Иван Толстой: Здравствуйте, Андрей!

Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!

Иван Толстой: Итоги 2019 года. Попробуем их подвести. Только я сразу хотел напомнить, что наша программа ни в коем случае не претендует на объективное освещение, на взвешенную оценку культурных событий уходящего года. Мы в конце каждого года встречаемся с Андреем Гавриловым, один из нас – в Праге, другой – в Москве, и обмениваемся совершенно субъективными мнениями о том, что запало в душу, что произвело впечатление, что показалось главным для самого себя. А, может быть, кто-то и присоединится к нашему мнению и даже разделит его. Не будем обижаться и на несогласных с нашей точкой зрения.

Андрей, мне кажется, Россия, что бы в ней ни происходило, остается литературоцентричной державой. Это было сказано давно и, по-моему, это верно навсегда. Согласны ли вы с тем, что литературные события играли и в этот раз свою главнейшую роль в нашей культурной жизни?

Андрей Гаврилов: Наверное. Соглашусь с вами, если мы добавим в вашу фразу слово "пока". Есть у меня подозрение, что точно так же как и музыка, литература постепенно из позиции главного составляющего жизни каждого россиянина (если вспомнить 60-е, 70-е, даже начало 80-х годов) постепенно отходит если не на второй план, то спускается в этом хит-параде на залуженное более низкое место.

Наверное, это хорошо, потому что очень долгое время литература для нас была всем. Она была для нас музыкой, потому что другой музыки не было, архитектурой (особенно когда ты смотришь на сталинские небоскребы), она была для нас в чем-то и живописью, потому что не все могли попасть на "Бульдозерную выставку" или выставку в павильоне "Пчеловодство". Что оставалось? Оставалась только литература. А вот теперь ситуация (к моему некоторому сожалению) становится чуть более нормальной, и литература из "царицы полей" становится обычным явлением. Хотя, вы правы, до сих пор, наверное, первым в нашей жизни.

Иван Толстой: А что из литературоцентрических событий запомнилось в уходящем году? Кажется, все-таки, ярмарка "Нон-фикшн". Ничего сильнее по впечатлениям, по-моему, не было.

Андрей Гаврилов: Наверное, не было. Во-первых, "Нон-фикшн" прошла совсем недавно, она, конечно, свежа в памяти. Во-вторых, впервые в жизни, входя на книжную ярмарку, я умудрился споткнуться о какую-то штуку на полу и растянуться, к восторгу окружающих, в полный рост. Это на меня самого произвело очень сильное впечатление – неужели я мог бы не запомнить выставку, на которую так вошел?

Но, если говорить серьезно, "Нон-фикшн" – это то, без чего книжную или литературную жизнь представить невозможно. И я очень рад, что в этой моей фразе есть "литературная жизнь", потому что другие ярмарки (а их немало) превратились в чисто книжные явления – в торговлю, представление новых книг, а не представление новых явлений в литературе, чем "Нон-фикшн" всегда славилась.

Но для меня "Нон-фикшн" имеет еще одно значение, потому что впервые, к моему собственному глубочайшему изумлению, я там не купил ни одной книги. Мне очень интересно спросить вас, много ли вы там купили книг, а потом я бы с вами обсудил, почему так у каждого случилось.

Иван Толстой: Я кое-что все-таки купил, хотя гораздо меньше, чем в предыдущие годы. Старость, знаете, приближается, да и ставить книжки некуда, уже в три ряда стоят. Тем не менее, когда мы с вами планировали сегодняшний разговор, вы намекнули, что к литературной теме у вас есть и некое музыкальное сопровождение. Пока мы не углубились в книжные дебри, может быть, вы уточните, что имелось в виду? И мы что-нибудь послушаем?

Андрей Гаврилов: К моему глубочайшему изумлению, я буду хвалить фирму "Мелодия". Она выпустила в этом году очень много интересных дисков из раздела академической классической музыки (конечно, плохо, что она практически отвернулась от джаза). В частности, одна из новинок этого года - это прекрасный альбом Антона Батагова, который называется "16+". Когда я увидел его в первый раз, я не понял – это название альбома или перестраховка, чтобы дети не дай бог что-то не услышали. Это не стеб и не преувеличение – очень многие диски сейчас выходят с этими дурацкими наклейками, и выяснилось, что даже Высоцкого и Окуджаву можно втиснуть в какие-то возрастные ограничения.

Этот диск называется "16+" с подзаголовком "Женская поэзия разных веков". Исполняет Антон Батагов на фортепьяно и на перкуссии и Надин Кучер. На этом двойном альбоме запечатлены произведения Антона Батагова, написанные на стихи женщин-поэтов разных веков, чуть ли не от девятого века и до наших дней. Одна из пьес этого альбома называется "Маленький ночной рок-н-ролл", они написана на стихи нашей современницы Веры Полозковой.

(Музыка)

Иван Толстой: Теперь, Андрей, я отвечу на ваш вопрос о книжках, о том, что я "с базара понёс", но не буду рассказывать о книжках, которые я понес уже немножко раньше, потому что им были посвящены в этом году передачи. Я имею в виду крайне интересную, важную, фундаментальную, веховую книжку "Прочтение Набокова", которую написал Андрей Бабиков, известный набоковед, литературовед, писатель, поэт, переводчик, живущий в Москве. Андрей Бабиков написал книжку, без которой невозможно дальнейшее углубленное изучение творчества и биографии Владимира Набокова. У нас была беседа с Андреем Бабиковым на волнах "Свободы".

Смотри также

Неизвестный Набоков-сказочник

Также недавно у нас прошла беседа с Михаилом Ефимовым, живущим в Выборге, о его новинке, которая была представлена на "Нон-фикшн", "DSM/Дмитрий Святополк-Мирский. Годы эмиграции". Речь идет о князе Святополке-Мирском, умном, талантливом, исключительно образованном, вздорном человеке, с крайне непростым характером, который двенадцать лет, с 1920-го по 1932-й год, прожил в эмиграции. Он становился все более розовым, пока не стал красным, даже бордовым, краснее многих коммунистов, написал книжку о Ленине и вернулся в Советский Союз в 1932 году. Почти семь лет худо-бедно печатался в советской печати, был расклеван разнообразной критикой, но также клевал других, спорил, потом был арестован и погиб в лагере в 1939 году. Он погиб на некоей полуучтенной волне, его посадили для каких-то целей. В 1939 году Лаврентий Павлович Берия, для использования Святополка-Мирского в каком-то из планировавшихся показательных процессов, велел его вызволить и привезти в Москву. А ему, дрожа коленями и хвостом, доложили, что Святополк-Мирский погиб в лагере. Левая рука не знала, что делала правая. А вот зачем вызывался Святополк-Мирский, тут можно дойти до всяких степеней теории заговора. Книжка о Святополке-Мирском это не биография Дмитрия Петровича, это книжка о нем как о филологе. Пожалуйста, дорогие радиослушатели, включайте интернет, смотрите, читайте и слушайте. Программа прошла совсем недавно, в декабре. Михаил Витальевич Ефимов, талантливейший автор, сейчас пишет вторую книжку для серии "ЖЗЛ", и это будет уже полная биография Святополка-Мирского.

Смотри также

Barin Residence: Святополк-Мирский без биографии

Не стану я говорить и о книжке, которой будет посвящена в ближайшем времени очередная программа "Мифы и репутации". Это сборник, посвященный русской Италии. Впервые издается огромная, толстенная книга-справочник вместе с историческими экскурсами и всяческими комментариями. Она вышла в Москве. О ее героях будут рассказывать и составители книги, и участники этого проекта. Я думаю, будет очень интересно, это тоже некое открытие материка, хотя, как наши слушатели знают, о русской Италии и об Италии вообще мы постоянно говорим, в частности, с постоянным автором программы "Мифы и репутации" Михаилом Талалаем. Но в данном случае речь идет о других авторах и темах.

А вот что мужик понес с базара в этот раз. Я скажу, прежде всего, о книжке, которую не мог не купить, и не потому, что я побывал на ее презентации, а потому, что она очень симпатично названа, давно такая книга ожидалась, хотя, надо сказать, что уже издавались и книги, и сборники, и разные статьи гуляют по интернету на эту тему. Книга называется "Опасные советские вещи. Городские легенды и страхи в СССР". Написали ее Александра Архипова и Анна Кирзюк. Это очень хорошая тема о том, что такое городские легенды, что такое мифы. Как правило, мифы не весёлые, не развлекательные (этот сегмент отошел в область анекдотов), а связанные со страшными вещами и событиями. Это те легенды, которыми на горизонтальном уровне, выражаясь социологически, обмениваются люди между собой. Вот мы с вами, Андрей, рассказываем о том, что, будьте осторожны, тут говорят, что в поручни метро какие-то гады вставляют отравленные бритвы, вы хватаетесь за них и после этого заражаетесь СПИДом или сифилисом. Кстати, слышали вы, Андрей, о таких легендах, ходили они в ваше время?

Андрей Гаврилов: Насчет поручней метро, они не ходили в мое время, я слышал уже как о легенде. А в мое время ходили яблоки с бритвами, бритвы, вставленные в детские горки, жвачка с отравой и, конечно, баптисты, которые сидят с аквалангами на дне бассейна "Москва", хватают за ноги и топят проплывающих граждан, чтобы отомстить за взрыв храма Христа Спасителя. Много чего слышал, как же иначе!

Иван Толстой: Александра Архипова и Анна Кирзюк как раз все это и описывают. Это книжка, в которой вы, Андрей, поучаствовали как современник, как участник этих городских легенд. Все люди чуть более старшего возраста знают эти легенды и сами могли бы рассказать. Книжка, тем не менее, не только практическая, не только полна этих историй, но эта книга и теоретическая, научная. Авторы – социологи, и в главке "Городская легенда как топливо моральной паники" они определяют, что такое "моральная паника":

"Тревога внутри человеческого сообщества – это вещь естественная. Однако иногда, вместо того, чтобы искать реальную проблему, которая является причиной этой тревоги, члены сообщества сосредотачиваются на угрозе, якобы исходящей от этнической или социальной группы. Причем эта группа может быть реально существующей (евреи, хиппи) или вымышленной (например, ведьмы, заключающие договор с Люцифером). Ощущение врага рядом с нами провоцирует панику, и на начальных этапах паники в обществе формируется консенсус по поводу источника опасности и серьезности угрозы. "Максимальный репост!!! Группы смерти убивают наших детей!". Обнаружение источника опасности, с одной стороны, усиливает тревогу ("они среди нас и завтра могут сделать это снова"), но, с другой стороны, в перспективе помогает от нее избавиться, поскольку дает возможность действовать ("мы знаем, кого нужно уничтожить, чтобы снова почувствовать себя в безопасности"), что, в свою очередь, создает иллюзию контроля над ситуацией. Для предупреждения друг друга о новой угрозе члены сообщества активно обмениваются городскими легендами и слухами. Так общество создает новый моральный консенсус по поводу источника опасности, которая грозит обществу. Отсюда и название – "моральная паника" (moral panic). Это международный термин, а не только русский".

Андрей Гаврилов: Эти страхи, насколько я могу судить, присущи не только российско-советскому обществу. Есть знаменитая легенда про то как по какому-то американскому захолустью бродил убийца-маньяк, у которого вместо руки был крюк (ему где-то руку оторвало), и некий мальчик в папиной машине поехал с девочкой в лес целоваться, а девочка говорит: "Что-то мне не по себе, какое-то чувство нехорошее, давай уедем". Он нехотя согласился, когда они отъезжали, им показалось, что был какой-то звук, но они не остановились, и когда они приехали домой, то на ручке машины висел окровавленный оторванный крюк этого маньяка, который как раз собирался открыть дверцу и произвести страшные действия.

Я, к сожалению, не читал этой книги, но у меня ощущение, что такие страхи, как маньяк-убийца с крюком, и страхи, которые были в СССР, что придет кто-то и убьет наших детей, они друг от друга отличаются потому, что у них совершенно разный источник. Маньяк с крюком или ведьма в Средние века – это вымышленный страх, наведенный. А придет кто-то и заберет, убьет, сожрет наших детей – это страх, который идет из реалий 20-х, 30-х, 40-х годов.

А если отойти от страхов, то моя любимая городская легенда звучит так: когда Пол Маккартни (это мне рассказывали на полном серьезе два человека, совершенно друг с другом не связанные, не знакомые и живущие в разных городах нашей страны) послушал записи "Машины времени", он разогнал свою группу Wings и сказал, что следующую пластинку будет писать только с Макаревичем и его товарищами. Вот это я понимаю! Это – легенда! А маньяки, ведьмы…. Ну, что это такое?

Иван Толстой: Да, Андрей, это замечательная городская легенда. Я согласен с вами, что по источникам городские легенды очень различаются, и авторы этой книги как раз и разделяют их на самые разные пласты – источники низового происхождения и источники верхового происхождения, там несколько делений.

Андрей Гаврилов: Кстати, и некоторые городские легенды наши основаны на реалиях. Вы помните песню Гребенщикова "Моя смерть едет в черной машине…" (абсолютно легендарное начало), и дальше отбивка на реалии нашей жизни – "…с голубым огоньком…". И все понимали, какая черная машина едет за ним и какая смерть в ней притаилась.

Иван Толстой: Да, это ирония фирменная у Бориса Гребенщикова. Но, раз уж мы заговорили через городские легенды о музыке, то нельзя ли попросить некий ваш конферанс, что мы сейчас послушаем?

Андрей Гаврилов: Мы заговорили не просто о музыке, а о Борисе Гребенщикове, и в таком случае я с удовольствием представлю вам песню, которую мало кто слышал. Это не премьера песни, может быть, она уже где-то исполнялась и звучала, но я этого не знаю, мне кажется, что сейчас большинство наших слушателей услышат ее впервые. Дело в том, что Борис Гребенщиков закончил работу в 2019 году над альбомом, который будет называться (он еще не вышел) "Аквариум. Песни Джорджа". Название условное. Джордж – не Харрисон, а Джордж Гуницкий, один из сооснователей "Аквариума", друг и соратник Гребенщикова на протяжении многих лет. В этом альбоме будет около 14–15 песен, и одна из них абсолютно новая, она называется "Из Тамбова с любовью". Эту песню я и предлагаю вам послушать, нам ее любезно предоставил автор, Борис Гребенщиков.

(Песня "Из Тамбова с любовью")

Иван Толстой: Андрей, может быть, сменим и книжную, и музыкальную пластинки и поговорим о других музах? Что для вас стало одним из самых ярких культурных событий года? Вот если говорить персонально, без какой бы то ни было объективности. О чем вы, вернувшись домой, рассказываете своим милым и любимым?

Андрей Гаврилов: Я должен буду вас очень разочаровать, Иван. Боюсь, что я силой вас снова подтащу к разговору о книгах и литературе, потому что так получилось, что хоть я и не купил новых книг на "Нон-фикшн", это не значит, что я бросил читать. И самые сильные культурные впечатления этого года у меня, тем не менее, связаны именно с литературой. У каждого есть такая полка, на которую ставишь книги, которые нужно обязательно прочесть, но то руки не доходят, то не складывается, а потом ты снимаешь ее с полки, погружаешься в нее и как будто утонул в полном восторге. У меня таких книг было в этом году две. Они совершенно не новые, но это мое приобретение этого года.

Это книга лауреата Нобелевской премии Мо Яня под названием "Большая грудь, широкий зад". Она меня в первый раз несколько отпугнула объемом, там порядка девятисот страниц, издана она была в Санкт-Петербурге, издательством "Амфора", в переводе Егорова. Я читал до этого другие книги Мо Яня – и "Страна вина", и "Устал рождаться и умирать", и "Красный гаолян" – но я не думал, что такое ошеломляющее впечатление на меня произведет вот этот огромный том. Там все вместе – политика, война, культурная революция, хунвейбины. И сразу отклики – в чем-то "Будденброков", в чем-то "Саги о Форсайтах", и какой-то магический реализм (привет латиноамериканской прозе). Все это замотано в такой клубок, что просто перехватывает дыхание. Честно говоря, это тот случай, когда тебе жалко, что книга кончилась.

Второе сильное впечатление это роман "Сочувствующий" Вьет Тан Нгуена, про которого наша "Википедия" радостно пишет, что он "работает в жанре короткой прозы и нон-фикшн". Однако, "Сочувствующий" – это роман, роман примерно такого же объема, как роман Мо Яня. Это его дебютный роман, который стал Книгой года во версии "Нью-Йорк Таймс" и "Уолл-стрит Джорнал". Он получил за него уже кучу премий. Роман остросюжетный, немножечко отдающий "Нашим человеком в Гаване" Грэма Грина, но написанный совершенно современно, самостоятельно. Мне кажется, что это роман, который надо прочесть. В отличие от Мо Яня, читать его не трудно. Мо Янь – да, обилие китайских имен, фамилий, прозвищ, народностей заставляет иногда вспоминать, что для чтения книги требуются интеллектуальные усилия. Роман "Сочувствующий" намного проще для чтения.

А самое сильное впечатление – это скандал вокруг романа "Благоволительницы". Я его воспринял как удар ниже пояса, потому что роман Джонатана Литтелла в свое время меня потряс абсолютно, и вот я узнаю, что, оказывается, он был издан в порезанном виде, примерно двадцать страниц, по мнению самого Литтелла, оттуда были вырезаны. Мне даже не так интересно кто в этом виноват – Литтлл, который, наверное, не обратил внимания на правку (хотя он не знает русского языка), издательство, которое решило, что сойдёт и так, переводчик, редактор. Я только знаю, что мне дали в свое время прочесть порезанный текст, очевидно, решив, что кто-то может за меня решить, что мне лучше читать.

Я вспоминаю историю с романом "Унесенные ветром". Когда роман все-таки у нас разрешили печатать, перевод был практически полный. Но поскольку я незадолго до этого прочел английский текст, я заметил там некоторые лакуны, которые, возможно, и не влияют на общее восприятие романа, но явно нарушают авторскую волю. Сейчас на "Нон-фикшн" было представлено новое, уже полное издание романа "Благоволительницы", правда, уже не столь роскошное, не в твердом переплете, но слава богу, что такое издание существует. Единственное, я боюсь, что новые читатели, которые будут не в курсе этих всех дел, когда придут в магазин или в библиотеку и увидят рядом роскошное издание в твердом переплете и издание в мягкой обложке, которое тут же переломится от чтения и примет отнюдь не презентабельный вид, выберут, не ведая того, порезанное, но более надёжное в обиходе издание.

Иван Толстой: Андрей, вы не первый (разумеется, тема скандальная) поднимете тему адекватности перевода. И поскольку вы сами профессиональный переводчик, я хотел спросить ваше мнение по этому поводу. Что такое в данном случае адекватный перевод, который удовлетворил бы читателя на другом языке? Бывают ли вообще адекватные переводы? Вам кажется, что французский или английский текст может быть передан адекватно современным русским языком? Неужели языки, реалии, культуры и мышления насколько конвертируемы, что может быть перевод, который всех удовлетворит? Я следил за этой историей. Там была переводчица и была редактор Мария Томашевская, очень опытная, культурная и знающая свое дело. Считаете ли вы, что искажения, какие-то сокращения или наращивание фраз не позволительны в современном мире? И знаете ли вы примеры такого чуткого отношения к иноязычным книгам во всем мире? Не занимаются ли таким произволом все и повсюду?

Андрей Гаврилов: Если произволом считать то, что при передаче иноязычного текста на твой родной всегда происходит нечто, что автор не мог иметь в виду, то в таком случае, конечно, это происходит. Самый простой пример – это книга, которая лишена примечаний вообще. В таком случае те реалии, которые, как надеялся автор, будут понятны его читателям (а понятны они могут быть только читателям его культуры), могут пройти мимо. Простейший пример – вымышленный. Если человек пишет на русском языке, что "она кричала как Алла Пугачева", то когда читатель в Новой Зеландии прочтет эту книгу на английском языке и дойдет до фразы, что она кричала "like Alla Pugatcheva", он решит, что это жертва какого-то убийства, если там не будет сноски. Тем и отличаются книги и литературные переводы, что они позволяют хоть до какой-то степени некоторые вещи нам растолковать, без этого ничего не получится. Кстати, это совершенно невозможный вариант при дубляже кино, когда просто нет времени и возможности это толковать, и это было бы грубым нарушением звукового и визуального ряда. Если вы вспомните немое кино, там иногда появлялись титры, которые объясняли, что происходит на экране. Это забавно, когда в титрах написано: "Он гневно ей кричит". После чего появляется актер, который в немом варианте это дело изображает.

Что же касается перевода книг как таковых, есть перевод удачный или неудачный, это оставим пока за скобками. Но есть перевод полный и неполный. Неполный перевод, с моей точки зрения, может быть только с согласия автора. Если мы хотим вычеркнуть фразу "рассвело, запели птички", мы должны это согласовать с автором. Может быть, мы объясним ему – почему. Но без его визирования мы не имеем право выбрасывать ни одной строки. Это не касается переводов поэзии, где для передачи ритмической структуры можно что-то изменить. Посмотрите на пастернаковские переводы Шекспира – там довольно много вольностей, но мы не можем сказать, что это перевод сокращенный или искаженный. Один поэт переводил другого – это абсолютно другая песня.

А вот когда выходит "Над пропастью во ржи" в замечательном переводе, а потом выясняется, что перевод не полный, затушеванный и смягченный, и выходит полный перевод другого переводчика, то ты оказываешься в дурацкой ситуации, потому что перевод первый, классический, уже стал явлением русскоязычной литературы, его цитировали, его помнят, он замечательно по-русски написан. Но это не совсем текст Сэлинджера. Пусть в мелочах, пусть в отдельных фразах. Перевод, который вышел после этого, значительно полнее, в чем-то современнее, в чем-то точнее, но по своему литературному уровню он никогда не поднимется до тех высот русскоязычной прозы, которая нам была представлена в свое время. Тем не менее он точнее передаст замысел Сэлинджера. Хотя здесь всегда будет вопрос: что значит точнее? Больше слов? Больше фраз? Отсутствие купюр? Или то настроение, то ощущение, которое было передано классическим советским переводом. Это вопрос сложный, но мне кажется, что сейчас, в отличие от советского времени, когда права покупаются, когда заключаются договоры, любое сокращение возможно только с согласия автора. А когда выясняется, что большинство сокращений касались исключительно сексуальных сцен или подробностей сексуальной жизни героя, тут начинаешь думать: это было сделано из соображений высокой прозы и русского языка или какая-то внутренняя самоцензура?

Я знаю примеры, когда в одном издательстве, к которому я имел непосредственное отношение, нескорые вещи были смягчены, затушеваны, потому что они не нравились в русском варианте жене главного редактора. Хуже от этого произведения, конечно, не стали, но они стали совсем не тем, что писал автор. И это, мне кажется, очень важно.

Иван Толстой: Я хочу рассказать об одном своем впечатлении. Речь идет о спектакле, на который я поехал. Я вообще человек не слишком театральный, и чтобы заставить меня поехать в другой город на спектакль или выставку надо, чтобы это действительно произвело на меня какое-то сперва умозрительное впечатление. И таким впечатлением, конечно, была полна моя голова. Я предвкушал. Это спектакль, который называется "Бродский/Барышников". Михаил Барышников представляет свой моноспектакль, и его премьера в Словакии проходила в Братиславе. А я, как известно, живу в Праге. Я приехал в Братиславу, погулял по городу. Отличный город! Если подняться на вершину горы, то видна Австрия. Между прочим, путешествие на городскую башню было запрещено в годы советской словацкой власти именно потому, чтобы не смотрели в телескоп на прелести буржуазной жизни, а то и не перелетали на самодельном дельтаплане к капиталистам. Погуляв по Братиславе, я пошел в театр и посмотрел этот спектакль. На обратном пути в поезде я открыл ноутбук и записал свои впечатления. Я был совершенно одержим этим спектаклем. Вот, что я тогда записал:

"Человек я не театральный, но раз уж все вокруг ходят и смотрят, а Михаил Барышников ездит по Европе и показывает, то и я решил хотя бы раз составить собственное мнение. И отправился на день в Братиславу.
Большая застекленная веранда заброшенной дачи – как если нагрянуть зимой. Или университетский дом Бродского в маленьком городке. Впрочем, не был, не знаю.
Скорее, все же знаменитые полторы комнаты, куда сегодня на Пестеля пускают туристов: все выметено, оставлен каркас с уклоном в модерн, какие-то ведра с тряпками (будут обыграны), одинокий стул (функционален). Стекла от пола до потолка, частые переплеты.
Покинутое, но ничуть не изжитое прошлое.
Барышников выходит: темно-коричневый костюм, чемодан. Выходит – жить. Жизнь есть воспоминание и вечное возвращение, магнит и проклятье. Уехать все равно невозможно.
Из чемодана, погромыхивающего пустотой, извлекаются советский будильник (время), бутылка (забвение) и два томика стихов (весь скарб изгнанника).
Садится на скамейку (Пулково, и вообще идея пути), достает пачку сигарет. Неужели закурит на сцене? Разве в сегодняшних театрах курят? Отрывает фильтр (видели, читали), хлопает себя по карманам – и не находит спичек. Остроумно выкрутился.
Остается залить жизнь стихами, и начинаются полтора часа чтения трудных, напряженных строф, не всех даже и целиком. Высший класс вкуса, такта и композиционной продуманности.
Читает Барышников хорошо, но именно хорошо, а не (как чаялось) гениально. Завораживающе читал сам автор. Здесь – не то. Слава богу, это не актерская декламация с вечно искусственным и неумным интонированием, но и не сочинительское камлание. Барышников тепл, как ангел, он ни под кого не подделывается. Просто интеллигентный человек с идеальной фонетикой и безупречным – на зависть доценту – выговором.

Один лишь раз, посреди спектакля, без видимых причин, он вдруг начинает читать под Бродского – со всеми носовыми, почти насморочными звуками, с легкой картавостью и "что" вместо "што". Читает так, что вжимаешься в кресло от гениальной похожести, от мистического присутствия Самого.
Изумительно страшно – но зачем? А все продумано: посреди чтения, стык в стык, включается старый катушечный магнитофон, и в нужном месте сам Бродский подхватывает стих, в точности подражая Барышникову. Безупречный тандем.
Но завалинкой дело не ограничивается. Вот Фавн и, тем самым, Нижинский, вот Пракситель и Пигмалион, вытанцовывающий свою Галатею. Вот черный конь, шуршащий листьями, и комната уже становится конюшней.
Некоторые стихи ("Портрет трагедии") решены неистовым и исступленным танцем, в духе страстного номера под песню Высоцкого: фейсбук полон этим роликом. Экстатическое единство философской поэзии, предельная эмоциональность движений возможны только с этим исполнителем, и спектакль жив, воплощен исключительно в Барышникове. Незаменимых, как говорится, есть.
Первый раз в жизни я подождал артиста у выхода и попросил у него на программке автограф".

Андрей Гаврилов: Я хочу вам предложить послушать песню с альбома Леонарда Коэна, замечательного канадского певца, автора песен, замечательного поэта. Очень много было недовольства в мире, когда Нобелевскую премию по литературе как поэт получил Боб Дилан, а не Леонард Коэн. Были фанатские волнения по этому поводу. Надо сказать, что это действительно потрясающий человек, поэт, каждая песня которого – это прекрасное стихотворение, в которое можно вслушиваться довольно долго. Леонард Коэн умер, больше он ничего никогда не напишет, но перед своей смертью он успел составить альбом набросков, демоверсий всего того, над чем он не успел завершить работу. Альбом называется "Спасибо за танец", и я предлагаю послушать оттуда песню, которая называется "Что случилось с сердцем". Эти треки были доведены до кондиции, до ума людьми, которые работали с ним на протяжении многих лет и примерно представляли себе, в какую сторону шла творческая мысль Леонарда Коэна. Итак, посмертный альбом Леонарда Коэна.

(Песня "Что случилось с сердцем")