годы?

Борис Беленкин: Нет, еще восемь месяцев 1917 года. А потом – идут большевики – и, ох, как стали вспоминать царизм в первые же месяцы!