Александр Генис: Весь этот год свой круглый – 125-й – день рождения справляет газета “Нью-Йорк таймс”. Чтобы понять важность этой цифры, надо знать, что эта газета занимает в культурной и политической жизни страны то же место, что нью-йоркский “Метрополитен” – как опера так и музей. Лучше газеты просто нет – и по числу Пулитцеровских премий, и по влиянию (национальному и международному), и просто по непревзойденному стилистическому уровню авторов. За свой статус НЙТ расплачивается пристальным и пристрастным вниманиям критиков, которые справедливо ее ругают, особенно в последнее время в связи с крайностями “политики остракизма”, о которой мы недавно уже рассказывали. Однако ничто не отменяет главного: НЙТ – безусловный лидер печатного мира. Не удивительно, что такой достойный юбилей – 125 лет! – выливается в целый ряд мероприятий. Газета разделила праздник на части, чтобы воспользоваться этим поводом для инвентаризации достижений и ошибок. Начало положил обзор деятельности знаменитого “Книжного обозрения”, конечно же, самого влиятельного и авторитетного в стране. Журналистка Паруль Сегал подняла доступный теперь всем читателям архив, где хранятся все рецензии, начиная с тех десяти, что попали в первый выпуск 1896 года. Теперь газета печатает 750 рецензий в год, не пропуская ни одной важной, а не только популярной книги.
В своем отчете Сегал наметила вехи в создании института рецензий НЙТ. Сперва все они шли без подписи, как тогда было принято. Еще долго авторы пользовались местоимением “мы”, а не “я”. В 1907-м критик обрушился на женскую прозу за то, что ее авторы брали мужские псевдонимы и позволяли себе писать от лица мужчины. (Сегодня скорее наоборот). С 1915 года газета стала печатать рекомендации для летнего чтения. В 1924-м появилась важная новация: рецензии, как и сейчас, стали часто сочинять – писатели, романисты, поэты и видные деятели культуры. Часто, добавлю я, эти тексты так хороши, что обладают самостоятельной ценностью, и я никогда не пропущу рецензию яркого автора, вроде классика радиошоу Гаррисона Киллора.
В дни юбилея газета не только гордится, но и кается в том, что 90 процентов рецензируемых ею книг написаны белыми авторами. Но оставим эту проблему для борцов за равноправие и процентную норму.
Сегодня мы, Соломон, оттолкнемся от юбилея, чтобы поговорить о роли критиков в современной культуре – в историческом и отечественном контексте. Но начнем с личного.
Соломон, какую роль играет “Книжное обозрение” НЙТ в вашей жизни?
Соломон Волков: Очень существенную, признаюсь в этом. Потому что в 1979 году, когда я уже жил несколько лет в Нью-Йорке, на первой странице "Нью-Йорк Таймс Бук ревю", "Книжного обозрения" газеты "Нью-Йорк Таймс", появилась рецензия на книгу, которую я записал вслед за диктовкой Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, и она вышла под названием "Свидетельство" в Нью-Йорке, рецензия на нее появилась на первой странице. Это самая большая честь, которую только может заслужить автор в Соединенных Штатах. И рецензия была чрезвычайно положительна, она поддержала эту книгу безоговорочно. Это было очень важным событием в моей жизни.
Александр Генис: Я вас хорошо понимаю, потому что помню, какой праздник был, когда первую страницу "Книжного обозрения" "Нью-Йорк Таймс", поделили два автора: Сергей Довлатов и Татьяна Толстая.
Соломон Волков: Довлатов по этому поводу просто ликовал. Он мне переслал тогда же эту первую страничку, сделав ксерокопию, в письме. Ему в свою очередь это было переслано, до сих пор эта бумажка в моем архиве, с надписью Fantastic, от редактора Сережи в американском издательстве. То есть для него это было колоссальнейшим событием.
Александр Генис: Для него это была большая победа. В России его не печатали и не признавали, у него было множество друзей, все они были писателями, а он начинающим автором. Но Нью-Йорк его признал за своего. В ряду других достижений Довлатова в Америке именно эта обложка из "Бук ревью" была для него праздником. Да и для нас всех, потому что это была победа новой русской литературы. Получалось, что новая литература рождается на наших глазах из творчества наших друзей. Это было время надежды на смену парадигмы. Появляется другая русская литература – скорее Бродского, чем Солженицына. Мы все считали, что это начало. Но, к сожалению, этого не случилось, русская литература не стала важной в Америке, где вообще зарубежная литература редко пользуется успехом. Но тем не менее тот номер я никогда не забуду.
Пора сказать, что "Книжное обозрение Нью-Йорк Таймс" – бездонный источник рецензий, который позволяет жить внутри книжного пространства.
NYT Book Review
Соломон Волков: Конечно, это очень существенный ориентир. Но все-таки мое мнение заключается в том, что ты отбираешь свой канон, о котором мы говорили в одной из наших прошлых передач, и доверяешь тем критикам, которые соглашаются с тобой, а не наоборот. Разве это не так?
Александр Генис: Не совсем. Я постоянно слежу за всеми выходящими книгами, прочесть их невозможно, но я знаю о том, что они существуют. И в этом отношении рецензии "Нью-Йорк Таймс" замечательные и практичные. В них есть то, что мы вынесли в заглавие, – "Скромное очарование рецензий". Они позволяют серьезно познакомиться с книгой, не прочитав ее, и это хорошо, это важно, потому что это позволяет нам понять, как устроен книжный мир Америки. При этом для рецензентов это очень непростая жизнь, нельзя просмотреть первую страницу и последнюю и написать рецензию, потому что автор сторожит тебя и может в любую секунду написать злобное письмо в редакцию, где говорит, что рецензент не заметил на 371-й странице такое-то, такое-то замечание. Поэтому книжки эти надо читать пристрастно и очень внимательно. То есть рецензиям "Нью-Йорк Таймс" можно доверять, хотя это не значит, что надо разделять взгляды рецензентов.
Соломон Волков: Вы очень точно отметили функцию книжной рецензии в Америке, и она в этом смысле существенно отличается от таковой же функции в России. Это – функция аннотации. Рецензия должна познакомить в первую очередь кратким образом с самым важным, о чем сообщает автор в своей книге. Критик не должен растекаться мыслью по древу и увлекаться собственным красноречием, он должен четко и внятно объяснить тебе, о чем эта книга.
Александр Генис: Я помню, когда в 90-е годы перестройка завоевала отечественную прессу, я подумал о том, что пришла расплата за грехи моей молодости, когда мы все практиковали стеб, как потом это называлось, именно стебные рецензии стали центральными в отечественной прессе, где все говорили о себе, а не о книге. Меня страшно теперь раздражает это. Но в Америке есть стандарт, по которому книга должна описываться таким образом, чтобы ты мог понять, о чем она, какое место она занимает в контексте этого автора, жанра и литературного процесса в целом, что она добавила в дискурс. Все рецензии так и написаны, хотя с большой разницей в таланте. Талантливого человека видно всегда, в том числе и в служебном жанре рецензии.
Но говоря о "Книжных обозрениях", я хочу привести высказывание нобелевского лауреата Тони Моррисон, эта знаменитая афроамериканская писательница в ответ на вопрос, правда ли, что хорошей критике нужна великая литература, сказала, что если будет хорошая критика, то и литература станет лучше. Вы согласны с ней?
Соломон Волков: В ответ на это замечание Тони Моррисон я могу привести мнение Антона Павловича Чехова, который сравнивал литературных критиков со слепнями. Это такие кровососущие насекомые, добавлю я для наших слушателей объяснение, они хищные, эти слепни, и, по словам Чехова, только мешают лошадям, а именно писателям, работать. Таково мнение Чехова, и с ним тоже, как мне кажется, можно согласиться, не правда ли?
Александр Генис: Не знаю, критика бывает разная. Для меня, например, чрезвычайно важны были статьи Андрея Синявского. Я с ним встретился, когда мне было 25 лет, это было очень-очень давно, в Париже. Я безгранично доверял его вкусу и его таланту, считал, что то, что он отмечает, – это и есть важное в современной литературе. Он писал, скажем, о Владимове, и с его подачи, я понял, что Владимов один из классиков. Но статей этих было мне мало, поэтому я его спросил, почему он не пишет о новейшей словесности.
– "Так я же уже написал”, – отвечает он.
– “Но появляются же новые писатели".
– "Разве?"
Тогда я стал догадываться, что у критика есть свой потолок, он принимает литературу своего, но не следующего поколения. Я и по себе это чувствую, потому что мне трудно понять пристрастия нынешнего поколения читателей, которому нравятся книги, которые я не нахожу достойными, новыми, интересными, иногда мне кажется, что это просто повторение того, что уже было написано. Молодые читатели этого не знают, не читали, потому что напечатано было на бумаге, а кто же читает на бумаге. Так или иначе это всегда проблема поколений. Интересно, Соломон, вспомнить, что критики в России были более важными, чем где бы то ни было. Вы согласны с этим?
Соломон Волков: Разумеется. Белинский, или Писарев, или Михайловский были властители дум, иногда даже и в большей степени, чем те писатели, о которых они говорили, которых они критиковали. Для этих фигур грандиозных, а я отношусь к ним с большим уважением, без скептицизма, для этих фигур произведение часто бывало только поводом, чтобы высказаться на более широкую и важную, как им представлялось, тему. Это тоже было в свою очередь чрезвычайно важно для читательской аудитории в России. Из критики именно многие учились, как жить и как думать, а не из литературных произведений. И в этом, конечно, колоссальная разница роли критики в России и на Западе.
Александр Генис: Эта традиция пережила революцию, в советское время критики были важны ничуть не менее, чем писатели. Я вспоминаю "новомировскую" критику, в первую очередь Владимира Яковлевича Лакшина. Он печатал одну статью в год, эта статья огромная, на 30–40 страниц журнальных, это был программный документ, я бы сказал, оппозиционной мысли не в политическом смысле, а в общекультурном смысле. Он был пророком “партии читателей”. Лакшин поддерживал, скажем, Солженицына – это было необычайно важно. Я помню до сих пор его статью "Ивана Денисовича, его друзья и недруги”.
Сейчас все это уже забыто, критики давным-давно утратили свою ведущую роль. Но отчасти это и хорошо. Я люблю классическую русскую критику, я ведь их всех привез с собой. Когда мы уезжали в Америку, я совершил акт величайшего безумия, а именно променял американских классиков – Джек Лондон, Марк Твен, О. Генри, все то, что мы так обожаем, на книги Белинского и Писарева, они у меня до сих пор стоит, я с наслаждением перечитываю и Писарева, и Белинского. Но отнюдь не потому, что они хорошо писали о литературе, как раз с литературой были проблемы, многие их суждения были совершенно неоправданными – не только у Писарева, но и у Белинского. Они писали прекрасные журнальные эссе. Русская эссеистика – это литературная критика, авторы писали об обществе, об интеллектуальном развитии, о культуре, о модах, о чем угодно. Литература была только поводом. И этот период закончился лишь в перестройку с упразднением цензуры, когда критика стала заниматься литературой, как, собственно говоря, и должно быть. Другое дело, что русские рецензии оставляют ждать многого. Чего вы ждете от рецензий?
Соломон Волков: Опять-таки, я уже сказал, я прежде всего жду на самом деле то, что можно обозначить чрезвычайно прозаическим словом, – аннотация, чтобы мне коротко сказали, стоит мне читать эту книгу или нет, о чем она, могу я ею заинтересоваться или нет. А вот эмоции и растекание мысли по древу, о котором я уже сказал, меня абсолютно не волнует, даже раздражает.
Александр Генис: В критике еще интересно то, как она оценивает новое явление. Это чрезвычайно трудно сделать: потому и новое, что оно не повторяет ходы предыдущего развития культуры, литературы. Для критика требуется особая смелость, чтобы признать эту новость. И тут, конечно, бывают огромные промахи, люди не замечают того, что происходит на их глазах. Та статья, с которой мы начали сегодняшнюю беседу, перечисляет промахи знаменитые американских критиков. Например, вышла "Сестра Керри" Теодора Драйзера – это считается лучшей книгой Драйзера. Но что сказал критик “Книжного обозрения”? “Лучшее, что может сделать читатель, – не тратить время на эту книгу”. Такие промахи бывали всегда. Иногда они обидны. Когда появилась книга Дудинцева "Не хлебом единым", в России она совершила переворот в сознании. Моего отца выгнали с завода, где он работал инженером, за то, что он всем давал читать "Не хлебом единым", – это был такой Солженицын своего времени. Когда она вышла в Америке, рецензия в НЙТ была короткая и убийственная: "Из этой книги вы узнаете о трубах гораздо больше, чем вам хотелось бы". Промахи существуют всегда, конечно, все в этом виноваты.
Соломон Волков: А какие у вас были промахи, вы можете в них сознаться?
Александр Генис: Да, я могу сознаться. Наша первая книга с Вайлем называлась очень прозаично "Современная русская проза". Достоинство ее было в том, что там появилась первая статья о Довлатове, который никоим образом не воспринимался тогда как большой писатель, считалось, что он юморист и эстрадный автор, который долго не задержится в литературе, мы доказывали, что это не так, – и оказались правы. Там было, чем похвастаться, например, высокая оценка Синявского. Валерия Попова, Венедикта Ерофеева, и так далее.
Но о чем я жалею, так это о том, что не предсказали эволюцию одного писателя чрезвычайно яркого в конце 70-х: "Зияющие высоты" Зиновьева. Она мне до сих пор нравится. Но Зиновьев стал писать очень похожие книги. Как другой критик написал: "Он пишет с усердием колхозного бухгалтера". Книг этих становилось все больше и больше, они похожи друг на друга и ничего нового уже не сказали. А сам Зиновьев, столкнувшись с тем, что его успех не развивается, разозлился на Запад, стал обвинять его в том, что он бездуховный, в отличие от России. Знакомая тема. Особенно меня развлекало его замечание о том, что на Западе живут такие скупые люди, что вся семья чистит зубы одной зубной щеткой.
Я, кстати, знаком был с Зиновьевым. Он приезжал в Нью-Йорк по поводу выхода своей книги на английском языке. Издательство поселило его в хорошую гостиницу на Манхэттене. В номере было очень жарко, я говорю: "Давайте включим кондиционер". Он говорит: "Ни в коем случае, наверняка взорвется". То есть он был не совсем приспособленный к западной жизни, но тем не менее судил о ней очень резко. Так что я не то чтобы жалею о том, что мы написали о Зиновьеве, но я жалею о том, что путь его пошел не в ту сторону, Зиновьев не стал тем писателем, каким нам хотелось бы, чтобы он стал.
(Музыка)
Александр Генис: Что такое для вас авторитет критика, чем он обеспечивается: вкусом, слогом критика, эстетическим направлением? Как вы выбираете себе критика, которому вы верите?
Соломон Волков: Он должен быть неподкупным. В большом ли смысле, в малом ли смысле, он должен стараться быть объективным. Хотя сам я в этом смысле грешен. Невольно так получается, что когда ты высказываешься о произведениях, будь это литературное произведение, или музыкальное, или исполнение, то ты своих друзей стараешься поддержать, иногда может быть говоришь о них в более восторженных тонах, нежели данное произведение, данное выступление заслуживает. Я не знаю, насколько это большой недостаток. Это качество, к сожалению, которым мы все грешим, на это качество, я думаю, нужно делать некоторую скидку. Но мне не нравится, что в России, под видом критики все больше и больше выступает бессовестный, я бы сказал, пиар, когда ты просто читаешь и видишь, что это реклама, оплаченная притом реклама. Конечно же, такой рекламе, как бы блестяще она ни была написана, иногда бывают блестящие образцы. Доверять ей нельзя, к сожалению. А как вы считаете, Саша?
Александр Генис: Для меня авторитет критика связан с его проницательностью. Хороший критик понимает, что хотел сказать писатель, иногда лучше, чем сам писатель: не что сказал, а что сказалось. Я знаю по себе, как это происходит. Если ты внимательно читаешь текст и вдруг начинаешь догадываться, что будет на следующей странице, потому что ты принимаешь на себя роль автора и понимаешь, куда его несет и куда ведет текст. Это почти спиритический сеанс, потому что ты сливаешься с автором, даже давным-давно умершим автором. Это тонкая процедура, которая и отличает великих критиков от, как вы сказали, рекламщиков. Я уже сегодня упоминал Синявского, я не знаю никакой лучше критики, чем та, которую Андрей Донатович явил в книге “Прогулки с Пушкиным”. Это образец литературы о литературе.
Да, рецензия – это рабочая лошадка культуры, но кроме рецензии еще существует высокая критика, которая стоит наравне с самим художественным произведением. Литература о литературе бывает чрезвычайно достойной. Мы знаем, что в русской литературе есть такие книги, Синявский образец, конечно, такой. Но есть и другие, вспомним замечательные книги Аркадия Белинкова, особенно о Тынянове, да и об Олеше тоже, большие книги. Вспомним, раннюю советскую критику. Мой любимый Шкловский рецензии писал великолепные. Одну я могу воспроизвести наизусть, потому что она очень короткая: "Рыбу нельзя есть ножом не потому, что это некрасиво, а потому что она мягкая. Я не буду писать об Амфитеатрове". Вот так звучала целиком рецензия Шкловского, убийственная, конечно.
Здоровый литературный процесс – когда критик и литература идут вместе к одной высокой цели, к одной вершине, но с разных сторон.
Соломон, а что такое музыкальный критик – чем он отличается от любого другого? Как вообще писать о музыке?
Соломон Волков: На этот счет есть замечательное высказывание американского рок-музыканта Фрэнка Заппы, а именно: "Писать о музыке – это все равно, что танцевать об архитектуре". Поэтому музыкальная критика – это наименее точное ремесло и наиболее приблизительное.
Александр Генис: При этом многие великие композиторы начали как критики и были очень популярными критиками, Берлиоз или Шуман, или Дебюсси.
Соломон Волков: Что касается Шумана, я соглашусь. Главным образом за его бессмертную фразу, когда он приветствовал появление Шопена на музыкальной сцене: "Шапки долой, господа, перед вами гений".
Что касается Берлиоза, что касается Дебюсси, тут я может быть с вами не соглашусь. Их музыкально-критическое творчество, а они действительно этим занимались, особенно Берлиоз, скорее отражает их личные вкусы, оно скорее больше нам говорит о том, какой был композитор Берлиоз или какой был композитор Дебюсси, чем те произведения, о которых они отзывались. Дебюсси, например, чрезвычайно издевательски писал о Григе – он его сравнивал с подсолнухом (Григ был лохматый).
Для меня это только показатель того, каковы были вкусы композитора Дебюсси, творчество Грига они мне нисколько не помогают понять. Разумеется, я мимо таких вещей прохожу, что называется, не оглядываясь. Но сам Дебюсси, конечно, был чрезвычайно язвительным критиком. Прокофьев как-то сказал, он тоже баловался музыкальной критикой: "Из меня мог бы получиться хороший музыкальный критик, причем большая собака". Вот такой "большой собакой" мне представляется Дебюсси.
Александр Генис: А в музыке много таких музыкальных промахов, когда критики бомбили произведения, ставшие классикой?
Соломон Волков: Я вам расскажу сейчас об одном замечательном произведении, оно называется "Лексикон музыкальных инвектив", так почему-то оно переводится до сих пор на русский язык – это плохая калька с английского, я бы перевел проще – "Словарь музыкальной брани". Выпустил ее в 1953 году замечательный американский критик российского происхождения Николай Леонидович Слонимский. Он был братом Михаила Слонимского, одного из "серапионов", и дядькой замечательного ленинградского, петербургского композитора Сергея Слонимского. Он прожил 101 год и сохранил свежесть ума, блеск высказываний до очень преклонного возраста. Я с ним здесь познакомился, в Соединенных Штатах, это была необыкновенная личность. Так вот, он выпустил такую книгу, которую, к сожалению, до сих пор на русский почему-то не перевели. Там собраны образцы музыкальной критики на протяжении веков, что, конечно, само по себе чрезвычайно занимательное чтение. Например, отклик на выступление Шопена в Лондоне в 1841 году. Рецензент выразил удивление и сожаление: как сама Жорж Санд могла связаться с таким ничтожеством, как Шопен. Рецензия одного бостонского критика на исполнение 6-й симфонии Чайковского была такая: "Это сочинение настолько грязно, насколько это только возможно для музыки. И напоминает мне воспоминания старика-импотента". Вот такие вот шедевры.
Александр Генис: Это читать ужасно, но в литературе ведь тоже было нечто подобное. Сейчас нам кажется невозможным, но когда "Война и мир" вышла, Тургенев (потом он сказал, что это великий эпос) сначала сказал: "Ну, сколько можно читать про усики молодой княгини”?!
Соломон, я честно признался в своих промахах, а вы? Каковы ваши промахи критического рода?
Эдита Пьеха
Соломон Волков: Сначала скромно упомяну о достоинствах своих в этом смысле: я никогда не разгромил никакого музыкального сочинения, никогда не отозвался ни о каком сочинении презрительно в печати или уничтожающим образом. Это я отношу к своим достоинствам. Но был у меня один колоссальный недостаток, я работал тогда в журнале "Советская музыка", писал рецензии в Москве, я презирал советскую попсу того периода, она для меня не существовала. В редакции наоборот очень поощряли отзывы о советской песне, делался специальный упор на это, что мы не высоколобый журнал, а пишем и о популярных жанрах. Поэтому меня в качестве наказания за мой музыкальный снобизм послали рецензировать концерт Эдиты Пьехи, которая приехала в Москву. Билет мне был выдан в первый ряд, я уселся и выслушал весь концерт с демонстративным выражением скуки на лице. Действительно мне это все было неинтересно и неприятно. Эдита Станиславовна, отпевши свой концерт, получила положенные ей за ее замечательное выступление огромные букеты. И вдруг она присела на краешек эстрады, она была в брючном костюме, могла себе это позволить, и спросила, обращаясь ко мне: "Что, очень скучно было?" Я опешил, но, держа марку, презрительным образом ей кивнул. Возмутительно, конечно. На что она мне сказала следующее: "Ну так вот вам за это". Вынув цветок из своего огромного букета, протянула его мне. Все, я был абсолютно уничтожен. Всякий раз, вспоминая об этом концерте, я испытываю это чувство стыда за свой музыкальный снобизм, который я с тех пор научился называть "снобизмом в коротких штанишках".
Александр Генис: А как вы теперь относитесь к тому репертуару?
Соломон Волков: В том-то и дело, что я его узнал, мне очень помогла в этом моя жена Марианна, которая следила еще в Советском Союзе за этим. Здесь на Западе я оценил советский попсовый репертуар как часть культуры того времени, очень важную и доброкачественную часть. Часто эти песни были написаны и исполнялись на очень высоком уровне, как это и произошло, в частности, с Пьехой. Я хочу показать одну из тех песен, теперь я их считаю классно сделанными и классно исполненными. Это песня Игоря Азарова, кстати, моего френда в моей фейсбучной ленте, на слова Михаила Танича "Почему я сказала вам "нет", почему вы поверили в это?". Это, кстати, так же относится и к вопросу о музыкальной и прочей критике, о которой мы с вами говорили. Итак, Пьеха поет песню Азарова и Танича "Почему я сказала вам "нет".
(Музыка)