C’est la vie. Итоги 2019 года. Часть вторая

Иван Толстой: Мы продолжаем подводить итоги 2019 года, который был полон самых разнообразных культурных событий. Мы не претендуем на объективность и взвешенность, а говорим только о собственных впечатлениях. Андрей, с чего начнем эту нашу вторую и заключительную программу? С литературы, с музыки, с театральных впечатлений, еще с каких-то других?

Андрей Гаврилов: Насчет театральных впечатлений я поддерживаю наш с вами тезис прошлого года, что до тех пор, пока один из самых известных и интересных театральных режиссеров России находится под следствием, подводить театральные итоги я считаю не совсем корректным. Несмотря на то что ему разрешили работать (какие слова! прямо как в советское время!), тем не менее, пока вся эта поганая история "Седьмой студии" с Кириллом Серебренниковым и его коллегами не закончится, говорить ни о чем не хочется, хотя театральных достижений было много и мне очень жаль, что приходится эту тему как-то свернуть.

Иван Толстой: Полностью с вами согласен.

Андрей Гаврилов: Что касается литературных впечатлений, мы о них поговорили подробно в прошлый раз. Единственное, что могу сказать, что настолько субъективны наши с вами мнения, что для меня одним из главных событий прошлого года был выход книги Филипа Пулмана под названием "Тайное содружество". Напомню, Филип Пулман – человек, которого английская пресса называет лучшим на сегодняшний день в мире детским писателем после Льюиса, автора "Нарнии", или Толкиена, автора "Хоббита". Он написал в свое время блистательную трилогию "Темное начало", и потом было объявлено, что у нее будет продолжение. Нет, вышло не продолжение, выходит сейчас то, что называется приквелом – события, которые были до этой трилогии. У меня был первый том из "Книги пыли" (так называется новое издание), и было объявлено, что выйдет второй. И я честно его ждал, чтобы оба тома прочесть вместе. Признаюсь, я даже сериалы люблю смотреть целиком, все сезоны, а не раз в неделю или раз в месяц, если вообще смотрю. И вот вышел второй том, называется он "Тайное содружество", и там написано, что это второй том трилогии. Боже мой! Снова ждать год, два или три, чтобы, заранее предвкушая этот восторг, сесть и прочесть все эти три книги вместе.

Иван Толстой: Андрей, переходим к музыке?

Андрей Гаврилов: Мы перейдем к музыке, которая станет мостиком к следующий теме разговора. Это музыка с диска, который вышел недавно во Франции. У них есть фирма Music Box Records, которая издает саундтреки к фильмам. И я хочу представить один диск, на котором записана музыка фильмов, которые у нас многие видели. Это "Дикое поле" Михаила Калатозишвили и "Испытание" Александра Котта. Автор музыки и в том, и в другом случае – замечательный российско-французский скрипач и композитор Алексей Айги. Исполняет оркестр Musica Viva. У Алексея Айги вышло много саундтреков, это один из, на мой взгляд, самых интересных. А в будущем году выходит саундтрек к фильму "Правда", в котором снималась, в частности, Катрин Денев. А пока – музыка из кинофильма "Дикое поле".

(Музыка)

Иван Толстой: Я хотел бы подхватить кинотему и перейти к небольшому разговору (который не может быть, к сожалению, полноценным) о фильме Ильи Хржановского "Дау". Точнее, не о фильме, а о большом кино и не только кино, но и политическом, идеологическом, социокультурном проекте. Разговор не может быть, с моей точки зрения, полноценным, потому что я не смог посмотреть все фильмы этого проекта и я не знаю даже по печати, по интернету, по фейсбуку людей, которые бы посмотрели все двенадцать показанных в Париже в начале года фильмов.

Я напомню, что речь шла о таком мегапроекте, страшно амбициозной вещи, которая в своей теории, в замысле удивительно привлекательна и, казалось бы, должна была стать грандиозной эпопеей 21-го века, снятой о веке 20-м, и вообще войти в историю как невероятное культурное, эстетическое, этическое событие. Как известно, Илья Хржановский на протяжении многих лет в Харькове, построив специальные павильоны на заброшенной огромной территории каких-то предприятий и заводов, выстроил студии, павильоны, общежития, всевозможные сценические площадки, на которых снимал в общей сложности тринадцать фильмов. Показано было в начале 2019 года только двенадцать, тринадцатая серия сейчас складывается, может, она уже закончена, но широко не показывалась.

"Дау". Кадр

А вот двенадцать показывались, что называется, широко. Точнее, что значит широко? Они показывались узко, но глубоко. Все двенадцать серий шли в двух театрах, находящихся напротив друг друга в самом сердце Парижа, – в Театре Châtelet и в Театре de la Ville. Оба театра находились на реконструкции, поэтому это технически даже затрудняло общение людей между собой. Посещение залов, пребывание в комнатах для отдыха, закусывание в буфетах и выпивка – все это тоже было предусмотрено с советской иронией и сатирой, потому что вам выдавали алюминиевую, как в заводской столовке, ложку, шлемку с прохладным борщом, довольно невкусно сделанным, гречневую кашу, еще что-то. В общем, чтобы вы почувствовали себя в тех самых 50-х, а частично и довоенных годах, к которым отсылали сами фильмы Ильи Хржановского. Но это бы все ничего.

Я посмотрел из двенадцати предлагавшихся четыре фильма. Хотя на самом деле я посмотрел больше – семь. Но с пятого, шестого и седьмого сеанса я вынужден был уйти, потому что это были повторы того, что я уже видел в первых четырех. А почему я попадал на повторы? Потому что вся система показа, организации этого действия была устроена так, чтобы ты не мог сориентироваться полноценно и адекватно в этих "переходах, коридорах, уборных", как сказал Михаил Кузмин в одном из стихотворений. Так вот, "переходы, коридоры, уборные" были устроены так, чтобы запудрить зрителю мозги. Вы стояли в очереди в маленький кинозальчик, он намеренно был сделан человек на сорок, а то и меньше, а в очереди было человек семьдесят. То есть вы точно не попадали на сеанс, который начинался после окончания предыдущего, и вы очень часто не знали, какой фильм сейчас будут крутить. И попав в зал, прождав (уж сколько книг я перечитал за те двое суток, что я ходил на это действо), уже эмоциональных сил не оставалась, тем не менее ты попадаешь в зал, гаснет свет, начинается фильм, ты говоришь "тьфу!" и выходишь из зала, потому что ты три, четыре, пять часов назад этот фильм уже видел. То есть навигация, логистика были устроена так, чтобы вы не могли посмотреть все двенадцать.

И так было сделано намеренно, это входило в замысел Ильи Хржановского. Почему это входило в его замысел, я не знаю, тут можно гадать и читать в сердцах, пытаться докопаться до некоей теории заговора против зрителя. Тем не менее, неудобство было частью проекта. И когда некоторые охочие до этого замысла, страшно хвалящие его (а такие есть в интернете, их много, и это довольно известные в современной культуре персоны) говорят, что не нужно обращать внимание на то, какие там были заминки с показом, какое там было неудобство, мне хочется, как писал Аркадий Белинков, "так расхохотаться, чтобы пломбы вылетали из моего рта", потому что это входило в замысел, вы не должны были постигнуть целое.

А почему? А потому, что Илья Хржановский занял такую позицию, такие чурики принял на себя. Вы сколько фильмов посмотрели? - Я посмотрел семь фильмов. А я посмотрел девять. А я посмотрел десять. - Значит, вы не все посмотрели, значит, вы не можете адекватно судить о моих фильмах, – отвечает Илья Хржановский. Но зачем же тогда ты не выстроил их в линию, не построил по некоей своей собственной художественной логике, чтобы мы могли в этом разобраться? А вот потому. Потому что чурики, потому что я такой неуловимый, белый и пушистый, а вы во всем виноваты, у вас не хватает знаний, у вас не хватает информации для того, чтобы меня раскусить.

Когда я, полный усталости от всего просмотренного и испытанного, от холодного борща и всех этих "переходов, коридоров, уборных", оторвался от всего этого и поехал домой немедленно спать, мне стало очень-очень от всего этого скучно. Меня дурят, дурят нашего брата. Я, конечно, согласен сыграть в такую игру, когда меня дурят, но дайте же мне все-таки посмотреть побольше материала, чтобы я мог об этом судить.

Вот почему я сказал, что я не могу быть адекватным судьей этому мега-, гипер-, суперпроекту. Смотрели ли вы что-то из этого проекта сами, Андрей?

Андрей Гаврилов: Нет, я не смотрел, поскольку "Дау" в Москве не было. Более того, сейчас была попытка получить прокатное удостоверение, по-моему, на десять фильмов, короче говоря, на некоторые фильмы было получено прокатное удостоверение и их можно показывать российскому зрителю, а на некоторые прокатного удостоверения не было. Значит, российский зритель, по мнению министерства культуры, недостоин или недостаточно взросл или умен, чтобы смотреть то, что уже посмотрели зрители других стран. Я надеюсь, что со временем все это можно будет посмотреть, причем порядок просмотра фильмов вы будете выбирать сами. Поэтому я не могу сказать, что для меня было какое-то супер-пупер-событие связно с этим проектом, хотя я внимательно следил за всем, что писалось о нем в прессе.

А событием для меня стал "Француз" Андрея Смирнова, если говорить об отечественном кино. Фильм, который я совершенно не ожидал, времени прошло много с момента тех событий, что там описаны. И это ведь не какая-нибудь древняя история, про Трою или Древнюю Грецию кто угодно может снимать, а вот сними 50-е или начало 60-х годов так, чтобы что-то колыхнуло в груди. Это, конечно, заслуга великого режиссера, каким я считал и считаю Андрея Смирнова.

Но самое сильное впечатление на меня (я немножко американофил) произвел фильм Тарантино "Однажды в Голливуде". Я очень надеюсь, что многие его еще посмотрят, кто не видел, не буду рассказывать, о его содержании и так написано слишком много. Скажу только, что когда фильм закончился, у меня было ощущение фантастической легкой грусти. Очень тонкий, очень грустный, абсолютно ошеломляющий для меня фильм снял Квентин Тарантино, я этого совершенно не ожидал, я к этому не был готов, просто слезы на глаза. А, как вы знаете, я человек, которого трудно заподозрить в излишней сентиментальности.

Иван Толстой: Музыка, Андрей, правда?

Андрей Гаврилов: С удовольствием. Дело в том, что произошло событие в мире джаза – гитарист Евгений Побожий стал первым российским победителем самого престижного джазового конкурса в мире, Международного конкурса Института джаза Херби Хэнкока. Под этим названием конкурс проводился впервые, раньше он носил имя Телониуса Монка. Каждый конкурс посвящен одному инструменту, награда вручается за успехи только в одной джазовой специальности. Среди членов жюри конкурса в разные годы были Брэдфорд Марсалис, Пэт Мэтини, Куинси Джонс, Дэн Ролл, Херби Хэнкок, и вот в этом году победил гитарист Евгений Побожий. У которого до сих пор, насколько мне известно, нет своего собственного авторского альбома, тем не менее, записи его существуют, и сейчас мы послушаем фрагмент пьесы под названием "7=5" с альбома Саши Машина Outside the Box.

(Музыка)

Этот альбом издан относительно новой фирмой Rainy Days, которая взяла очень уверенный старт. Посмотрим, что будет дальше, надеюсь, все будет хорошо.

Иван Толстой: Книги!

С декабрьского базара "Нон-фикшн" я принес книгу петербургского писателя (а также поэта, литературного критика и биографа целого ряда самых разных фигур) Валерия Шубинского. Среди героев Шубинского – Владислав Ходасевич, Николай Гумилев, Даниил Хармс, но также и поп Гапон, и провокатор Евно Азеф. Должен сказать, что каждая из этих биографий исключительно интересна. Обо всех этих фигурах существует такое интеллигентское полузнание (я сейчас говорю не о профессионалах, не о специалистах, которые в своем предмете разбираются). Книги в серии ЖЗЛ пишутся не для экспертов, а для широкого образованного читателя. А такой читатель, несмотря ни на что, есть, пусть и немноголюден.

У Шубинского есть дар систематического изложения исторических обстоятельств, то, что называется – царь в голове: он видит поле и правильно помещает туда своего героя. Такой дар бывает чаще всего у преподавателей.

Помню, что мой сын однажды, побывав на каком-то выступлении Валерия Шубинского (лекция была о творчестве обериутов), пришел в восторг и спросил у меня, есть ли у нас книги Шубинского. Сына интересовала биография Гумилева. Я говорю: вон там, где Серебряный век. Он начал читать, а потом приходит ко мне в полном недоумении: что это за пакость? А это оказалась биография Гумилева другого автора, не Шубинского. Я отыскал ему, что требовалось, и он с удовольствием улегся читать.

Но на этот раз я купил не очередную биографию. Новинка Шубинского называется "Старая книжная полка". Она выпущена в Петербурге фондом "Дом детской книги". Как только я взял ее в руки, сразу обзавидовался: отличная идея, лежащая на поверхности! Валерий Шубинский словно подошел к шкафу со старыми книжками – и начал рассказывать ребенку, подростку, любознательному взрослому. Любой из нас мог бы так сделать, у всех вертится это ритмическое заглавие в голове: "Старая записная книжка" Петра Андреевича Вяземского. Любой мог бы – а Шубинский сделал.

"Старая книжная полка" выстраивает детскую классику в хронологическом порядке – от Шарля Перро до Сергея Вольфа. Шубинский рассказывает историю главных детских книг Джонатана Свифта и Даниэля Дефо, Гофмана, Погорельского, Пушкина, Андерсена, Льюиса Кэрролла, Толкина и других.

В ХХ веке это Алексей Толстой, Лев Квитко, Юрий Олеша, Александра Бруштейн и – во всей драматической широте – Невский, 28, то есть Детская редакция под руководством Маршака, а если официально – Редакция детской литературы Ленинградского отделения Госиздата.

Собственно говоря, ничего особенно нового Валерий Шубинский не сообщает, о судьбах Николая Олейникова, Владимира Лебедева, Евгения Шварца, Бориса Житкова, Даниила Хармса рассказано много раз в воспоминаниях современников и статьях исследователей. Но обобщающей книги на эту тему нет, и Шубинский делает очень нужную работу – сводит воедино сотни мелочей и строит хороший, панорамный, иллюстрированный рассказ. Яркий и драматический.

Вот, например, такую историческую подкладку стелет Шубинский под рассказ о детских книгах.

Глава называется "Страшный год".

"1937–38 годы – один из самых страшных периодов российской истории. Для маршаковской редакции это время стало последним. Конечно, издательство никуда не делось… Но то, что происходило после катастрофы – это уже совсем другая история.

Обложка книги

Накануне казалось, что жизнь более или менее стабилизировалась, что самое страшное позади. Коллективизация и голод стали забываться. После репрессий, последовавших за убийством С.М. Кирова, наступило что-то вроде маленькой "оттепели". Конечно, жизнь была тоскливой (для тех, кто не был захвачен пафосом социалистических преобразований), но люди ко многому привыкли. Ставшая заведующей редакцией "Чижа" Нина Гернет создавала там радушную атмосферу. Веселье еще не отравляла мысль об исчезнувших друзьях. Кто-то уехал из города (Житков в Москву, Введенский в Харьков), но о них были известия, они писали, приезжали в гости. Хармс был в Ленинграде. Нина Гернет очень тепло к нему относилась. Много десятилетий спустя она написала воспоминания, в которых рассказывала о своих совместных с Хармсом шутках. Например, они написали намеренно графоманское и безграмотное стихотворение и послали его в редакцию "Чижа" – от имени какой-то воспитательницы детского сада. А потом наблюдали за реакцией своих коллег: дескать, ну и ну, такого нарочно не придумаешь...

Стихи были такие:

Намешу в бадье муку

Да лепешку испеку.

Положу туда изюм,

Чтобы вкусно стало всем.

Гости к вечеру пришли

Им лепешку подали.

Вот вам, гости, ешьте, жуйте,

В рот лепешку живо суйте.

И скорей скажите нам:

Наша лепешка вкусна вам?

Гости хором мне в ответ:

"Второй лепешки такой нет,

Потому лепешка та

Не плоха, а вкуснота!".

– Вот какой я молодец!

Вот какой я испечец!

Денежные дела Даниила Ивановича после выхода книги "Плюх и Плих", знаменитого перевода из Вильгельма Буша, немного поправились (хотя на нем висели огромные долги), и он нашел этим деньгам не самое разумное применение: купил фисгармонию. Этот компактный музыкальный инструмент в те годы часто держали дома интеллигенты: для пианино в комнатах ленинградских коммуналок места не было. У Хармса время от времени происходили многолюдные музыкальные вечера. Играли на фисгармонии (в основном Друскин), пели песни на разных языках… О серьезном – не говорили. Но среди гостей был осведомитель НКВД. Сейчас это можно сказать точно – неизвестно только имя этого человека.

А Олейников? Он тоже, казалось, немного воспрял духом после долгого душевного кризиса. Во время этого кризиса он, впрочем, как раз и написал свои лучшие стихи. Их единственная публикация вызвала страшный скандал. Олейникова чуть было не исключили из партии: ему пришлось писать унизительное покаяние. Но как редактор и детский писатель он опять был востребован. На пару со Шварцем написал два киносценария про пионерку Леночку (фильмы получились очень милые: их и сейчас с удовольствием можно смотреть). Он оставался редактором "Чижа", и у него появился новый журнал для самых маленьких – "Сверчок". Олейников за считаные месяцы сделал его шедевром детской журналистики: его редакторский гений никуда не делся. Тем более, что в журнале для детсадовцев можно было почти не касаться политики… "Сверчок" выходил в Москве, и Николай Макарович был постоянно в разъездах.

Новый 1937 год Олейников встречал не где-нибудь, а в Кремле, в гостях у директора Института истории науки и техники Осинского. Свидетели вспоминали, как читал он свои стихи. Было очень весело. А спустя несколько месяцев…

Вот отрывок из воспоминаний Шварца – о поездке на дачу в Разлив в начале июля 1937 года.

"Еще вечером сообщил Олейников: "Мне нужно тебе что-то рассказать". Но не рассказывал… Погуляли мы по Сестрорецку, прошлись по насыпи в Дубках к морю. Достали в магазине подсолнечного масла. Вернулись домой в Разлив. Вечером проводил я его на станцию. И тут он начал: "Вот что я хотел тебе сказать…". Потом запнулся. И вдруг сообщил общеизвестную историю о домработницах и Котове.

Я удивился. История эта была давно и широко известна. Почему Николай Макарович вдруг решил заговорить о ней после столь длительных подходов, запнувшись? Я сказал, что все это знаю. "Но это правда!" – ответил Николай Макарович. "Уверяю тебя, что все так и было, как рассказывают". И я почувствовал с безошибочной ясностью, что Николай Макарович хотел поговорить о чем-то другом, да язык не повернулся. О чем? О том, что уверен в своей гибели и, как все, не может двинуться с места, ждет? О том, что делать? О семье? О том, как вести себя – там? Никогда не узнать".

Олейников, Шварц (а еще Заблоцкий, Зощенко… многие, в общем) жили в "писательской надстройке" в доме на канале Грибоедова, совсем по соседству с зингеровским домом. И вот – комендант "надстройки" Котов вызвал к себе писательских домработниц и объяснил им, что их наниматели – враги народа, и предложил доносить на них. Обещал в награду хозяйские квартиры…

В эти месяцы настоящий, полноценный "большой террор" только разворачивался. В первые месяцы года судили и расстреливали в основном крупных партийных работников и военных. К лету стало понятно, что иммунитета от ареста нет ни у кого. В те дни, когда Олейников ездил со Шварцем в Разлив, ордер на его арест уже был выписан. Его почти три недели не могли найти: он жил то на даче в Луге, с женой и маленьким сыном Сашей (он родился в 1936 году), то на Караванной у свояченицы. Арестован Олейников был 20 июля, на рассвете. Николай Макарович был болен, выглядел так плохо, что сами чекисты предложили вызвать врача. Он отказался. ("Только пил, пил… Всю Неву выпил). С Караванной его повели под конвоем к писательской надстройке, чтобы устроить обыск. Всего пути – минут пять.

Несмотря на ранний час, арестованного Олейникова встретили на улице двое знакомых – Андроников и Антон Шварц – артист, двоюродный брат Евгения Львовича. Вот свидетельство последнего: "Я вышел рано утром и встретил Николая на Итальянской. Он шел спокойный, в сопровождении двух мужчин. Я спросил его: – Как дела, Коля? Он сказал: – Жизнь, Тоня, прекрасна! И только тут я понял…".

Предъявленные обвинения были стандартны: шпионаж (в пользу Японии) и "террористические намерения в отношении руководителей партии". Почему именно Япония? Дело в том, что одним из ближайших друзей Олейникова был ученый-японист (и бывший партийный оппозиционер) Дмитрий Жуков. Его "взяли" еще в марте. Жуков под пытками (пока пытали "стойками" и бессонницей, избивать стали несколькими месяцами позже) назвал Олейникова в числе своих сообщников по шпионской работе.

Былой "троцкизм", профессиональные занятия, подозрительные разговоры – по логике 1937 года, все собиралось в некий "пазл". А дальше оставалось только немного додумать "беллетристические" детали: "Указания по вредительству я получал от Олейникова. Заключались они дословно в следующем: "работать ровно столько, сколько необходимо для сохранения партбилета, меньше работать по своей специальности, а если окажется возможным, то вообще ничего не делать…".

Это показания Жукова. Олейников держался (несмотря на болезненное состояние) дольше и только 26 августа признался во всех нелепостях, в которых от него требовали признаться.

Впрочем, не во всех. От Олейникова требовали назвать имена вовлеченных им в контрреволюционную троцкистскую организацию. Следствие само предлагало кандидатов. Когда дело дошло до Маршака, Олейников воспротивился: да, хотел его принять, но отказался от своих планов "из-за испортившихся личных отношений".

Почему нужен был именно Маршак? Были какие-то специальные планы в отношении "Детгиза"? Не больше, чем по отношению к любой другой советской организации. Может быть, остались какие-то наметки от несостоявшегося процесса 1932 года. Но скорее нет: просто интересовались теми, кто на виду".

Так пишет Валерий Шубинский в главе "Страшный год". "Старая книжная полка" заканчивается разделом о писателях, которых автор знал лично, – об Олеге Григорьеве и Сергее Вольфе. Ценные и внимательные свидетельства.

Другие книги, которые я высмотрел на "Нон-фикшн". Мы в 2019 году много говорили о сборнике "Застолье Петра Вайля", где были собраны разнообразные выступления нашего коллеги за 20 лет работы на Радио Свобода.

Осенью вышла еще одна книга Вайля, еще один сборник. Он называется "Картины Италии", составлен Эллой Вайль, открывается ее предисловием и выпущен петербургским издательством "Алетейя" под редакцией Михаила Талалая. "Картины Италии" включают главы последней, неоконченной книги Петра, писавшейся как нечто вроде муратовских "Образов Италии" "приблизительно через 100 лет после его замечательного сочинения". Таких глав – три. К ним добавлены эссе разных лет о живописцах, литераторах, о венецианском биеннале, о Василии Розанове, Иосифе Бродском, интервью разных лет.

Обложка книги

Особый – и самый для читателя свежий раздел – это письма Вайля, написанные им из Италии 1977 года, в первые дни и недели его эмиграции. Публикуются они впервые. Вот самое первое.

"18 сентября 1977 года.

Здравствуйте, дорогие родители и брат!

Как говорится, buongiorno (у нас говорится)!

Неделя в Риме была изрядно суетливая. И только сейчас, когда совершены первые (но далеко не все) формальности и найдена квартира – можно малость очухаться.

Покинули Вену вечером 8-го сентября. В 5 утра проснулись в вагоне – кругом были Альпы. Вспомнил Кавказ – несколько похоже, только горы мохнатые, с лесом. Красота несусветная.

Последовательно проехали провинции Фриули-Венеция – Джулия-Венеция, Эмилия-Романья, Тоскана, Лацио. Города Венеция-Местре, Падуя, Болонья, Флоренция. Когда пошли Апеннины, совсем свихнулись от туннелей – поезд шел как метро. Один туннель продолжался около 7 минут – при хорошей скорости поезда.

Выгрузились под Римом в городишке Орте, откуда нас на автобусах отвезли в Рим – в пансион "Оланда". Завтрак – смехотворный и всегда одинаковый: кофе с молоком, хлеб, масло, джем. Обед и ужин мы пользовали редко, хотя они куда интереснее. В пансионе можно жить не более 10 дней – за это время надо найти квартиру. Мы, приехав 9-го вечером, съехали уже к вечеру 13-го.

О приезде. Первое, что мы увидели из остановившегося автобуса, было семейство Генисов в полном составе. Оказывается, они регулярно справлялись в ХИАСе о нас, узнали о дате приезда, выяснили, в какой пансион нас определили (их несколько даже для одной группы), время прибытия – и ждали у дверей "Оланды".

Расположившись в номере и несколько спрыснув приезд (для Маки – "Наполеон" стоит от 1325 лир за 0,75 л, до 3500 за 2 л), отправились гулять по ночному Риму. Генисы – молодцы, памятуя о моем постоянном тосте насчет бутылочки кьянти на площади Испании, они именно это и заготовили. Мы действительно выдули всемером здоровенный пузырь на Piazza di Spagna. Потом отправились к знаменитому фонтану Trevi, месту сбора римской молодежи. Даже в половине третьего ночи там было десятка два человек. Выпивают немножко, болтают, курят.

Следующий день провели у Генисов в Остии. У молодых – отличная квартира, точнее 2 комнаты в трехкомнатной квартире. Есть терраса – 10 м х 5 м, на ней – беседка со столом. Все трапезы – там.

Мы квартиру нашли быстро и нестандартным способом. Способ стандартный – приходишь на почту, где квартирная биржа и итальянского не слышно вообще. Там читаешь объявления, спрашиваешь, разговариваешь. Здесь же идет мелкая торговля. В целом зрелище довольно противное, хоть и не такое мерзкое как на рынке Americano (вы о нем слышали, и писать особо нечего. Что писать о людях, которые привозят из Союза чемодан ниток в катушках, чемодан ниток мулине, чемодан матрешек? Я там был раз и больше не хочу).

Мы отправились по улицам крайне правого района. В Остии их (районов) три – крайне правый, крайне левый и нейтральный. Старшие Генисы живут во втором и стонут, молодые – в нейтральном и довольны, мы – в крайне правом и радуемся. Здесь это имеет весьма серьезное значение.

По словарю подобрали фразы и спрашивали, дескать, не сдает ли кто appartamento? Нашли быстро. Сняли квартиру – до вокзала (метро в Рим идет 40 минут) – 4 минуты спокойной ходьбы, до моря – 5 минут, до Генисов – 12. 1-й этаж.

Хата двухкомнатная с большой кухней (12 м), большим коридором, ванной (правда, никак пока не справимся с бойлером) и, главное – своим двором-садом. Именно своим, а не хозяйкиным. Хозяйка, сеньора Анна живет в этом же доме выше и попросила у нас позволения держать на въезде во двор свою машину. Мы разрешили. Двор – с освещением, столом, стульями, деревьями, зеленью. Площадь – 25 м х 6 м (без въезда). Завтракаем, обедаем и ужинаем там.

Уже снимая, мы знали, что одну комнату, маленькую (8 м), надо будет кому-то сдать. Иначе – дорого. Вся квартира стоит 120 000 лир или, как здесь говорят, 120 миль. Мы нашли тихого мальчика лет 22-х, Гришу, который живет тише воды, не готовит, не пьет, друзей не имеет и платит 40 миль.

Наши финансы. Получаем 240 миль в месяц (120 – я, как глава семьи, и по 60 – Райка и Котька). 80 – квартира, на еду должно уходить 90 миль. Уже кое-что купил: кожаные сандалеты (впервые в жизни ношу на босу ногу). Хотим поездить. Север – Флоренция, Венеция, Пиза, Сиена – стоит по 40 миль с носа. Юг – Неаполь, Сорренто, Помпеи, Капри – по 22 мили.

Сейчас частенько (через день, а то и каждый) ездим в Рим – всякие формальности и документы. Потом начнем ходить в школу. Для дошкольников тоже есть какие-то курсы, еще точно не узнали.

Адаптируемся. К разным разностям привыкнуть трудновато – к сиесте, например. Перерыв в магазинах с 13 до 17:30. На это время все вымирает. Все закрыто и в воскресенье. Вчера (в субботу) пошли на базар, который обычно с 10 до 13, а по субботам – до 17 без перерыва. В два часа для он был открыт, но кроме нас – ни одного покупателя, а все продавцы спали.

Целуем всех. Будем писать.

Ждем от вас писем.

Римляне.

18.09.77 г.

P.S. Сегодня идем к Игорю на день рождения. Ничего не меняется”.

Так писал Петр Вайль в сентябре 77-го года из Италии в Ригу. Книга "Картины Италии" вышла в петербургском издательстве "Алетейя".

Пора, Андрей, жанрово разбавлять наши беседы.

Андрей Гаврилов: Куда уж больше! Мы послушали Бориса Гребенщикова, Леонарда Коэна, гитариста Евгения Побожева, современного академического композитора Антона Батагова, то есть осталось только что-то фольклорное. Но, к сожалению, я пока не готов что-то такое ошеломляющее вам предложить. Самое ошеломляющее было все-таки из мира джаза, потому что в этом году вышли два неизвестных альбома величайших джазменов – Майлза Дэвиса и Джона Колтрейна. Про эти альбомы можно долго рассказывать, но скажу кратко, что альбом Майлза Дэвиса Rubberband ("Резиновая лента") вышел на лейбле Rhino. Он работал над ним, это должно было стать его дебютным релизом для фирмы Warner Brothers, однако его отложили в сторону, он так и не вышел. Короче говоря, он сейчас был наконец-то представлен слушателям. Страшно подумать, сколько всего еще хранится в закромах звукозаписывающих фирм. Итак, Майлз Дэвис, пьеса Rubberband.

(Музыка)

Иван, было еще одно событие. Был выпущен трехдисковый вариант известного нам с вами диска под названием Abbey Road. Совершенно верно, "Битлз" в новом издании, если хотите. Вы можете выбрать любую пьесу из альбома Abbey Road, я вам с восторгом сейчас ее поставлю.

Иван Толстой: Хорошо, Андрей. Come Together.

Андрей Гаврилов: Хорошо, слушаем Come Together. Группа "Битлз" с альбома Abbey Road.

(Музыка)

Иван Толстой: Я очень рад, Андрей, услышать что-то еще ранее не слушанное с Abbey Road, потому что в 2019 году одним из самых потрясших меня жизненных событий было пресечение по дорожной "зебре" улочки под названием Abbey Road в Лондоне. Там, конечно, все друг друга фотографируют, я дал свой телефон какой-то барышне, и она сняла меня, как я иду широким шагом, шагом Леннона поперек этой Abbey Road. Незабываемые впечатления. И такси так же припарковано и вечно там стоит в глубине, и дерево там растет – все там так же. Как приятно, что Англия – страна традиций.

Андрей Гаврилов: Не могу не согласиться, я чувствовал примерно то же самое, когда сам шагал по этому переходу несколько лет назад.