Прошло больше трех недель с того дня, когда нижегородская журналистка, активистка и неравнодушный человек Ирина Славина совершила самосожжение перед местным зданием ГУ МВД, – но её отчаянный поступок все так же сложно осмыслить, представить и примерить на себя. С одной стороны, самосожжение это акт, перед которым бессильны любые слова.
Но с другой – молчать о нем тоже нельзя: сама этика и прагматика её поступка требуют максимальной публичности, попытки понять её послание нам, тем более что этот жест, по всем признакам, был обдуманным решением. Еще в июне 2019 года Славина написала следующий пост в фейсбуке: "Интересно, а если устрою акт самосожжения возле проходной УФСБ (или прокуратуры города, я пока не знаю), это хоть сколько-нибудь приблизит наше государство к светлому будущему, или моя жертва будет бессмысленна?"
Первая ассоциация, которая возникает в связи с этим актом, – самосожжение чешского студента Яна Палаха на Вацлавской площади в Праге в январе 1969 года в знак протеста против ввода в страну войск стран Организации Варшавского договора; в те же месяцы, протестуя против советской агрессии, сожгли себя поляк Рышард Сивец, украинец Василь Макух, соотечественник Палаха Ян Зайиц и еще как минимум четверо жителей Чехословакии и один – Венгрии. В Чехословакии наступала эпоха гусаковской "нормализации", которая по сути означала тотальный контроль органов госбезопасности и полиции, удушение свободомыслия и отмену демократического законодательства времён Пражской весны.
В России 2020-го после "обнуления" Конституции и сроков правления Владимира Путина также наступила своя "нормализация", которую силовые органы восприняли как карт-бланш на новый виток репрессий, от отравления Алексея Навального до пересмотра приговоров Юрию Дмитриеву и по делу "Сети" и принятия нового законодательства, направленного на борьбу с инакомыслием (к примеру, проект закона о "реабилитации нацизма"). Идёт окончательная зачистка политического, публичного и медийного пространства, которую политолог Александр Морозов сравнивает с политикой "гляйхшальтунга", "вовлечения", захвата нацистами контроля над общественно-политическим пространством в Германии после 1933 года. В России создаётся забетонированная политическая система, где наглухо закрыты каналы коммуникации с властью, публичная сфера репрессирована и протест беззвучен.
Чехословакия была оккупирована войсками Варшавского договора, а Россия оккупирована силовиками, которые в 6 часов утра могут прийти с обыском к любому и к любой, перевернуть дом вверх дном и разрушить жизнь, как это произошло с семьёй Ирины Славиной в утро накануне её самосожжения 2 октября – по надуманному, сфабрикованному предлогу, просто потому что она и её сайт Кoza.Press давно мозолили глаза местным властям. Особая кафкианская ирония в том, что силовики перепутали Нижний с Великим Новгородом, где действительно проходили тренинги независимых наблюдателей при участии нежелательной организации, "Открытой России" Михаила Ходорковского, – хотя какая для репрессивной машины разница, Нижний Новгород, Великий Новгород, главное закатать в бетон нужного человека. И в условиях тотальной несвободы, коллапса институтов и непробиваемой глухоты власти и общества человек прибегает к собственному телу как последнему доступному ему или ей языку высказывания.
Битва за тело ведётся в путинской России уже давно, это один из главных плацдармов наступления авторитарной власти на человека. Начиная с людоедского "закона Димы Яковлева" и гомофобских норм о запрете "гомосексуальной пропаганды" до агрессивной пронаталистской политики (фактическое выдавливание абортов из системы обязательного медицинского страхования) и варварского уничтожения санкционных продуктов – государство планомерно вторгается в спальни, кухни и холодильники граждан, принуждая их к "правильной", нормативной телесности. Из недавних новостей – планируемые аресты гомосексуальных отцов, которым суррогатные матери родили детей, и принудительная стерилизация женщин в пансионате для престарелых и инвалидов в Екатеринбурге. Мишель Фуко называл эту деятельность государства "биополитикой": правительство рассматривает население как управляемую биомассу, применяя к ней медицинские и санитарные технологии власти, распоряжаясь телами граждан; в эпоху эпидемии коронавируса методы биовласти становятся тем более актуальны.
Этот биологический поворот в российской политике напоминает о создании "почвенных", органических режимов в Европе 1930-х – корпоративных, тоталитарных и фашистских, – и не случайно проблематика "крови и почвы" нашла отражение и в новой редакции Конституции, в которой упомянута пресловутая "память предков". Власть распоряжается нашими телами, считая их государственной собственностью, природным ресурсом, подобно нефти и газу, – следуя этой логике, чиновники могут использовать беспомощные тела детей-инвалидов для "наказания" Запада в "законе Димы Яковлева", открывая или закрывая вентиль с разрешением на экспорт человеческого материала. По той же самой логике в России стали так ревностно относиться к "вывозу биоматериала" россиян как к вопросу национальной безопасности, что сегодня человек уже не может заказать анализ своей ДНК в зарубежных лабораториях: его/ее образцы принадлежат уже не ему/ей, а государству.
Сюда же относится и возросшая жестокость при разгоне митингов ОМОНом и Росгвардией: репрессивная машина показательно и безнаказанно бьёт и ломает тела, запирает их в автозаках и "обезьянниках", подтверждая свою монополию на неограниченное насилие как основу суверенитета. Пытки – тоже важная разновидность "работы с телом", которая стала нормой в России XXI века: они являются не эксцессом исполнителя, а частью системы подавления воли заключенного и утверждения абсолютной власти как в пыточных камерах СИЗО и колоний, так и в масштабах всей страны, и точкой приложения власти здесь является беззащитное тело, там самая "голая жизнь" узника концлагеря, о которой писал итальянский философ Джорджо Агамбен, развивавший идеи Мишеля Фуко.
Самосожжение Ирины Славиной – страшный и символически безотказный аргумент, приговор закрытой, бездушной и молчащей системе, в которой человек обречен лишь на крайние формы протеста
И тело же становится последним, "крайним", орудием человеческого протеста: когда у человека заткнут рот и заперты двери и окна – нанесение ущерба собственному телу остается единственным способом заявить о себе и "сломать" систему, хотя бы психологически и морально. Это хорошо знают звери в клетках, калечащие себя от тесноты и безысходности, и арестанты в советских и российских колониях, где телесный протест часто является единственной доступной формой отрицания. Заключенные "вскрываются" (режут себе вены), отрубают себе пальцы (радикальная форма "отрицалова", отказа работать), зашивают себе рты, прибивают себя к скамьям. Актуальный художник Пётр Павленский, использующий собственное тело в своих радикальных акциях, использовал те же тюремные практики протеста: зашивал себе рот, голый обматывался колючей проволокой у дверей Законодательного собрания Санкт-Петербурга, отрезал себе мочку уха, сидя на заборе Института им. Сербского в Москве, и, наконец, прибивал свою мошонку к брусчатке Красной площади. Ему же принадлежит мощный визуальный образ "Горящая дверь Лубянки": фигура с канистрой бензина, стоящая на фоне подожжённой парадной двери штаб-квартиры ФСБ.
И наконец, можно вспомнить многомесячные голодовки украинцев Олега Сенцова и Надежды Савченко в российских тюрьмах – то же самое использование тела в качестве орудия против системы. Во всех этих случаях очень важна метафора тюрьмы (как и метафора нацистского концлагеря для Агамбена): она показывает степень абсолютности власти и бесправия человека, вынуждающая его или ее идти на крайние формы телесного протеста. Такой тюрьмой для Ирины Славиной – со штрафами, обысками, непрерывной травлей со стороны силовиков и невозможностью опротестовать их действия – стала современная Россия, и она бросила своё горящее тело в лицо власти с чеканной формулировкой: "В моей смерти прошу винить Российскую Федерацию". Её отчаянный жест стал актом освобождения, и не случайно в комментариях запричитали доброхоты и сетевые тролли: "Это эгоизм, это не по-христиански, как могла она оставить семью и детей!", по сути отрицая за человеком право распоряжаться собственным телом.
То же самое происходит сейчас в Беларуси: третий месяц безоружные люди десятками тысяч идут под дубинки и водомёты, под пытки в печально известных изоляторах на минской улице Окрестина и в Жодино, своими телами заявляя право на восстание и на народный суверенитет, на свою собственную страну. Одним из символов протеста стала "Белорусская Венера" художницы Яны Черновой: обнажённое женское тело, избитое милицейскими дубинками, в гематомах и кровоподтёках, лежит на простыне, напоминающей по форме Беларусь. И именно беззащитные женские тела в белых одеждах, противостоящие грубой черно-серой массе ОМОНа, стали одним из самых запоминающихся образов белорусского протеста.
Самосожжение Ирины Славиной – страшный и символически безотказный аргумент, приговор закрытой, бездушной и молчащей системе, в которой человек обречён лишь на крайние формы протеста, проекция в будущее, когда люди своими телами начнут прокладывать дорогу к свободе. Отвечая посмертно на прошлогодний пост Ирины Славиной, можно сделать вывод: её жертва была не бессмысленна. Как мы знаем из истории христианства, телесная жертва в итоге побеждает тупую силу репрессивного аппарата. Режим, тюремный или политический, не оставляющий человеку иных форм протеста, кроме телесного, обречён.
Сергей Медведев – историк, ведущий цикла программ Радио Свобода "Археология"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции