Искусство быть смирным

• По мере расширения в России репрессий и проникновения цензуры во все сферы общественной жизни и культуры граждане учатся самоцензуре, умению держать язык за зубами.
• Растет число запретных тем: уже нельзя открыто критиковать сталинизм, сомневаться в ценностях победы в ВОВ, обсуждать здоровье и личную жизнь президента страны.
• В эру соцсетей было достаточно нескольких уголовных дел за твиты и картинки, чтобы россияне стали все чаще подвергать свои посты самоцензуре.
• Молчание – это не золото, а настоящее рабство. Первая привилегия свободного человека – это свобода слова, свобода речи.

Сергей Медведев: "Возьми меня к реке,// Положи меня в воду,// Учи меня искусству быть смирным", – пел Борис Гребенщиков в далеком 1983 году. Не прошло и 40 лет, как граждане России, кажется, научились быть смирными, научились молчать. Нарастающие репрессии и цензура приучают людей держать язык за зубами. Появляется искусство умолчания, искусство молчания как такового. Что такое самоцензура? Как она работает?

Корреспондент: 18 февраля в Сахаровском центре прошла дискуссия о самоцензуре в российской жизни. Государство все чаще вмешивается в жизнь простых граждан: оно проникло уже практически во все в сферы, насаждая цензуру и приучая людей к самоцензуре. Нынешние российские реалии вынуждают режиссеров, актеров, писателей и журналистов задумываться о последствиях любого действия или высказывания.

Одной из отличительных черт российских СМИ сегодня является самоцензура. Например, государство может прямо и не вводить цензурирование того или иного материала, это делает сам автор, опасаясь негативного исхода. Если за текст автор получает железным прутом или зеленкой в лицо, то соответственно, таких публикаций становится меньше. Люди реагируют на стимулы. Цензура внутренняя всегда не так очевидна, как внешняя, да и коллегам проще договориться между собой, чем с каким-либо надзирающим органом.

В эру соцсетей было достаточно нескольких уголовных дел за твиты и картинки, чтобы россияне все чаще стали подвергать свои посты самоцензуре. Если, допустим, в 2008 году можно было писать что вздумается в интернете, то сегодня человек сто раз подумает, что стоит писать (а может, лучше вообще промолчать).

В книжных магазинах начинают пропадать книги, например, исторические, где на иллюстрациях фигурирует свастика. Убирать их с полок никто не велел, это боязнь директора магазина. Возможно, он что-то слышал про закон, про Роскомнадзор и эту свастику, и на всякий случай снял с полок все, что может поставить его в неудобное положение. Законы и цензурирование рождают в умах людей столько страхов и опасений, что человек отстраняется, включает уже свою самоцензуру "на всякий случай", "лишь бы не связываться".

Сергей Медведев: У нас в гостях Михаил Немцев, философ, историк, доцент Российского экономического университета, и Семен Новопрудский, журналист. Это участники той самой дискуссии. Михаил – организатор этой серии обсуждений в Сахаровском центре под названием "Философия несвободы".

Может быть, культура молчания – это нормальное состояние России? Было некое окно гласности, 10–15 лет, а затем Россия возвращается в свое привычное состояние публичной немоты.

Михаил Немцев: Я не знаю, что такое нормальное состояние. Где норма для общества, которое быстро развивается и находится внутри множества сложных процессов? Может быть, самоцензура – вообще нормальное состояние для тех, кто обращается к большой аудитории и понимает, что его слова могут звучать по-разному для разных людей и действительно задеть кого-то.

Сама цензура, с которой мы сталкиваемся сейчас в России, имеет очень странный характер. Она приходит после долгого периода, когда можно было почти все в пределах здравого смысла и Уголовного кодекса (еще без дополнений). А вот сейчас люди должны осваивать новые правила. Россияне – ни в коем случае не уникальный народ в этом отношении. Кроме того, я не уверен, что вообще есть смысл обсуждать норму в применении к такому большому и сложному обществу.

Сергей Медведев: И к такому динамичному времени, как сейчас. В России сейчас эпоха вычитания тех завоеваний, которые шли примерно с конца 80-х. Идет откат, время разматывается в обратном порядке: вот ушло разделение властей, вот ушли относительно свободные выборы, вот сейчас, вероятно, будет принята новая Конституция. И одной из последних уходит гласность.

Семен Новопрудский: Да, за те 40 лет, что я в профессии, мы оказались почти в той же точке, в которой были до начала горбачевской гласности. Вплоть до того, что сейчас в России, например, все тяжелее довольно жестко писать про сталинизм, критиковать Сталина.

Сергей Медведев: Фильм Тенгиза Абуладзе "Покаяние" вышел в 1987 году.

Семен Новопрудский: "Покаяние" было первой точкой. А второй такой выдающей точкой в истории российской и советской гласности было выступление Юрия Афанасьева на Съезде народных депутатов, когда он впервые подверг публичной критике Ленина, который был абсолютно неприкасаемой фигурой. Сейчас у нас живой вождь для огромного количества официальных СМИ – совершенно неприкасаемая фигура, и есть другие такие фигуры. Важные темы, на которые мы вообще не имеем права ничего сказать, возникают в публичной речи, в сфере СМИ, чего не было какое-то время, например, в середине 90-х.

Сергей Медведев: Но при этом остается в частных речах, в коммуникации между людьми. Или здесь тоже существует зажим и опасность того, что слушают смартфоны, есть какие-то жучки, и вообще, люди могут донести?

Михаил Немцев: А как сравнить ситуацию, когда у людей не было возможности сделать свое слово доступным всему человечеству в течение нескольких минут, с ситуацией, когда у них такая возможность есть? В начале 80-х годов не было возможности, как говорил Кант, "публичного употребления разума". Кроме того, была все-таки государственная идеология, канонизированная, с официально оформленным языком. Этой идеологии учили в университетах. Сейчас де-факто она устанавливается, но де-юре ее нет, и этот словарь еще не оформлен. Это совсем другая ситуация!

В этом смысле как историк советского общества я с большим сомнением отношусь к этим аналогиям с 80-ми годами. Просто из открытого общества мы движемся в сторону закрытого.

Сергей Медведев: Все-таки в советские времена был господин цензор, литование, официальная цензура. А сейчас же нет официальной цензуры.

Семен Новопрудский: С одной стороны, нет, а с другой – есть, например, так называемые темники для телевидения. Это ровно то же самое, что списки того, чего нельзя, которые получали цензоры в СССР. Это абсолютно такая же практика, хотя общество уже другое.

Сергей Медведев: На вашей дискуссии говорилось о большой разнице между Москвой и регионами. Мы все-таки сидим сейчас в московской студии, и несвобода речи в глубинке, когда за каждое слово тебя абсолютно прозрачное местное общество подвергает стигматизации, с этим несравнима.

Михаил Немцев: Да, в маленьком уездном центре N каждое слово оборачивается просто уголовщиной.

Сергей Медведев: Там был яркий пример: молодой горячий блогер начал писать что-то о местной власти, а его отец купил в кредит два КамАЗа, и отдается негласный приказ – не давать нарядов. И отец прогорает с двумя КамАЗами на руках, потому что парнишка что-то написал.

Семен Новопрудский: У меня самого был опыт работы в довольно большом издании в Московской области. Самое поразительное: там люди реально продолжают писать на языке советских газет 70–80-х годов. Они просто живут в другой стране, у них нет еще никакой постсоветской России.

Михаил Немцев: Я бы выделил тут три процесса. Один из них – это ваш пример: юноша, который занимается расследованиями, переходит дорогу некоему влиятельному человеку. Институции, которые могли бы его защитить (свободная пресса, суды, общество), смотрят на него с ленивым любопытством. Это Латинская Америка с каким-нибудь каудильо. Большая часть населения планеты до сих пор живет в этой ситуации. Здесь самоцензура в том смысле, что люди должны заботиться о выживании и жить по тем правилам, которые навязаны сильными, влиятельными господами.

Михаил Немцев

Второе – это поколенческий конфликт. Да, многие люди пережили за эти 30–40 лет непонятно что, а сейчас вернулись обратно в то простое и понятное существование, из которого им какое-то время приходилось мучительно выходить.

Сергей Медведев: Ведь и молодые люди воспроизводят этот язык. Смотришь сюжеты на федеральных каналах: стоит юная корреспондентка и говорит этим языком.

Михаил Немцев: Третье – это формирование ощущения новой несвободы в вязкой среде, когда людей начинают наказывать за то, за что раньше не наказывали. При этом у нас уже есть и опыт жизни с развязанными руками и языком, и есть технические средства для того, чтобы общаться с другими. Люди ездят в Европу и говорят: а почему мы не можем ходить в тех же футболках с вызывающими надписями?

Сергей Медведев: Особенно интересно, как воспроизводится этот советский язык. Это такой слалом – очень сложная езда по синусоиде с обходом запрещенных зон. А заповедник этого языка в МИДе.

Семен Новопрудский: На мой взгляд, у значительной части людей в России нет новой несвободы: это продолжение старой несвободы. У них и не было этой свободы. Если говорить про правку Конституции, то там происходят очень интересные вещи, которые касаются того, как россияне пытаются себя ощутить. В Конституцию предлагают внести бога, победу в Великой Отечественной войне… Есть замечательная шутка: давайте внесем в Конституцию, что в "Пятерочке" должно работать не меньше трех касс. Это все признаки того, что люди сами не понимают, кто они.

У нас действительно нет внятного языка. Но возможностей говорить у нас все равно сейчас намного больше, чем в советские времена.

Сергей Медведев: Семен, а сейчас есть какие-то четко обозначенные табу для СМИ? Например, больше десяти лет назад я делал историческую программу на телеканале "Культура". Там кураторы, заведующие отделами говорили: "Что угодно, но никогда не надо сравнивать Сталина и Гитлера!"

Семен Новопрудский: Конечно, по-прежнему нельзя сравнивать нацизм и коммунизм, нельзя сравнивать Россию с Северной Кореей, нельзя ничего писать про личную жизнь президента, хотя и есть СМИ, которые нарушают табу (и люди, которые это делали, против своей воли получали изменения в своей карьере). Кроме того, есть еще неявные темы, которые определяют руководители СМИ: куда ветер дует. Самоцензура в России, безусловно, иерархична. Иерархия самоцензуры в СМИ начинается с самоцензуры собственников, а потом идет самоцензура конкретных руководителей СМИ, и уже потом – исполнителей. Вообще, если в стране нельзя говорить о состоянии здоровья первого лица, то это верный признак несвободы.

Сергей Медведев: Еще шла речь о слове "аннексия" применительно к Крыму. Но ведь у Ленина же было – "мир без аннексий и контрибуций". А можно даже сказать еще хуже – аншлюс!

Семен Новопрудский: Да, слово страшное, да еще и иностранное!

Михаил Немцев: Потому что был аншлюс Австрии. Но слово "аннексия" общеупотребимо, а слово "аншлюс" все-таки связано с определенным событием в истории Европы.

Сергей Медведев: Это та самая гитлеровская маркировка.

Семен Новопрудский: Еще есть, например, градация между "возвращением" и "присоединением". Слово "присоединение" могут сказать и люди, которые не считают аннексию Крыма правильной. А слово "возвращение" – это уже маркер того, что человек считает все правильным.

В России вообще нельзя употреблять некоторые слова в их буквальном значении. Подавляющему большинству людей, которые считают, что с Крымом все сделали правильно, слово "аннексия" кажется ругательством, а не термином. У нас и под абсолютно холодным, нейтральным словом "либерал" понимают удивительные вещи. Что такое либерал, никто не знает, но в массовом сознании это кто-то страшнее террориста. У нас абсолютно невинные слова приобретают совершенно другие значения и, главное, другую коннотацию. Они становятся опасными, взрывными, они становятся ругательствами, не являясь таковыми. У нас исчезло холодное, рациональное отношение к словам и их буквальному смыслу. Во фразе "Подросток склеил модель в клубе" за 25 лет все слова приобрели совершенно новое значение (смех в студии). А слово "авторитет" теперь никогда не употребляется с прилагательным "моральный".

С большим трудом можно опубликовать что-то, например, про то, что в Советском Союзе долгое время вообще официально не отмечался День Победы. Совершенно нельзя было помыслить, чтобы в советском лексиконе появилось слово "победобесие", которое стало употребительным у значительной части людей, причем разных взглядов.

Михаил Немцев: День Победы отмечался, просто не было государственного выходного. Но культа, конечно, еще не было.

Сергей Медведев: Тема победы очень жестко табуирована.

Семен Новопрудский: Как и тема войны.

Сергей Медведев: Сомнение в ценностях победы, споры о ленинградской блокаде фактически уже грозят уголовными сроками.

Семен Новопрудский: Табуирована и тема начала войны. Реальные обстоятельства этого момента в крайнем случае прорываются тем, что мы видели на последней пресс-конференции президента России, когда он говорил, что Сталин никогда не встречался с Гитлером, хотя широко известно, что он встречался с Риббентропом.

Сергей Медведев: В обществе есть определенные группы, которые де-факто выполняют роль самоназванных цензоров. Это же не только сотрудник Центра "Э", который начинает свой рабочий день, включая кнопку компьютера и начиная шерстить посты в "ВК" и "Фейсбуке". Есть специально обозначенные группы людей, которые создают доминирующий моральный дискурс: как говорить о победе, о религии, о власти.

Михаил Немцев: Мы более-менее видим, кто создает. Это влиятельные СМИ, первые лица государства, которые определенным образом навязывают язык.

Сергей Медведев: Есть, например, верующие.

Семен Новопрудский

Семен Новопрудский: Православные активисты. Есть слой тех, кто навязывает некоторые моральные вещи, есть слой прикладных инструментов удара по башке вроде Роскомнадзора. Есть институции, которые за это отвечают.

Сергей Медведев: А есть такое новое гражданское общество, которое взяло на себя роль коллективного цензора: православные активисты, казаки, "Офицеры России".

Михаил Немцев: Оно, конечно, псевдогражданское. Классическая теория, которая породила понятие гражданского общества, рассматривает его как противостоящее государственному аппарату. А если они действуют по гласному или негласному указанию представителей этого государства, то не являются гражданским обществом. Это легко отслеживать по истории моральных паник: как возникала моральная паника по поводу Pussy Riot или то, что происходило в 2014 году.

Семен Новопрудский: В советской логике такие же группы людей, которые пытались навязать некоторую норму, были разгромлены, государство присвоило себе монополию на это, потому что была идеология. Сейчас нет идеологии, нет ориентиров, но есть фабрика троллей, например.

Михаил Немцев: Ну, как нет идеологии?! Москва уставлена плакатами с изображением проекта памятнику Ржевского котла. Что на нем написано? Это и есть идеология.

Несколько лет назад историк Александров, который защитил докторскую об офицерах так называемого власовского движения, показал, что словосочетание "власовское движение" неадекватно по отношению к этому сложному процессу организации людей, которые имели разные истории, были по-разному организованы, часто конфликтовали между собой. И он был лишен докторской степени. Вот это цензура! Табуирована и тема того, что происходило на оккупированных территориях.

Сергей Медведев: Люди уже боятся брать эту тему.

Семен Новопрудский: Кроме того, существуют репрессивные законы, причем показывающие полное незнание законодателями каких-то элементарных вещей в истории. Они сами же и подтачивают то, что называют скрепами. То, что они делают применительно к войне, породило слово "победобесие". При этом люди, к великому сожалению, не стали лучше знать историю войны. В Советском Союзе не была написана академическая история Второй мировой войны, ее нет до сих пор, зато был, например, политический заказ написать историю Новороссии, то есть того, чего вообще не существовало!

Сергей Медведев: В этой студии пару месяцев назад был Павел Полян, который издал книгу о Борисе Меньшагине, губернаторе Смоленска, а затем Бобруйска при немцах. Когда я брался за эту тему, я думал, как бы ее подать, понимая, что люди будут смотреть, и будут подниматься красные флажки. И вот вся эта тема фактически табуирована – тема коллаборационизма, тема жизней десятков миллионов советских граждан в оккупации, тема тех, кто ушел вместе с немцами дальше на Запад и распространился по миру, тех русских, которые ждали немцев. Об этом вообще нельзя говорить!

Михаил Немцев: Экономика войны (что сколько стоило на самом деле), реальный вклад союзников… Что происходило в тылу, в сибирской деревне, например? Что было после войны?

Семен Новопрудский: Война становится главным строительным материалом нынешней государственной идентичности, и при этом государство специально пытается огромную, очень сложную часть о войне не то что замалчивать, а просто репрессировать за попытки хоть что-то про это рассказать.

Сергей Медведев: А может быть, и важна какая-то степень самоцензуры? Ведь сейчас мы видим, например, как под влиянием западного леволиберального дискурса политкорректности прорастают ограничения в речи. Тот же "Фейсбук" – это наша либеральная агора, но цензура "Фейсбука" работает очень жестко. Я думаю, многие уже были под каким-то баном. Есть масса слов и терминов, за которые тебе тут же прилетают баны.

Михаил Немцев: Соглашусь: какая-то степень самоцензуры, конечно, важна.

Сергей Медведев: То есть мы в принципе эволюционируем к гораздо более закрепощенной речи, даже без участия этого русского Левиафана?

Михаил Немцев: Это не так. Естественное направление развития человеческой культуры приводит к усложнению речевых практик. То, что кажется свободной речью, когда кого-то называют нецензурными словами, – это очень простая речь. Она лишена множества риторических возможностей, которые человеческая культура сформировала для того, чтобы сделать общение людей не только возможным, но еще и приятным, удобным, не вызывающим немедленной агрессии.

Сергей Медведев: Культура как система табу.

Михаил Немцев: Да, и в этом смысле люди постепенно оказываются в ситуации, когда они должны "следить за базаром". И это очень хорошо, потому что это увеличивает аудиторию, снижает градус эмоционального напряжения, который в том же самом "Фейсбуке" совершенно невероятный. Эти алгоритмы "Фейсбука", конечно, работают тупо, но они заставляют людей следить за собственной речью.

Сергей Медведев: Но все-таки сетевая речь изменилась. Я вспоминаю, скажем, ЖЖ или форумы 90-х годов. Сейчас посмотреть, так волосы дыбом встают, что люди писали, насколько прямой и без обиняков была речь. Это раскрепощало. Это была эпоха постмодерна.

Семен Новопрудский: Самоцензура еще позволяет оттачивать форму. Кроме всего прочего, это игра ума, а это всегда полезно для любого общества. В общем, самоцензура может использоваться в прикладных, вполне вегетарианских и положительных целях. Хотя, конечно, это не значит, что в целом это хорошо.

Сергей Медведев: Видимо, общественная атмосфера все-таки развивается в этом направлении. На мой взгляд, одной из главных фигур современности является homo offensus (человек оскорбленный). Раньше было чисто поле, и вдруг – оп! – возникают фигуры оскорбленных людей. И ты уже думаешь: а как ты пойдешь по этому полю, ведь здесь стоит оскорбленный верующий, ему Христа не задень, здесь стоит оскорбленный русский националист, дальше стоят оскорбленные феминистки и так далее.

Семен Новопрудский: Кажется, что оскорбление – это первый шаг к чувству собственного достоинства, но при этом в России есть очевидный дефицит чувства собственного достоинства и очевидный профицит оскорбленных, то есть чувство собственного достоинства от этого не вырабатывается. Чувства, вообще, говорят, нельзя оскорбить, поэтому нельзя принимать законы об оскорблении чувств.

Михаил Немцев: Я как верующий, например, не понимаю, что такое оскорбление чувств верующих. Евангелие показывает, как обращаться с теми, кто оскорбляет тебя как верующего: да никак! Можно вспомнить поведение во время суда Христа, который был сильнее их всех и мог призвать легионы ангелов, но не делал этого.

Это не только российская проблема, это было с Charlie Hebdo, например. Был конфликт представлений о публичной речи. Одни говорили: "Для нас нет ничего святого – это свобода!", а другие: "Именно потому, что у нас есть святое, мы свободны его отстаивать, даже ценой жестоких наказаний". И мы сейчас тоже входим в это время, когда люди начинают спорить не просто о чувствах оскорбления, но и о содержании.

Сергей Медведев: В России отсутствует фигура Charlie Hebdo, которая так важна во французской культуре смеха, идущей еще от Вольтера, нарочито святотатственного. Он специально берет наиболее скользкие, наиболее чувствительные темы, вкручивает туда штопор и забивает гвоздь по самую шляпку. В России это невозможно.

Семен Новопрудский: Да, но в России, например, удалось создать провластный стендап, что вообще уникальная вещь. Как раз стендап-комики – это люди, которые разрушают все границы приличий, конечно, в относительно замкнутых пространствах, но в России есть достаточно много стендаперов, которые совершенно провластные или шутят только ниже пояса, и у нас уже есть стендапер-беглец, который, спасаясь от оскорблений или опасаясь уголовного преследования, убежал в Израиль.

Сергей Медведев: В России даже есть провластный рэп в лице Тимати.

Семен Новопрудский: Рэп вообще является зоной внимания российских властей.

Сергей Медведев: В России государство проникает во все сферы, в которых его, кажется, исторически быть не должно.

Мы начали с Гребенщикова – "Учи меня искусству быть смирным": это 1983 год. И вот 20 лет спустя он выпустил другой альбом, где пишет: "У меня в кpови смесь нитpодyола и смиpны,// Каждая песня теppоpистический акт.// Это после 20 лет обyчения искyсствy быть смиpным.// Я говоpил с медициной, она не в силах объяснить этот факт".

По-моему, нам нужно учиться у БГ: после обучения искусству быть смирным, тем не менее, надо не бояться говорить, потому что молчание – это не золото, молчание – это рабство. И первая привилегия свободного человека – это свобода слова, свобода речи. Давайте оставаться свободными людьми!