Александр Генис: На этой неделе мы отметим 1 Апреля, хотя всему миру сейчас не до смеха. На Ближнем Востоке – кошмар, на Дальнем – еще хуже. Кажется, что сейчас юмор уж точно не уместен. Но дело в том, что по-настоящему удачная шутка - всегда неуместная. У юмора, собственно, и нет своего места, потому что он всегда вместо - вместо того, что нельзя сказать или даже крикнуть. И в этом – сокровенная тайна смешного. Не пороки и красота, не добродетель и зависть, а юмор умирает последним. Черный, как тень, он следует за нами до конца. И за это я люблю его больше всего другого. Особенно тот юмор, который сам нашел в любимой книге.
Чем лучше спрятан юмор, тем сильней его воздействие. Серый кардинал книги, он исподтишка меняет ее структуру, добавляя лишнее – насмешливое – измерение. Текст с юмором, как чай с полонием, действует не сразу, но наверняка. Уже поэтому юмор лучше всего принимать в гомеопатических дозах. Согласно адептам этого полунаучного учения, одна молекула может ''заразить'' собой ведро водопроводной воды, которая уже никогда не будет пресной. И в этом - прелесть целевого чтения.
Нет у читателя радости больше той, что доставляет раскопанный юмор, - тот, что сам заметил, отряхнул от риторической пыли, натер до блеска и вернул на место, которое теперь уже никогда не забудешь. Я, например, не помню своих автомобильных номеров, хотя и не менял их уже 30 лет, но все смешное, что прочел в жизни, держится в памяти, вроде татуировки.
Возьмем, скажем, Гончарова. Гоголь - понятно, Чехов - тем более (у него ''старая дева пишет трактат ''Трамвай благочестия''). Другое дело - одутловатый Гончаров. Он сам себя описал Обломовым: ''полный, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными, глазами''. Но есть у Гончарова очерк ''Слуги старого времени'', по которому русский язык преподавали викторианцам, соблазняя их вполне диккенсианским парадом эксцентриков.
Один из героев этого очерка, камердинер Гончарова Валентин, составлял словарь, как он пишет, ''сЕнонимов'' из однозвучных слов. В нем, рассказывает Гончаров, ''рядом стояли: ''эмансипация и констипация'', далее ''конституция и проституция'', потом ''тлетворный и нерукотворный'', ''нумизмат и кастрат''.
Это живо напоминает ''полив'' - особый прием, великим мастером которого был Веничка Ерофеев. С его помощью он вырастил в пьесе ''Вальпургиевая ночь'' диковинную словесную флору: ''Презумпция жеманная, Гольфштрим чечено-ингушский, Пленум придурковатый, Генсек бульбоносый! Пурпоровидные его сорта зовутся по-всякому: ''Любовь не умеет шутить'', ''Гром победы раздавайся'', ''Крейсер Варяг'' и ''Сиськи набок''.
Смешной эту маловнятную бессмыслицу делает радость бунта. Восстав против тирании смысла, революционная речь сооружает баррикады, находя прежним словам новое назначение.
В этом - гений юмора. Он всегда выводит к новому. В критические минуты, когда обстоятельства припирают нас к стенке, завязший в традиции разум не дает нам ее преодолеть. А юмор эту стену сносит, ибо он умеет сменить тему. (Поэтому, кстати сказать, не смеются фанатики – они никогда не меняют темы).
В сущности, юмор – это решенный коан. Чтобы найти ответ на вопрос, его не имеющий, надо изменить того, кто спрашивает. ''Проблемы, - говорил Юнг,- не решают, над ними поднимаются''.
В детстве день 1 апреля был моим любимым праздником. Я готовился к нему круглый год, но меня – спросонья - все равно разыгрывали родители. И это приводило меня в восторг: взрослые вели себя, как дети, пародируя своим поведением обычную серьезность жизни. Позже я узнал, что пародия не только житейский, но и литературный жанр, который тоже стал моим любимым. О том, что я не один такой, говорит оксфордская антология пародий ''The Oxford Book of Parodies'', ставшая поводом для нашей беседы в Владимиром Гандельсманом. Прошу вас, Володя.
Владимир Гандельсман: Пародия как метод была впервые определена Аристотелем, но мне хотелось бы привести определение, которое дает Ольга Фрейденберг, замечательный филолог-классик и по совместительству двоюродная сестра и первая любовь Пастернака. Речь идет об античных трагедии и комедии: ''С трагедией древняя комедия имеет полное структурное тождество; но самое замечательное, что она, в противоположность европейской комедии, представляет собой не самостоятельный жанр, а пародию на трагедию. Между тем пародия сама по себе имеет сакральное происхождение и бытует в фольклоре вплоть до новых веков: именно ее культово-фольклорные формы доносят до нас в слитом виде и трагические элементы, в виде богослужения и страстей, и комические, в виде фарсов и непристойности''.
Александр Генис: С происхождением понятно. Бахтинская, в сущности, точка зрения: пародия как тень высокого, как кривое зеркало сакральных жанров. Не зря в англоязычном мире пародия идет от Чосера, описывающего в смешном виде христанских паломников.
Владимир Гандельсман: Да, считается, что по-английски пародия идёт от Чосера, и все же как что-то реальное и регулярное она появилась в 19-м столетии, когда литература для среднего класса стала и назиданием, и просто удовольствием, когда словесная игра стала популярным развлечением. Общепризнанным достижением в жанре пародии считается книга ''Рождественская гирлянда'' Макса Бирбома, изданная в 1912 году, где высмеиваются авторы 17-го столетия.
Александр Генис: Пора привести примеры поновее.
Владимир Гандельсман: И их очень много. Вот, скажем, пародия на Томаса Стернз Элиота, точнее, на ''Любовную песнь Альфреда Пруфрока''. У Элиота встречаются в повторе такие слова: ''Я старею... я старею...''. В давней пародии Генри Рида это озвучено так: ''Поскольку мы стареем, мы не молодеем, времена года возвращаются, сегодня мне 55, а в это же время в прошлом году мне 54...''.
Александр Генис: Вообще это очень смешно и похоже на Элиота. Пародируется этакое тривиальное, но многозначительное занудство.
В ученом искусстве модернизма, литература которого была наполовину литературной критикой, пародия всегда была важным товаром. Взять хоть бы насквозь пародийный эпос нашего времени ''Улисс''. Но для этого читателю надо хорошо знать пародируемую литературу. Скажем, Сорокина можно понять только в контексте всей русской классики, которую он пародирует. Ведь по-настоящему оценить пародию может лишь тот, кто в нюансах знает оригинал. И в этом все удовольствие от пародии. У нашей оксфордской антологии, конечно, были предшественницы.
Владимир Гандельсман: Конечно. Жанр пародии был представлен, в частности, в антологии 1960 года под редакцией Двайта Макдоналдса ''Пародиии: антология от Чосера до Бирбома и после''. Макдоналд уже тогда собрал всю классику. Он говорил, что в городах, где письменное слово в цене, пародия таится за каждым углом. И еще он заметил, что во множестве писанины есть то, что он назвал ''приглушенным пародийным содержимым'', эта писанина никого не пародирует, она сама звучит пародийно.
Александр Генис: Точно замечено - действительно, любое произведение находится в двух шагах от автопародии.
Владимир Гандельсман: А вот в качестве примера можно взглянуть на стихотворение Пушкина ''Черная шаль''. Не говоря о том, как стихотворение звучало в пору романтического периода пушкинского творчества (хотя Пушкин не прочь был над этим свои прошлым поиронизировать), можно сказать, что сегодня этот текст содержит элементы автопародии:
Гляжу, как безумный, на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
Когда легковерен и молод я был,
Младую гречанку я страстно любил;
Прелестная дева ласкала меня,
Но скоро я дожил до черного дня.
А потом произошло пародийное удвоение. Герои ''Черной шали'' попали на глаза Козьмы Пруткова, который написал ''Романс''.
Александр Генис: …Многолазого Козьмы Пруткова – вспомним, что было много авторов.
Владимир Гандельсман: Конечно. И вот, что получилось:
На мягкой кровати
Лежу я один.
В соседней палате
Кричит армянин.
Кричит он и стонет,
Красотку обняв,
И голову клонит;
Вдруг слышно: пиф-паф!..
Упала девчина
И тонет в крови...
Донской казачина
Клянется в любви...
А в небе лазурном
Трепещет луна;
И с шнуром мишурным
Лишь шапка видна.
В соседней палате
Замолк армянин.
На узкой кровати
Лежу я один.
Возможно, оригинал и пародия это тот случай, о котором Карл Маркс сказал: ''История повторяется дважды: один раз в виде трагедии, другой раз в виде фарса''.
Александр Генис: Но сейчас, пожалуй, литература перестала быть доминантной в культурном бытии среднего класса и барьер между оригиналом и пародией исчез. Сегодня элемент автопародии ощутим всюду и везде. Культура буквально затоплена иронической саморефлексией и имитацией имитации. Это происходит на низшем уровне, (когда телереклама пародирует себя) и на высшем (вся литература постмодернизма). Однако, как удачна может быть пародия пародии? Не означает ли это конец жанра?
Владимир Гандельсман: Я не думаю. Ведь пародировать можно совершенно разные вещи, не обязательно конкретного автора. Это может быть пародия на другой жанр. Например, на жанр мемуаров. Вспомним замечательно смешные ''Анекдоты из жизни Пушкина'' Даниила Хармса. (''Пушкин любил кидаться камнями. Как увидит камни, так и начнет ими кидаться. Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас!'').
Александр Генис: Интересно, что вопреки тому, что я только что сам и сказал, Бахчанян написал замечательно смешные пародии на Хармса, просто заменив имена героев. Например, вместо Пушкина в этом эпизоде у него Лимонов. То есть, я опровергаю самого себя — пародия пародий все-таки возможна.
Владимир Гандельсман: Вероятно. Вспомним опять же Козьму Пруткова и его пародию на жанр басни:
Пастух, молоко и читатель.
Басня
Однажды нёс пастух куда-то молоко,
Но так ужасно далеко,
Что уж назад не возвращался.
Читатель! Он тебе не попадался?
Александр Генис: Да, действительно, смешно. Но интересно, что у Козьмы Пруткова появилось много последователей в советской России. Литературная пародия цвела в советское время. Мы все с удовольствием читали пародии любимца клуба ''12 стульев'' ''Литературной газеты'' Александра Иванова. Забыли уже пародируемых авторов, но до сих пор помним ''косматый облак'', например. Но мне бы хотелось вспомнить еще одно имя – Александра Архангельского. Когда-то в детстве мне отец открыл этого поэта и я выучил наизусть ЕГО Маяковского вместо настоящего.
Владимир Гандельсман: О, да! Я вас понимаю. Этот блестящий пародист, он работал в 30-е годы, у него был редкий по чуткости талант. Мне кажется, будет уместным закончить наш разговор именно его пародией на Маяковского, тем более, что в ней упоминается наш город Нью-Йорк, в котором мы сейчас с вами, Саша, ведем эту беседу:
Пропер океаном.
Приехал.
Стоп!
Открыл Америку
в Нью-Йорке
на крыше.
Сверху смотрю -
это ж наш Конотоп!
Только в тысячу раз
шире и выше.
Городишко,
конечно,
Москвы хужей.
Нет Госиздата -
все банки да баночки.
Дома,
доложу вам,
по сто этажей.
Танцуют
фокстрот
американочки.
А мне
на них
свысока
наплевать.
Известное дело -
буржуйская лавочка.
Плюну раз -
мамочка-мать!
Плюну другой -
мать моя, мамочка!
Танцуют буржуи,
и хоть бы хны.
Видать, не привыкли
к гостю московскому.
У меня
уже
не хватило
слюны.
Шлите почтой:
Нью-Йорк Маяковскому.