Александр Генис: Дневник – гигиена души. И многим он так же необходим, как гигиена тела. Этим дневник, по-моему, похож на стихи: их можно не читать, но невозможно не писать. Рано или поздно, часто или иногда, это случается с каждым. Однако никогда еще у человечества не было возможности открыть свои дневники для посторонних. Во всяком случае, в таком масштабе, как сегодня. Компьютеризация нашей жизни привела к невиданному и неслыханному буму дневникового жанра. О его особенностях, причинах и последствиях мы беседуем с Владимиром Гандельсманом.
Владимир Гандельсман: Поймут ли нас грядущие поколения? Что покажут раскопки? Среди груды непонятных вещей наши потомки найдут горы складированной бумаги. Чистые, незаполненные страницы блокнотов и тетрадей, дорогих, с шикарными обложками альбомов. Что это? Зачем ими завалены шкафы и полки, чердаки и подвалы? Они не поймут. Но мы-то с вами знаем – это заброшенные, или несостоявшиеся, или так никогда и не начатые личные дневники.
О, многие из нас хотели бы быть и стройными, и прилежными ведущими своего дневника. Не потому, что дневник приносит счастье, но, возможно, он сделал бы нас лучше? Мы не просто фиксируем события, но пытаемся их осмыслить, понять, что происходит с нами и вокруг, ответить на главные вопросы жизни. И провал этой попытки говорит о моральной инертности, о равнодушии и утрате жизненной энергии.
Александр Генис: Гете говорил, что неосмысленная жизнь не стоит того, чтобы ее прожить. А осмысленной жизнью он называл ту, которая отражена в дневнике. Но давайте все же зададим рациональный вопрос: что, собственно, полезного и здорового в ведении дневника?
Владимир Гандельсман: Скорее надо поставить вопрос так: почему это ведение прекращается? Оказывается, есть три теории на этот счет.
Первая - теория эго, предполагает в человеке тщеславие, переживание собственной значимости, которые обязывают вас верить в то, что происходящее каждый день достойно записи. Обычно такие дневники, начавшись 1-го января, к 10-му брошены. Почему? Потому что вы становитесь себе невыносимы, и это хуже, чем быть невыносимым для других. Нет, - решает человек, который ведет такого типа дневник, - лучше собирать марки. Это решает эгоцентрист.
Александр Генис: Это одна теория. Уверен, что две другие теории не менее обидные.
Владимир Гандельсман: Другой вариант – это люди, записывающие свои тайные желания, неудачи, разочарования, – все, что они не могут предать огласке, потому что стыдно и больно. Это невротическое занятие – не с кем поделиться, только с листком бумаги. Но быть в состоянии исповеди, все время, ежедневно – не всем под силу. Большинство бросает это дело. Вместо исповеди - подавленность. И – никакого дневника.
Третий вариант – суперэго. И это дневник, ведущийся для себя, но рассчитанный на то, что его прочтут люди. Доброжелательный читатель поймет нашу игру, поймет, что если мы и играли, то есть знали, что нас прочтут, то играли честно. И тем больше проникнется читатель, чем более откровенны в своих ошибках мы будем. Люди бросают вести такой дневник за безнадежностью и невыполнимостью поставленной задачи.
Александр Генис: Эти теории помогают объяснить, почему человек не любит вести дневник, но не объясняет того, почему он так любит читать дневник. Зайдите в любой книжный магазин, чтобы увидать груду писательских дневников, которые продаются лучше, чем их сочинения. Очевидное предположение: нам интересно знать, что действительно за человек был этот автор в жизни? Другими словами, нас интригуют сплетни.
Владимир Гандельсман: В этом что-то есть. Конечно, мы читаем дневник Вирджинии Вулф, потому что это - Вирджиния Вулф, замечательный писатель и характер.
Александр Генис: Да, я как раз сейчас читаю ее дневники, которые разительно отличаются от прозы Вулф: они трезвее, яснее, жестче…
Владимир Гандельсман: Но – вот парадокс! – еще интереснее читать о Вирджинии Вулф в чужом дневнике, читать о ней, увиденной со стороны! Оказывается, самоанализ не так захватывает, как взгляд снаружи. А взгляд снаружи – всегда, я думаю, немного сплетня. То же происходит и в ее собственном дневнике. Мы видим людей ее глазами. Вот беломраморный Элиот, который говорит: «Критики думают, что я холодный книжный червь. Ничего подобного!». Это его больная мозоль, - пишет Вулф. Вот доктор Фрейд. Мы в прекрасной библиотеке, уставленной маленькими статуэтками. Он - скрюченный, с обезьяньими глазками, спазматические движения, невнятен, но – все время настороже.
Вирджиния Вулф – прекрасно настроенный инструмент. У нее цепкий взгляд и точное слово. Она пишет для того, чтобы писать. Совершенно не имеет значения, происходит ли что-то замечательное или нет.
Александр Генис: Она – большой прозаик, но есть еще и авторы, которые прославились ТОЛЬКО писанием дневника.
Владимир Гандельсман: Ну, например, знаменитый писатель дневника в 17-м веке – Сэмюэль Пепис. Он считал, что именно незначительное – есть неотъемлемая часть дневника. Что без этих «отбросов», без заурядной повседневности дневник перестает соответствовать своему жанру и становится контролируемой прозой. В своем дневнике он уравнял в правах житейскую обыденность и великие и страшные события своего времени.
Александр Генис: Вроде эпидемии чумы, или грандиозного пожара в Лондоне, хрестоматийное описание которого он оставил.
Владимир Гандельсман: То есть это было открытие – уравнять в правах заурядное и великое. По соседству такая запись, там, где пожар в Лондоне, у Пеписа: «Уже отходя ко сну, я сказал жене, что выкину к чертовой матери нашу собаку в окно, если она будет гадить, где попало». Неизвестно, с какой стороны это может заинтересовать читающее человечество.
Александр Генис: По-моему очень интересно. И потом - одно придает достоверности другому. Прочитав про собаку, мы больше верим описанию пожара.
Владимир Гандельсман: В общем, да. Есть еще одна любопытная примета дневника – верность настоящему (в отличие от мемуаров, где настоящее и прошлое выровнены). Мы с вами знаем американского человека Артура Шлезингера, который занимался стенографированием такого рода 48 лет.
Александр Генис: О да, его дневники стали большим литературным событием Америки. Об этой книге недавно нашим слушателям рассказывала Марина Ефимова.
Владимир Гандельсман: Шлезингер был советником и «главным интеллектуалом» Белого дома при президенте Джоне Кеннеди, он был консультантом множества политиков, от Линдона Джонсона до Эла Гора. Его дневники – грандиозные по объему тома с тысячами мелочей и неустанных наблюдений, – не столько История с большой буквы, сколько материал для будущего историка 20-го века.
Александр Генис: Нам, однако, интересен и сырой материал, без насилия чужой концепции. Но давайте, Володя, поговорим о русских дневниках.
Владимир Гандельсман: Это замечательная тема. Потрясающе интересные дневники! Начиная с Вяземского, который фиксирует, свидетельствует, размышляет. Среди тоскливых записей, вроде «приехал», «уехал», «обедал», вдруг какой-нибудь проблеск, чаще язвительный и горестный – и это создает ощущение живого общения с живым человеком, – например: «Говоря о блестящих счастливцах, ныне окружающих Государя, я сказал: от них несет ничтожеством». Это был прекрасный ум!
Дневники 20-го века – вообще бесценны. Потому что русско-советская литература была подцензурна, и то, что фиксировалось в дневниках – сама История. Дневники Блока, Корнея и Лидии Чуковских, Михаила Кузмина, Хармса…
Александр Генис: Нельзя не вспомнить особый случай: дневник Льва Толстого.
Владимир Гандельсман: Который тоже перескочил в 20-й век. Толстой вел дневник очень много лет, до самой смерти, его случай абсолютно уникален.
Александр Генис: Если не считать Франца Кафки, который писал такой же яростно откровенный и интенсивный дневник.
Владимир Гандельсман: Совершенно верно. Но вот Толстой, подобно Руссо, хотел превратить себя в открытую книгу. Эту попытку – попытку превращения себя в текст, в бесконечное письменное самопознание – оборвала лишь его смерть. Но при всем величии такого замысла, есть в нем и что-то совершенно трогательное. Мне бы хотелось процитировать очень точные слова Кирилла Кобрина, нашего коллеги, из его статьи «Похвала дневнику»:
Диктор: «Человек, ведущий дневник, доверчив. Бесконечно доверчив. Он доверяет жизни, точнее — ее ценности, ибо зачем иначе фиксировать мельчайшие происшествия? Он доверяет человеческой натуре, ибо — если ведет дневник для себя — верит, что прочитываемый там опыт будет иметь для него какую-то ценность. Или — если надеется на «суд истории» — для следующих поколений».
Александр Генис: Сегодня таких доверчивых людей сотни тысяч. Я имею в виду сетевой Живой Журнал.
Владимир Гандельсман: Конечно. И если я выступлю с обличительной речью в адрес всех графоманов, ведущих свои живые и мертвые журналы, пусть они вооружатся на этот случай словами Михаила Кузмина: «Разве я должен жить так, чтобы дневник был интересен? Какой вздор». Дневник интересен сам по себе, безо всякой жизни, наоборот, с его помощью жизнь можно сделать «интересней», «легче», он может придать ей крылья, сделать фактом искусства». И если тем, кто ведет Живой Журнал, это удастся, то все в порядке.