Литературное наследство. Том 110: И.А. Бунин. Новые материалы и исследования. Книга 1 / Ред.-сост. О.А. Коростелев, С.Н. Морозов; науч. коллектив тома Г.З. Брэдли, Т.М. Двинятина, Р.Д. Дэвис, О.А. Коростелев, С.Н. Морозов, Е.Р. Пономарев, Е.М. Шинкова. – М.: ИМЛИ РАН, 2019.
Исследователи архива Буниных в Лидсе отмечают, что знаменитый писатель сочинял следующим образом. Сначала он делал заметки на чем придется, подчас на обрывках газет и папиросных коробках. Затем фрагменты и наброски переносились на листки и раскладывались по разным папкам. В дальнейшем из этих папок должны были родиться рассказы и повести. Исполнению ряда замыслов помешали болезни, старость и смерть. Зато собранные материалы помогли Вере Николаевне в написании "Жизни Бунина", доведенной ею до 1906 г., то есть до их знакомства; из таких папок она составила вторую часть книги Бунина о Чехове.
В нынешнем юбилейном томе Литнаследства (он издан к 150-летию писателя) Е. Пономарев опубликовал, помимо дюжины неоконченных рассказов, тематически близких "Темным аллеям", несколько бунинских папок: наброски к 2-му тому "Жизни Арсеньева" – "Дни и годы", "К Парижу", "Юг" и др.
Одна из папок называется "Женщины, девушки, девочки". Творческий путь Бунина был долгим, писал он стихи и прозу, брался за разные жанры и темы, но женские образы всегда оказывались у него на видном месте, словно иконы в "красном углу" русского дома. Отмечу, что религия и эротика нередко выступают у Бунина заодно: Я наклонился с тем радостным трепетом, с каким в отрочестве склонялся после исповеди под епитрахиль священника, ужасаясь красоте и нежности этой теплой, загорелой продолговатой руки, и едва прикоснулся к ней губами. – Поцелуйте меня, – неловко сказала она, закрывая глаза и слегка откидывая голову ("Иволга"). Так вот, в жизни Бунина женщины играли не меньшие роли, чем в его книгах.
И нужно же было случиться так, что первая моя жена была гречанка, род которой был с Итаки!
Вырос Бунин в провинциальной России, где "война полов" порой принимала столь ожесточенный характер, что себе вряд ли представляли Ибсен и Стриндберг: Я пишу только сотую долю того, что следовало бы написать, но чего не вытерпит ни одна бумага в мире. Какой-то новосельский мужик привязывал свою жену, всю голую, за косу к перемету и драл ее вожжами до потери сознания (из дневников И. Бунина). Он был трижды женат (с Варварой Пащенко – в гражданском браке), кроме того, под одной крышей с Буниным годами жили женщины, с которыми он состоял в любовных или покровительственных связях.
Анна Цакни
Беллетризованный вариант жизни с Пащенко Бунин изложил в 5-й части "Жизни Арсеньева" – "Лике", и писатель признавал, что угодил в творческую ловушку: Дальше писать – просто невозможно! Будет уже явная автобиография – к тому же уже всем известная. Не знаю, как быть (И. Бунин – В. Буниной, 5.11.1938). Первой официальной женой, с которой Бунин скоро расстался, была одесситка Анна Цакни: Какой-то Одиссей, какая-то Итака… Почему, зачем вошло это в мою жизнь с детства, как и многое, многое другое <…>? И нужно же было случиться так, что первая моя жена была гречанка, род которой был с Итаки! (Отдельные наброски, 1, 3). От нее родился единственный ребенок Бунина – Коля, умерший 5 лет: Вечером мальчик был вял, плаксив, зевал, резало глазки, знобило. Отнесли в спальню, померили температуру – 38,5. Ночью горел, но крепко спал. Утром доктор: жар 40, скарлатина. Боли в животике, стоны, понос. Давали опий. Вечером в полусне целует мать горячими сухими губками: "Мама, мне грустно!" Следующие дни все без сознания, только стонет. Горит – 42. Сыпь скрылась. Последний вечер: дышит все тише, холодеют ручки, ножки. Потом приоткрыл глазки – и затих (Отдельные наброски, 1, 12).
Иван Бунин с Олей Жировой
Вообще, детей в кругу Бунина словно преследовал злой рок. Дочь Пащенко – Милица Бибикова подавала надежды как пианистка, но умерла 15 лет от туберкулеза, после безуспешного лечения на Волшебной горе. Короткой, беспокойной и довольно несчастной оказалась жизнь Олечки Жировой. Это был единственный ребенок, которого – отчасти – воспитывал Бунин, и единственное существо, называвшее писателя в его зрелые годы Ваней. Лет десять с перерывами Олечка по бедности жила у Буниных вместе с матерью; отношение писателя к ней часто и сильно колебалось: трогательная, смущенная и счастливая или выблядок бугая на содержании. Взрослые в окружении Бунина увлекались сочинительством, не отставала от них и девочка, – сохранились абсурдистские ее диалоги с игрушечным медведем: Плюшка говорит, что если будет война, то мы все поедем в деревню и, конечно, папа. – Я боюсь, что его убьют. – А я хочу посмотреть на войну. – Я ни разу не видела войны. – Плюшка лег и не даёт мне писать. – А здесь была революция? – Распускаю крылья. – Вот тебе и первая революция! – это Плюшка сказал, потому что увидел в рубашке дырку. Бунин адресовал ей в тяжкие военные годы мрачные шуточные письма в стихах:
Дорогая Олечка,
Подари мне кроличка
И пришли в наш дом
Заказным письмом.
Я его затем
С косточками съем,
Ушки пополам
Марге с Галей дам,
А для прочих всех –
Лапки, хвост и мех.
Ревнивая мать не могла толком ни содержать девочку, ни отпустить ее от себя; дважды Оля оказывалась в нервных клиниках, а накануне ее свадьбы мать умерла то ли от инфаркта, то ли покончив с собой. Сама Олечка пережила мать на 4 года и умерла в 30 лет в 1964 г.
Второй официальной женой и спутницей более чем половины жизни Бунина стала Вера Муромцева. О ее роли точно написал в письме-соболезновании Г. Адамович: Все знавшие и любившие Ивана Алексеевича будут вам вечно благодарны за все, что вы для него сделали, за то, что Вы только для него жили и для него забыли себя. Он же отмечал, что Вера была с мужем в главном, подобно З. Гиппиус, но не женам А. Пушкина и Л. Толстого. К фигуре Веры Николаевны я вернусь ниже, тем более что две трети тома Литнаследства составляет комментированная переписка Веры и Ивана в 1906–1947 гг.
Галина Кузнецова, Иван Бунин, Вера Бунина и Леонид Зуров
Несколько лет любовницей Бунина была Галина Кузнецова, позже ставшая партнершей Маргариты Степун. Бунин долго не мог примириться с ее "уходом": К моему крайнему изумлению, она оказалась еще непостижимее, чем я думал. В нашей с ней жизни было нечто очень большое, и вот оказывается, что для нее ровно ничего не было, и я стал для нее просто несуществующим (Бунин – Буниной, 21.07.1936). Марга и Галя, если верить словам Веры, допускали даже вариант "любви втроем", но в итоге в жизни возобладало эпистолярное мнение Федора Степуна: Так называемая "противоестественная" любовь, как таковая, ни с "гнусностью", ни с "грязью" ничего общего не имеет: бывает грязь естественных и бывает чистота противоестественных отношений.<…>Для меня развратна (вспомните мою статью о "Митиной любви") всякая безликая похоть и праведна всякая страсть, связанная с откровением о лице человека и взращением его (лица) в любимом существе. Кузнецова и Степун подолгу гостили у Буниных, прожили вместе с ними и несколько бедных военных лет.
Бунин себя ведет как знатный гость более высокой расы. Увидев меня, он начал немного пускать слюну, но я очень скоро смылась
Другой сожительницей поневоле была Елена (Ляля) Жирова. Познакомилась она с Буниными в октябре 1936 г., когда ненадолго вышла замуж за их близкого знакомого Николая "Капитана" Рощина (Федорова). Отношения Ляли с миром не складывались: Ненавижу людей – за их тупость, бессердечие, самовлюбленность и грязь. Вероятно – я такая же, и я себя так же ненавижу, как и других (Е. Жирова – В. Буниной, 16.08.1937). Зарабатывать Ляля не умела и не очень хотела, голой натурщицей быть стеснялась, а когда дело доходило до службы, получалось еще хуже: Горько пришлось только несчастной Е.Н. Жировой. Схватили, остригли, посадили в тюрьму. Виню себя, что не дала ей знать, чтобы она ни в коем случае к немцам не поступала. Правда, ее положение, когда она взяла это место счетовода, было трагическое. В кармане ни гроша, муж пропал, содержательница пансиона ей написала, что если не будет внесено за Олечку 1500 фр., она берет ей билет до Парижа и отправляет к матери (воспоминания Буниной).
Возвращаясь к созвездию женщин Бунина, и на суше, и на море все пять его чувств человека и художника пребывали во всеоружии и поиске:
Маргарита Степун, на обороте рукой Ивана Бунина: "Монте Карло Бич. Первые дни сентября 1938 г. Марга"
На пляже – запах ее нагретых волос.
Великолепие черных глаз. Набросала в пепельницу золотых окурков.
Зелёная пустыня Адриатического моря, Лидо, пляж. Вечерний звон из Венеции. Черный купальный костюм висит на тощем теле. Видно начало увядших грудей. Стоит на песке у моря, тонкая, высокая, ноги – палки, плоская узкая ступня – точно лапа чайки ("Женщины, девушки, девочки", 6, 8, 20).
Предприимчивость Бунина далеко не всегда встречала понимание, и можно привести строки из письма рижской красавицы, поэтессы и актрисы Татьяны Ратгауз: Бунин себя ведет как знатный гость более высокой расы. Увидев меня, он начал немного пускать слюну, но я очень скоро смылась. Это эротоман на почве старческого маразма (Т. Ратгауз – Э. Чегринцевой, 3.05.1938).
При всем том, окруженный женщинами почти постоянно, Бунин вовсе не умышлял быть семьянином: За что послал мне Бог в конце концов такую странную и горькую жизнь! Один, какая-то Ляля, какая-то девочка… недоставало еще ребенка в моем несчастном доме (Бунин – Буниной, 3.10.1938). Наоборот, писатель предпочитал быть меланхолическим путешественником, словно Евгений Онегин:
Бедность пейзажа наводит тоску, скуку, небо создано для ворон. Серо, холодно, народ косолапый, морды белобрысые
Дом их в далекой, новой и довольно захолустной, широкой, адски скучной улице (есть местами даже заводские трубы, дом угловой, такой, что при взгляде одном хочется повеситься), довольно старый, для бедных, внизу мебельная лавка, а по улице каждую секунду мчатся мотоциклетки… <…> Что-то инфернальное по очевидному мизеру жильцов в этом проклятом доме! (Бунин – Буниной, 26.10.1936, о посещении Кузнецовой и Степун в Нюрнберге)
Вера Бунина
Бедность пейзажа наводит тоску, скуку, небо создано для ворон. Серо, холодно, народ косолапый, морды белобрысые (Бунин – Буниной, 6.05.1938, из Тарту).
Быть может, Бунин стремился к тем берегам, где хотел найти следы "золотого века", а потому так увлечен был Цейлоном, ставшим местом действия нескольких его рассказов и замыслов: Голые шоколадные люди <…> и какие-то теплые, пряные запахи опять дали мне почувствовать, что я <…> в мире древнего человечества, моих праотцев, то есть опять-таки моей родины, которую я смутно вспоминаю и которой я уже боюсь, как-то темно, по-обезьяньи тоскуя, ибо слишком уж отвык я от нее, от этого утраченного Эдема, и вот снова возвратился к нему, к тем истокам Бытия, где смешивается младенчество и смерть, начало и конец (Из заметок о Цейлоне, конец 1930-х).
Как скверно быть женщиной, в особенности тогда, когда хочешь быть в то же время и человеком
Такому странствователю более подходила не женщина-жена, а женщина-друг, и ее Бунин встретил в 1906 г., вскоре после того, как дважды осиротел (умерли его сын и отец). Думаю, не случайно, что Вера Бунина называет себя в переписке в мужском роде: Волчонок, Гусек, Тишка, Стервенок, Бездомный бродяга, Седой, Чемберлен, Чубукчи (после первой поездки в Средиземноморье, так в Турции называют мальчиков-слуг, которые носят курительные принадлежности). Кажется, и Вере неуютно было в собственном теле: Как скверно быть женщиной, в особенности тогда, когда хочешь быть в то же время и человеком. Думается мне, что много горя увижу я в жизни (Бунина – Бунину, 31.12.1906). Вера Муромцева-Бунина училась на химико-фармацевтическом отделении Высших женских курсов, ездила в геологические экскурсии, самообразовывалась согласно печатным советам Мережковского, знала несколько языков, переводила Флобера, Мопассана и др. Бунин редактировал ее переводы, поэтому не приходится удивляться его диалогу с Мопассаном. Отцом ее был московский думский политик (Против папы восстала черная сотня, но, говорят, что все-таки он будет избран в члены Управы. Бунина – Бунину, 11.02.1907), а братьями – несчастные советские самоубийцы Павлик (1933 г.) и Митя (1937 г., со второй попытки). Вера Николаевна намеревалась жить хорошей рабочей жизнью – в духовном и психическом одиночестве. В ее письмах тоже содержался богатый рабочий материал для писателя:
У землемера еще темя приплюснуто (острижен он машинкой) и лоб сердечком (9 или 10.08.1911).
В купе сидят кроме меня 4 дамы и три зеленых попугая. Везет офицерская жена, одетая в военную блузку. Попугаи взяты в плен, говорят по-немецки и поют (3.02.1915).
Иван и Вера Бунины, 1907 год
Вера преодолела сопротивление своих родных, недовольных тем, что она встречается с формально женатым мужчиной, жила с ним полтора десятка лет без венчания, расстраивалась, что почти никогда не остаются они наедине друг с другом, терпеливо верила в свою мечту: Часто, очень часто думаю о нашем будущем, и страшно, и хорошо делается мне, когда представлю нас с тобой где-нибудь на Шотландском берегу Атлантического океана, болтающими с рыбаками, или где-нибудь в Лондонской библиотеке, занимающимися каждый своим делом (Бунина – Бунину, 9.02.1907). Вера понимала и принимала Бунина со всеми его недостатками: Я недавно поняла, почему ты, такой способный к танцам, не умеешь танцевать с дамой, – тебе не дано ни в какой области согласовать своих движений с другим человеком, что необходимо в танце вдвоем. Ты можешь лишь один. Я только отличаюсь от всех, что я это приняла и стала жить одна, не бросая тебя физически и приходя к тебе, когда тебе нужно (Бунина – Бунину, 23-24.12.1934).
Со временем у Веры Николаевны появился свой сателлит – Леонид Зуров, который приехал в ноябре 1929 г. к Буниным с караваем черного мужицкого хлеба, коробкой килек, салом, антоновскими яблоками, клюквой и парой маленьких корзинок для женщин, который иногда матерно ругал Буниных, но чаще терпеливо ухаживал за ними – больными стариками (Жду Вашей кухни как ворон крови! – Бунин – Зурову, 24.06.1950), который временами сходил с ума, и тогда доктор Дюран-Саладен делал ему пикюры и кормил огромным количеством сахара (Зуров – Бунину, 21.10.1953). С Верой Николаевной Зуров оставался до самой ее смерти в 1961 г.
Вера Бунина
Что касается чувственной любви, то она не вполне соответствовала мировоззрению подлинного творца и путешественника. Любовь была чересчур краткой и ненадежной: Она вся содрогается, как от электрического тока, с тихим стоном охватывает его шею, жмет ее к себе, ищет его губы и вдруг, найдя их, уже чувствует в сладком обмороке, как толчками льется в нее нечто горячее, самое страшное в мире… Так зачата была та, что впоследствии приезжала к нему в гимназическом платье на каникулы, чья мать уже много лет лежала на кладбище за деревней (К "Жизни Арсеньева" (Том второй. "Дни и годы"), 9). Любовь оборачивалась безумием: Летом приехал сын барина, молодой кавказский офицер. Страстно влюбилась, но ни за что не давалась. Захватил ее раз в малиннике, где она каждый день тайком объедалась ягодами, изнасиловал и вскоре уехал. С неделю служила с какой-то странной, загадочной веселостью, потом вдруг исчезла из усадьбы. Дали знать становому, начались розыски по окрестным деревням, а дом оказался обворованным <…> Все нашлось случайно: случайно увидали под балконом что-то белое, – оказалась скатерть, в которую было завязано серебро, нашли и прочее: чернильницу в ворохе опавших листьев в садовой глуши, историю на чердаке, в мусоре под печным боровом, икону в дупле старой ракиты над прудом, а потом и халат: ловили бреднем карасей в пруду и вытащили вместе с карасями, – он был утоплен с завязанным в него камнем… А ее поймали мужики верст за двадцать от усадьбы, в лесу, где она скрывалась с неделю, питаясь желудями и всякими кореньями, и отвезли в сумасшедший дом в Воронеж (К "Жизни Арсеньева" (Том второй. "Дни и годы"), 7). За любовью маячила смерть: Похоронил в деревне, где проводил с ней первое после женитьбы лето. Ее вещественные следы – белье в шкапах и комодах – и т.д. Неотступные воспоминания на каждом шагу! Постель, на которой спал с ней тогда – живой, прелестной... <…> Живую не любил. И вот – все растущая любовь, благодаря смерти... Началась наша с ней новая жизнь (К "Жизни Арсеньева" (Том второй. "Дни и годы"), 46). Наконец, любовь становилась печальной судьбой отверженных: Так сошлись они, оба брошенные теми, кого любили и продолжали любить. Они знали друг про друга, что продолжали, и все же полюбили и друг друга. И потом были счастливы этой любовью друг к другу и каждую ночь не могли расстаться друг с другом без боли, – оба продолжая любить и тех, что их бросили ("К Парижу", 5).
Жизненные и творческие отношения Бунина с женщинами отличает высокая степень искренности и откровенности. И сам он не без гордости называл это своей фамильной чертой, вспоминал слова отца "Лгут только лакеи!" и признавался, что с детства правдив до глупости.
Посылку из Москвы я не принимаю – она для меня несъедобна
Гордость и правдивость помогли ему проплыть между Сциллой нацизма и Харибдой большевизма, не запачкав своего пера. Он не ответил на завуалированные предложения Н. Берберовой издать свои сочинения в СССР с помощью оккупационных властей (см. письмо Берберовой – Бунину, 12.11.1941), хотя жилось Буниным в Грассе очень бедственно. Бунин складывал в папку "К Парижу" листки с перечислением обильных меню, а в нейтральную Швецию слал красноречивые просьбы (см. письма С.А. Циону). После войны, живя крайне стесненно, отказывался принять советскую помощь (Посылку из Москвы я не принимаю – она для меня несъедобна; Бунин – Зурову, 10.03.1949) от "возвращенца" Рощина, уговаривавшего его перебраться в Советскую Россию. Но Бунин вместо просьб заочно адресовал советскому руководству скабрезные экспромты:
<…> И вылез Грузин из машины, идет
В открытую настежь могилу,
Потухшую трубку клыками сосет,
Подходит к калмыцкому рылу:
Здорово, товарищ! Ну как? Не смердишь?
По-моему, слишком ты долго лежишь:
Облопался славой, а я уж отвык
Делить гениальность с тобою:
Пора тебе к х** отсюда, Калмык!
И в рыло дал трупу ногою.
Но только что дал, завизжал, заорал:
Зубами муде ему труп оторвал!
Нина Берберова, Иван Бунин и Галина Кузнецова
Стремление к неудобной подчас правде отличало и творческие искания Бунина. Работая над вторым томом "Жизни Арсеньева", он почувствовал неладное: "донжуанские списки" Ивана Бунина и Алексея Арсеньева смешались, вымышленную автобиографию (В. Ходасевич) стала вытеснять всамделишная. И тогда он оборвал нить романа, оставив лишь любовную историю и повернувшись к женщинам, девушкам, девочкам.
Замыслы Бунина на рубеже 30–40-х гг. находят удивительные (потому что сепаратные) параллели с творчеством его младшего современника Набокова. В заметках к неоконченной "Иволге", где любимая девочка Маша Львова превращается по-овидиевски в птичку, юные герои Бунина классифицируют бабочек. Героиня рассказа "Лизок" и друг ее отца – близкие литературные родственники Лолиты и Гумберта. Следующий бунинский фрагмент будто является конспектом сюжета еще не существовавшей "Ады": Спят в одной комнате – брат и сестра, подростки. За окном лунная ночь. Проснулся, перевертываясь, – она плачет. "Что ты?" Молчит, подавленно рыдает. Подошел, сел к ней на постель, стала рассказывать свое великое горе – несчастно влюблена – в мальчишку, помощника машиниста. Стал утешать, целовать в мокрую горячую щеку, потом в такие же губы… "Ляг, ляг со мною, обними меня покрепче, а то я умру…" Лег – и все произошло само собой, с горячей порывистой нежностью, счастьем и жалостью, горем. Самая прекрасная за всю жизнь любовь.
Никаких фотографических снимков с меня мертвого! Никаких масок с лица и рук!
"Жизнь Арсеньева" и "Дар" – романы о превращении героя в художника слова (см. А. Долинин, "Комментарий к роману Владимира Набокова "Дар", с.54–56), а темой их продолжений – вторых томов – становилась утрата – смерть любимой женщины, восходящая к "циклу Альбертины". Кстати сказать, Бунин находил влияние Пруста в своей книге, например, в эпизоде поездки Арсеньева в Севастополь (см. переписку с Бицилли). Быть может, Набокова, как и Бунина, побудила отказаться от воплощения замысла именно нарастающая автобиографичность.
Первый том "Жизни Арсеньева" Бунин закончил описанием похорон на Ривьере великого князя Николая Николаевича, а во время работы над вторым написал рассказ "Поздний час", герой которого как будто умирает возле могилы возлюбленной. Вскоре Бунин сделал распоряжения и о посмертной судьбе своего тела, увы, так и не исполненные:
После моей смерти лицо мое должно быть тотчас же закрыто – чтобы уже никто и никогда больше не видал моего смертного безобразия.
Никаких фотографических снимков с меня мертвого! Никаких масок с лица и рук!
Если это будет возможно, даже никаких склепов и подземелий церковных: сжечь меня как можно скорее после наступления смерти.
Возможно, художник и путешественник задумывал совершить последнее земное свое странствие в одиночестве, но верный Чубукчи его не покинул.