В болоте застоя

• В пейзаже мировой экономики Россия выглядит тихим болотом: макроэкономическая стабильность, огромные резервы, околонулевой рост и отсутствие реформ.
• Изношенная инфраструктура, избыток государства и слабость госуправления уменьшает конкуренцию, увеличивает концентрацию активов и тормозит рост.
• Сегодня новый вызов российской экономике – это мировой технологический прогресс, который резко сократит зависимость развитых стран от нефти и газа.

Сергей Медведев: Будущее наступило или никак не наступит? Российская экономика уже многие годы выглядит как тихое застойное болото. Огромные, все жиреющие запасы государства, макроэкономическая стабильность и голубые огоньки болотного газа. Как долго это может продлиться? Каковы ресурсы этой стабильности? Какие "черные лебеди" могут прилететь на это болото? Хватит ли правительству нефтяных доходов и золотовалютных резервов, чтобы оплачивать эту стабильность и застой?

Корреспондент: Россия вступает в новое экономическое десятилетие, и если говорить о влиянии на нее общемировых экономических процессов, которые отражены в понижении прогнозов глобального ВВП со стороны МВФ, то можно вспомнить, как развивались события во время кризиса 2008 года. В то время, по словам бывшего министра финансов Алексея Кудрина, "Россия выглядела как тихая гавань", изолированная от большинства внешних негативных влияний. И если тогда выход в плюс выглядел как победа над кризисом, то на деле последние десять лет оказались для российской экономики потерянными. По данным ВШЭ, текущий размер ВВП превышает уровни 2008 года чуть больше, чем на 4%.

Изношенная инфраструктура, избыток государства и слабость госуправления уменьшает конкуренцию, увеличивает концентрацию активов и тормозит рост, а добавившиеся к этому списку санкции оборвали приток частных инвестиций в страну и сдвинули Россию на обочину мирового технологического прогресса.

Сегодня новый вызов российской экономике – это как раз тот самый мировой технологический прогресс, который резко сократит зависимость развитых стран от нефти и газа и, скорее всего, поставки этого типа российского сырья сместятся в сторону востока, где диалог будет уже менее приятный и более жесткий, чем сейчас в Европе.
По словам Антона Силуанова, золотовалютных резервов в России хватит на всех, и даже падение стоимости нефти не кажется таким страшным. В таком случае действительно на второй план отходят борьба с монополиями, повышение конкурентоспособности, приток инвестиций и создание новых рабочих мест.

Сергей Медведев: Наши гости – экономический обозреватель Борис Грозовский и Андрей Мовчван, экономист, основатель Movchan`s Group.

Действительно, такое ощущение, что Россия сидит за этим бруствером из накопленных мешков с долларами, евро и золотом и окопалась очень хорошо. Интересно, насколько эта объявленная стабильность может купить стабильность политическую и социальную?

Андрей Мовчан: Я думаю, это вполне стабильная ситуация. У нас десять тысяч долларов ВВП на человека, очень приличные доходы бюджета. За счет того, что наш ВВП очень консолидирован, мы можем экстрактировать очень большие доходы от нефтегазовых корпораций и вполне в состоянии обеспечить ситуацию, при которой ничего не горит, а если где-то горит, то можно залить деньгами, если же мало горит, то можно затоптать сапогами и забить дубинками. И мы видим, как это успешно делается, потому что на дубинки и сапоги денег точно хватает.

Сергей Медведев: А как долго это может продолжаться?

Андрей Мовчан: Наверняка этого не знает никто. Мы можем говорить только о каких-то рисках изменений. Если сейчас совсем выключить нефть и газ, то золотовалютных резервов хватит примерно года на четыре для того, чтобы кое-как поддерживать функционирование нашего рынка. Но нефть и газ никто не собирается выключать, по крайней мере в течение ближайших десяти лет точно. Предполагается, что пик потребления нефти в мире будет в 2025 году. Мы производим более-менее максимум того, что можем, с небольшим ограничением из-за соглашения ОПЕК+, и будем так производить. Где-то до 2024 года у нас добыча может нарастать, потом она начнет падать, потому что нет нормально извлекаемых резервов. Газ – далеко не главный, но все-таки существенный компонент нашего экспорта. Несмотря на то что СПГ развивается очень активно и постепенно отодвигает трубопроводный газ, себестоимость приближается к себестоимости природного газа, у трубопроводного газа есть одно огромное преимущество. Мы же стремимся сейчас к экологической чистоте, а карбоновый след СПГ примерно в два раза больше, чем у трубопроводного газа. Вообще, в России экономика сравнительно чистая, потому что у нас очень высока доля потребления трубопроводного газа. Я думаю, скоро сообразят, и давление на Европу с нашей стороны будет очень сильным. Мы еще долго будем продавать туда этот газ.

Борис Грозовский: У России крайне низкий внешний долг, государство в своей политике абсолютно независимо от кредиторов и может проводить политику, никак не оглядываясь ни на МВФ, ни на Всемирный банк, ни на мнение финансистов, сидящих где-то в Европе или в Штатах. С бюджетом все очень неплохо, профицит третий год подряд достаточно существенный. Они действительно научились экстрактировать из экономики значительную часть сырьевой ренты, которой абсолютно хватает на существование государства в его нынешнем виде. Другой вопрос, нужен ли авторитарным режимам в принципе экономический рост, или им как раз проще поддерживать население в таком состоянии, когда все идет ни шатко ни валко.

Сергей Медведев: Такая кондовая нефтегазовая и макроэкономическая стабильность исключает всяческие позывы на какие-то перемены?

Андрей Мовчан: В российском обществе запрос на перемены очень велик, хотя бы потому, что этого давно не происходило. Я думаю, российское общество и государство, как большая машина, начинают двигаться в сторону перемен, и этот маховик будет только разгоняться. Этот запрос можно выразить тремя ключевыми понятиями – "справедливость", "уверенность" и "социальные лифты".

Сергей Медведев: По-моему, нынешнее российское государство стремительно уходит от этих трех вещей.

Андрей Мовчан: Если вы спросите у большинства населения, в чем выражается несправедливость, они скажут не про бизнес-джеты ВТБ, а про неких абстрактных олигархов и бизнесменов, которые зарабатывают деньги и вывозят их за границу. И в этом отношении государство работает достаточно активно, таких бизнесменов становится все меньше, а контроль за деньгами – все больше. Постепенно под давлением левой части общества государство будет уничтожать независимый бизнес, а значит, независимые потоки капитала, переходить к тому, что мне нравится называть горбачевским капитализмом, когда на уровне прачечных и ресторанов капитализм, а на уровне всего более серьезного социализм. Этот процесс идет. С точки зрения уверенности то же: чем больше людей у нас работает на государство, тем больше у людей уверенности, потому что государство не банкротится, зарплаты выплачиваются, они небольшие, зато индексируются, пенсии какие-никакие, но обещаются. 38% сотрудников оплачиваются государством, их количество растет, и в основном потому, что уменьшается количество людей в частном секторе.

Борис Грозовский: Я хочу поспорить насчет того, что справедливость и социальный лифт – это как раз то, что сейчас делает государство, а перспективы работы в государственном секторе настолько привлекательны. Я не думаю, что для какого-то талантливого регионального парня между 25 и 32 годами работа в условном костромском или псковском Минфине с окладом 40 тысяч и перекладыванием бумажек из одной стопки в другую – очень привлекательный жизненный путь. Я не уверен, что для менее талантливых ребят из промышленных центров предел карьерных и жизненных мечтаний – это служба в Росгвардии или работа учителем в школе с регулярной выплатой зарплаты, но понятными ограничениями. По-моему, такая перспектива вполне может устраивать людей 50 плюс, но поколение от 15 до 30 активно из нее выламывается.

Сергей Медведев: Насколько это поколение может быть драйвером перемен?

Андрей Мовчан

Андрей Мовчан: Нам, белым богатым людям из центра Москвы, видится, что вся Россия состоит из талантливых парней в Тюмени или Челябинске. На самом деле Россия состоит совершенно из других людей. Таких, которых вы назвали, 200–300 тысяч, из них часть – вполне конформисты. Вся остальная Россия смотрит на ситуацию совершенно по-другому. У них нет особенных талантов, они не могут создать свой бизнес, работать за границей, найти какие-то оригинальные решения, и наша система образования очень этому способствует. И все они смотрят не в Росгвардию и даже не в местный Минфин, а в "Газпром", Сбербанк или "Росмусор". И это все государство, так или иначе, а не частный бизнес, не независимый поток капитала. Это не рост.

Сергей Медведев: Может быть, путинская Россия обрела свою форму? Закончился 30-летний цикл большого транзита, Россия упала в государственническую форму, в раздаточную, распределительную экономику и дальше пыхтит в XXI веке в своей новой экономической стабильности.

Андрей Мовчан: Я думаю, еще нет; у нас гибридная форма. Мы расходимся с Западом: там роботы будут торговать с роботами, а у нас – госкомпании с госкомпаниями.

Сергей Медведев: То есть Россия будет встроена в мировую экономику как поставщик сырья с феодальной экономикой внутри? Вы предвидите впереди какую-то точку бифуркации?

Андрей Мовчан: Углеводородный век более-менее подходит к концу.

Сергей Медведев: То есть основа и драйвер перемен – это мировой спрос на углеводороды и изменение мирового энергобаланса?

Андрей Мовчан: Предположим, что ничего в мире не меняется, наступает 2035 год, Россия производит в два раза меньше нефти, чем сегодня, а цена на нефть в два раза ниже, потому что есть альтернативная энергия. 2035–40 годы – пакт о пошлинах на грязное производство, все постепенно идут в эту сторону. Борьба за чистую энергию – это еще один из видов борьбы продвинутых против непродвинутых, очень простой и легкий. Мы прикрываемся тем, что хотим чистой планеты, и резко отодвигаем от распределения менее технологичные страны. Мы выручаем на внешнем рынке в четыре раза меньше денег – это в два раза меньше, чем на пике падения нефти в 2009 году. Тогда мы съели 150 миллиардов долларов в резервах, но в тот момент это нам не сильно помогло, наша экономика и дальше падала бы камнем, если бы нефть не вернулась обратно.

Рано или поздно мы войдем в эту ситуацию. Что мы будем с ней делать? Здесь существует море разных сценариев. Самый любимый сценарий у российских писателей-фантастов (кстати, даже вполне провластных) – это распад страны на регионы, которые становятся более экономически эффективными за счет независимости. В мире было два вида выходов из ресурсных кризисов: либо впадение в зависимость от другого государства, либо регионализация, разделение на куски. Впасть в зависимость мы вряд ли можем, потому что мы никому не нужны как зависимое государство.

Сергей Медведев: Следует ли опасаться околонулевого роста ВВП? Действительно сырьевым авторитарным экономикам, не основанным на потреблении, на душевом ВВП, не принципиально, нулевой или не нулевой ВВП?

Андрей Мовчан: Этот вопрос предполагает невероятно самодержавное отношение к государству. Государство – это не единая сущность. Если бы все мы были неодушевленными существами, частью организма под названием "Россия", то я легко сказал бы, что в среднесрочной перспективе говорить тут вообще не о чем, бюджет позитивен, мы зарабатываем, страна обеспечивает свои потребности. С точки зрения защиты от внешних врагов у нас все в порядке с вооружением. С точки зрения пропитания тоже все нормально, люди не пухнут с голоду. Поэтому 10–15 лет все это живет нормально. А дальше у нас возникает естественный ресурсный кризис. Но с другой стороны, мы вообще не знаем, что будет через 15 лет. Но это все самодержавные спекуляции, потому что государство – не единый организм. Есть дядя Вася в Коломне, которому хочется жить здесь и сейчас, а наша дистрибьюторная модель экономики основана на том, что кучка людей выкачивает нефть, кучка людей продает, кучка людей получает за это деньги, и кучка людей на этом наживается, а дальше фактически эта экономика состоит из условного нефтяного магната и его прислуги, а все остальные за забором этого поместья, и им ничего не осталось. Это, конечно, не должно устраивать большинство населения, потому что у дяди Васи из Коломны никаких перспектив нет, если он не встроен в эту систему распределения централизованных доходов.

Сергей Медведев: У него есть гаражная экономика, второй ВВП и этот распределенный образ жизни, на который государство специально смотрит сквозь пальцы, давая людям кормиться с территории.

Андрей Мовчан: Если бы у нас была такая странная гаражная экономика, про которую мы ничего не знаем, она все равно должна была бы высасывать деньги из нефти, и мы бы видели совершенно другой уровень потребления. У нас потребление на том уровне, на котором оно в странах, где десять тысяч долларов на человека. Поэтому нет никакой мифической гаражной экономики – это все сказка для того, чтобы себя успокаивать. Есть наши официальные десять тысяч, может быть, плюс 500 долларов, которые мы не видим, и все.

Борис Грозовский: Я бы не сказал, что ее нет, просто не надо преувеличивать ее размер. Это не какой-то альтернативный архипелаг, который обеспечивает доходами целые регионы.

Андрей Мовчан: Росстат каждый раз, когда ему требуется показать рост ВВП, пересматривает свою методику, добавляя теневую экономику, она уже давно хорошо сидит внутри.

Борис Грозовский: Но это не делает погоды. Я думаю, относительно роста в любом случае уже не будет хуже, чем было у нас в предыдущем десятилетии. В 2009–2019 годах средние темпы роста ниже 1% в год – это совершенно немыслимые для развивающейся страны цифры.

Сергей Медведев: Россия – развивающаяся страна?

Борис Грозовский: Она перестала развиваться, но вообще – развивающаяся.

Сергей Медведев: Старение организма, дорога к могиле – это тоже своего рода развитие.

Борис Грозовский: Даже если у нас будет 1,5–2% в год, это будет ощущаться как некоторое оживление.

Сергей Медведев: Россия, как Советский Союз в 70–80-е годы, теряет важнейший технологический уклад, четвертую промышленную революцию, развитие человеческого капитала. Не говорим ли мы о том, что сейчас в состоянии такого гарантированного гниения, застоя с толстой подушкой от нефтегазовых доходов, Россия фактически потенциально теряет свое место в мире XXI века?

Борис Грозовский

Борис Грозовский: Когда приезжаешь в Европу или в Америку, видно, что россияне очень продвинуты, они больше пользуются гаджетами, у них больше распространена технология бесконтактной оплаты и так далее. Сильного технологического отставания пока незаметно. Намного более опасная вещь – отставание в социальных технологиях. Мы оказываемся людьми другого века и другого мира по своим представлениям, ценностям, по способам социальной организации.

Сергей Медведев: Падение уровня сложности экономики – это критично?

Андрей Мовчан: Самое страшное – это то, что сегодня в Кремле тоже думают, что технологическая сложность измеряется тем, какой айфон в руках у президента. Но технологическая сложность – это не наша способность перевести деньги с карточки на карточку в айфоне: это добавляет удобства, но не добавляет ценности. Мы сейчас с технологической точки зрения, как Мария-Антуанетта, предлагаем есть пирожные тем, у кого нет хлеба. А хлеба действительно нет. У нас производство сахарной свеклы с гектара в два раза ниже, чем в Европе. У нас огромные проблемы с транспортировкой, ее себестоимостью. Мы не в состоянии производить продукцию высокого передела просто потому, что у нас нет ни кадров, ни оборудования, ни техпроцессов. Мы запустили самолет суперджет, и все видят, во что это вылилось. Выручка всего нашего оборонпрома при огромных затратах меньше, чем выручка "Уолта Диснея" с его мультфильмами.

Сергей Медведев: Насколько это критично для продолжения выживания этого режима?

Андрей Мовчан: Для выживания этого режима критично количество денег. Деньги будут – все купим. Пока есть нефть – все нормально.

Сергей Медведев: То есть единственный сильный драйвер перемен – это возможное падение цены и спроса на нефть в мире.

А существуют все-таки какие-то точки роста: строительство, сельское хозяйство, импортозамещение?

Андрей Мовчан: В мире существуют отрасли с разной добавленной стоимостью: чем ниже добавленная стоимость, тем отрасль менее интересна для мира, тем легче ее занимать. Сельское хозяйство – это отрасль с самой низкой добавленной стоимостью в мире. В большинстве стран мира оно субсидируется для того, чтобы как-то поддержать население, которое традиционно, по привычке или по невозможности сдвинуться занимается сельским хозяйством. Есть отдельные сельскохозяйственные точки, которые приносят какую-то прибыль: скажем, мясная промышленность в Латинской Америке, – но они очень локальны и не сильно влияют на общий фон. Кроме того, они иногда бывают нужны и поддерживаются на уровне выше нуля просто потому, что они встроены в цепочку с высокой добавленной стоимостью, где есть удобрения, дроны, которые следят за всем этим хозяйством, оборудование, ретейл и так далее. Поэтому в России нет никаких проблем забрать кусок мирового сельского хозяйства.

В стране сельское хозяйство сегодня после всех наших успехов занимает примерно 3% ВВП. Если мы удвоим объемы производства нашего сельского хозяйства, что на самом деле просто физически невозможно сделать за ближайшие 50 лет, то получим плюс 3% ВВП, при том, что наше сельское хозяйство сильно изолировано в технологической цепочке, мы все покупаем. Мы производим рыбу, а малька, корм, семена, оборудование закупаем за рубежом, и транспорт, системы хранения все зарубежные. Кто же будет конкурировать с нами за производство? Если мы попробуем сделать что-то подобное в секторах с высокой добавленной стоимостью, мы столкнемся с ребятами, которые работают лучше нас. Они работают на открытом рынке, они предпринимают, а у нас это будет нацпрограмма. Это уже обречено на провал.

Есть еще такие внутренние области, как строительство. Это вторичная отрасль, вы не можете построить два дома, если нужен один, вы не в состоянии продать дом на экспорт, он не уедет сам. Вы будете строить ровно столько, сколько будут потреблять. Будете раздавать больше ипотеки – будут больше строить. Ипотека выросла на 20% за прошлый год, вся экономика, поверим Росстату, на 1%, а ключевые отрасли экономики – либо нефтегаз, либо они падают. Как ответить на вопрос, будет ли расти строительство? Захотим – будет.

Борис Грозовский: Политика импортозамещения ведет к снижению уровня конкуренции, с российского рынка вымываются иностранные товары и услуги. В итоге мы имеем чуть-чуть модернизированный товар, чуть-чуть модернизированные по качеству услуги, но все равно получаем более-менее те же услуги достаточно дорого.

Андрей Мовчан: Рост доходов населения за 2019 год предполагается в размере 0,9%. Рост доходов населения в Москве и Московской области – 5,5%. Основной вклад – это индексация чиновников и силовиков, которых здесь очень много. К России как таковой это не имеет никакого отношения.

Сергей Медведев: Какие вообще возможны "черные лебеди", которые могут изменить баланс, вывести Россию из стагнирующего равновесия?

Андрей Мовчан: Я бы добавил копейку в нефтяной риск. Тут две новости: первая – американцы при уменьшении количества скважин увеличивают производство, и вторая – это новые месторождения в Бразилии. Ситуация с нефтяным рынком может измениться в одночасье. Есть еще Восточная Африка, где, говорят, вот-вот будут открыты очень большие месторождения, есть Норвегия со своими новыми месторождениями. Нам кажется, что нефтяной сектор у нас невероятно богатый, жирный, внутри много олигархов и чиновников, но при этом налоговая нагрузка на этот сектор примерно в три раза выше, чем в США. Это значит, что по сравнению с ними мы все время будем проигрывать в инвестициях и инновациях в этом секторе.

Борис Грозовский: Зато этот сектор практически монополизирован, он дает государству доходы не только в виде налогов, но и в виде прибылей государственных компаний.

Сергей Медведев: Какие еще есть риски с точки зрения технологии?

Борис Грозовский: На мой взгляд, главный риск связан не с технологией. Он в том, что, примерно так же, как во второй половине 80-х годов, в какой-то момент так организованное государство просто надоест людям, и они скажут: нет, мы не готовы дальше поддерживать это. Это возможно, но трудно сказать, когда это произойдет.

Андрей Мовчан: Я не помню, чтобы в 80-е годы люди сказали, что им что-то надоело. Это сказали сверху, как часто бывает в России. Люди были счастливы, ходили на партсобрания, пели песни, стояли в очереди за колбасой и туалетной бумагой. Вообще, в большинстве стран мира перемены, как это ни странно, происходят не снизу, а сверху. По Советскому Союзу плакали, голосовали на референдуме, чтобы его сохранить.

Во-первых, я не верю ни в какое социальное движение снизу: даже когда не было туалетной бумаги, и то не возникло такое движение. Во-вторых, вопрос, будет ли это движение сверху. Где тот Горбачев, который устроит у нас очередную перестройку? Основной проблемой, которая существовала в тот момент в Советском Союзе, была его абсолютная ригидность с точки зрения рынка, невозможность движения капиталов, госплановское ценообразование, невозможность для элиты монетизировать свое элитарное положение. И Горбачев не мог монетизировать свое элитарное положение, не мог адекватно менять конструкцию. Сегодня все монетизировано, рынки очень гибкие, вы можете вывезти деньги отсюда, можете привезти их сюда.

Сергей Медведев: Людям есть что терять, даже на самых нижних уровнях потребления они встроены в эту пирамиду распределения, вплоть до ипотек, кредитов и всего прочего.

Борис Грозовский: Можно ничего не вывозить, а просто построить десять замков: один на Рублевке, другой в Сочи, третий в Крыму и так далее.

Андрей Мовчан: Административная система управления в не меритократическом государстве легко идеологически перестраивается. Пришел новый босс и сказал: я думаю, надо жить по-другому. Система, построенная меритократически, естественна. Может прийти Игорь Иванович Сечин и сказать: я думаю, нам нужен частный сектор, а коррупцию надо запретить. Представляете, что будет в этой ситуации? Бенефициаров идеологии не существует, существуют бенефициары власти. Горбачев потерял власть не потому, что хотел ее потерять, они просто не просчитали этой ситуации. Нынешний человек, который будет приходить, потребует потери власти у целого клана элит. Это невозможно.

Сергей Медведев: Остается только схватиться за голову: с какой стороны ни копнешь, нет совершенно никаких надежд на перемены! В результате этого эфира я понял две вещи: первое – практически гарантирован инерционный сценарий развития, и второе – Россия в XXI веке попала в ловушку, которую ей приготовила история. Пока не будет выхлебана вся нефть, она будет существовать в этом болоте с блуждающими газовыми огоньками.

Борис Грозовский: Смена поколений – важная вещь. У нас появляются люди, у которых изначально есть свобода выбора на потребительском уровне, на уровне определения своего образа жизни. В тот момент, когда эта группа населения станет хотя бы не преобладающей, но будет приближаться к 40–50%, мы это очень сильно почувствуем.

Сергей Медведев: Будем надеяться на смену человеческого капитала, на смену поколений. Действительно, на фоне той чудовищной сырьевой зависимости, которая сложилась в России (и на вершине этой пирамиды стоит нынешняя власть), все-таки существует очень большой ресурс человеческого капитала, который, невзирая ни на что, продолжает вызревать в стране. Это вызревание в результате рано или поздно приведет к социальным сдвигам, которые мы, надеюсь, увидим в грядущем десятилетии.