Благотворительность должна взрослеть. Помощь беженцам из Украины

Эксперты отмечают: за последний год наблюдается рост благотворительной помощи, которую россияне частным образом оказывают беженцам из Украины. Об этом сообщают и те немногочисленные НКО, которые решаются работать с этой категорией беженцев.

Только с февраля по август в 2022 года из Украины в Россию въехали около двух миллионов украинцев. И хотя для них создаются пункты временного размещения и им оказывается некоторая помощь, многие люди находятся в бедственном положении: далеко не всем удается найти работу, у многих нет даже необходимой одежды и предметов быта. На помощь беженцам приходят волонтеры и НКО.

Одна из организаций, занимающихся такой деятельностью, – Благотворительный фонд помощи беженцам "Дом с маяком". Изначально такое название носил только фонд помощи тяжелобольным детям и молодым взрослым, который поддерживает Детский хоспис Москвы, Детский хоспис Московской области и Хоспис для молодых взрослых. Весной 2022 года туда начали обращаться за медицинской помощью украинские беженцы. Постепенно появилась группа волонтеров, помогавших беженцам не только по медицинским вопросам. Лида Мониава, учредитель "Дома с маяком", объявила в социальных сетях сбор вещей. Склад, который она организовала в своем кабинете, вскоре заполнился от пола до потолка, попутно росло и количество обращений за помощью. Возникла потребность создать отдельный фонд. Так в июле появился фонд помощи беженцам "Дом с маяком", затем московские власти выделили ему помещение.

– Мы оказываем самую всестороннюю помощь беженцам, – говорит пиар-менеджер фонда Наталия Митюшева. – Это гуманитарная поддержка, продукты питания, лекарства, предметы быта, одежда. У нас есть свой шоурум, куда беженцы могут прийти, подобрать себе одежду и обувь по размеру и по сезону. Это и консультационная помощь, работа юристов, психологов, волонтеров, которые помогают своими знаниями и навыками, – репетиторы, парикмахеры и многие другие. У нас есть менеджер по организации мероприятий для беженцев, мы взаимодействуем с культурными учреждениями Москвы: театрами, музеями и так далее. Мы сами инициируем мероприятия, и в основном это не развлекательная, а психологическая поддержка, групповые занятия для взрослых и детей, арт-терапия.

Мы никогда не выдаем подопечным какой-то пакет продуктов, одинаковый для всех, стараемся учитывать индивидуальные потребности каждой семьи. Выясняем, какие у них нужды, какие трудности, есть ли в семье люди с заболеваниями, которым нужны конкретные лекарства, и пытаемся решить эти проблемы в индивидуальном порядке.

Есть большое ядро волонтеров-кураторов, которые берут семью под свое крыло, курируют ее. Именно волонтер выступает в данном случае посредником между семьей и фондом. Поэтому нам удается помочь довольно большому количеству людей: с 24 февраля прошлого года мы помогли 12 с лишним тысячам человек. И мы можем сохранять такой объем помощи только благодаря волонтерам! У нас работают 900 волонтеров – это очень много. Люди охотно и совершенно бесплатно помогают беженцам, посвящая им свое свободное время. Среди наших волонтеров самые разные люди – это и пенсионеры, и студенты, и топ-менеджеры, и домохозяйки. Это целый срез общества, люди, которых задевает эта тема, и они хотят помочь своими силами. У нас в фонде 40 сотрудников, и многие из них – это беженцы, наши бывшие подопечные, а большая часть – люди, которые пришли из волонтерства.

– Есть какие-то ограничения или к вам может обратиться абсолютно любой человек, приехавший в Россию из Украины?

– Есть территориальные ограничения: мы работаем только на территории Москвы и Московской области. Сейчас мы расширили географию: раньше брали только ближнее Подмосковье, а теперь готовы взять беженцев со всей области. Мы готовы оказать помощь тем людям из Украины, которые ранее не жили на территории РФ и въехали менее полугода назад. Фонд помогает исключительно мирным жителям, тем, кто не принимал участия в военных действиях, – подчеркивает Наталия Митюшева.

– Мы существуем на пожертвования частных лиц и частных фондов, реже – организаций, исключительно российских, – отмечает руководитель отдела фандрайзинга фонда Мария Соседова. – Благотворители из-за границы на данный момент не могут нам помогать из-за технических ограничений, но мы работаем над этим и надеемся запустить прием пожертвований с зарубежных карт. У нас нет грантов, конкурсов, каких-то целевых денег, нет и государственной поддержки – в основном потому, что фонд очень молодой и не проходит по критериям верификации.

Мария Соседова

– Судя по тому, что вам удалось помочь такому большому количеству беженцев, люди довольно активно оказывают финансовую помощь?

– Да, это действительно так. Мы ежемесячно выкладываем на сайт отчеты, где есть цифры и по суммам, которые мы получаем, и по количеству пожертвований. Деньги жертвует большое число людей. Мы подсчитали: с ноября у нас больше 11 тысяч благотворителей, которые помогают нам более-менее регулярно! Это разные суммы, от очень мелких до очень крупных. И конечно, мы ищем поддержки бизнеса – тех, кто готов стать партнером и системно помогать, решая собственные задачи социального вектора – в рамках благотворительной деятельности, КСО или устойчивого развития, – рассказывает Мария Соседова.

– Чем мы отличаемся от других фондов? – продолжает Наталья Митюшева. – Мы не планируем свою деятельность, не можем сказать, сколько именно денег нам нужно в следующем месяце, потому что не знаем, сколько у нас будет подопечных. Поток беженцев все время разный, он зависит от ситуации в Украине, от интенсивности боевых действий. Очень много беженцев было перед Новым годом, осенью и зимой, когда люди боялись погибнуть не только от обстрелов, но еще и от холодов, просто бежали от зимы: многие дома разрушены, нет электричества, отопления. Сейчас поток несколько снизился. Мы знаем, сколько у нас семей, нуждающихся в помощи, знаем, какие у них потребности и сколько на это нужно денег. Эти деньги мы и собираем.

– Можно ли сделать вывод, что тема помощи беженцам востребована российским обществом, нужна ему? Каково отношение в обществе к этой проблеме, судя по вашему опыту?

– Тут есть несколько аспектов. Многие люди помогают другим из какого-то чувства вины, через помощь беженцам они пытаются помочь себе в этой ситуации неопределенности, решить свои внутренние проблемы. С другой стороны, есть некая стигматизация этой темы в обществе. Многие вообще не знают, кто такие беженцы, почему им надо помогать. Большинство считает, что беженцы получают достаточную помощь от государства, не вникают в детали. На самом деле помощи недостаточно, ее очень сложно получить.

Например, до 31 декабря прошлого года в России действовала довольно обширная система помощи беженцам. Были пособия для пенсионеров, для детей, и люди могли их получать, даже не имея российского гражданства. Другое дело, что было сложно это оформлять и выбивать. Допустим, всем полагается 10 тысяч рублей на человека, и люди, когда пересекали границу, подавали заявление на это единовременное пособие. Но те, кто приезжал в апреле, могли получить эти 10 тысяч в августе, например, потому что бюрократическая машина работает очень тяжело. Более того, после Нового года программа сократилась, и теперь на помощь от государства могут рассчитывать только граждане Российской Федерации: чтобы подать на детские пособия или пенсию, сначала нужно получить российский паспорт. А у тех, кто не хочет получать паспорта, нет поддержки от государства.

Или, скажем, люди думают, что всем выдают сертификаты на жилье, – это не так, это касается только жителей Херсона и Херсонской области, и совершенно не касается других областей. И даже при наличии российского паспорта довольно тяжело получить помощь. Надо еще учесть, что беженцы находятся в очень подавленном психологическом, эмоциональном состоянии, им практически всем нужна поддержка психологов, а тут еще приходится решать такие проблемы, ходить по инстанциям, просить, вымаливать, убеждать, писать жалобы, чтобы получить помощь.

Некоторые люди считают, что не надо помогать беженцам, которые уехали в Россию, что они предатели, коллаборационисты. Конечно, это не так. Сейчас мы наблюдаем, что в Россию приезжают самые уязвимые беженцы: многодетные семьи, пожилые люди, инвалиды, семьи, где есть больные с ранениями. Им проще и ближе доехать до России и получить помощь здесь, чем двигаться куда-то дальше. Как правило, когда люди бегут из-под обстрелов, они особо не выбирают, куда им уезжать: они едут туда, где не стреляют. Если сейчас идут бои на территории их городка или поселка, если там стоят российские войска, им, конечно, проще поехать в сторону российской границы. А затем, уже в России, у них есть два варианта: либо они остаются и едут куда-то внутри страны, либо уезжают за границу.

Но многим беженцам очень тяжело уехать за границу, особенно тем, кто раньше вообще никуда не выезжал из своих сел или городов. Они не понимают, что будут делать за границей, не знают языка, не знают, смогут ли найти работу, их пугает неизвестность. Они и так уже уехали в очень тяжелом состоянии, и, конечно, наиболее простой путь для них – просто оставаться там, где ближе всего к дому (а из России проще доехать до дома), где им все более-менее понятно, где говорят на знакомом языке, и они считают, что здесь будет проще адаптироваться.

Наталия Митюшева

– Какие случаи, какие отдельные люди или семьи вам особенно запомнились?

– Каждая семья – это отдельная история. У нас есть, например, мама с тремя детьми. Был еще и папа, но когда они сидели под обстрелами, он вышел из подвала на улицу за водой и пропал без вести, они не могли его найти. Жена к тому моменту уже была беременная третьим ребенком, вывозила детей сама. Они приехали в Подмосковье, потому что здесь ее брат. Но брат не смог их содержать, и женщина с тремя детьми оказалась в общежитии, а потом к ней еще приехали родители. Сейчас они живут вшестером в одной маленькой комнате. Она устроилась продавцом в овощную лавку, работала до последнего месяца беременности. Сейчас родила, говорит, что когда ребенку будет три месяца, она снова выйдет на работу, так как выхода у нее нет, помощь минимальная, а детей надо поднимать. Мы ее спрашиваем: а как вы собираетесь на работу, вы же еще будете кормящая мама? Она говорит, что все придумала, нашла работу рядом с общежитием, ребенка на кормление ей будет приносить дочка после школы или родители, когда свободны (они тоже подрабатывают). Эта женщина, кстати, узнала, что муж жив, но неизвестно, где он, просто однажды, еще в Украине он вышел на связь с ее матерью, прислал СМС. Она говорит, что сейчас не хочет даже думать о том, как его искать, у нее сейчас слишком много других проблем. Люди устраиваются, как могут...

Еще есть одна моя подопечная семья, приехавшая сюда из Мариуполя. Они вместе с соседями прятались в подвале от обстрелов, а потом решили оттуда уйти, пошли пешком в центр города к своим знакомым и пряталась в подвале уже там. И буквально на следующий день после того, как они ушли, в их дом попал снаряд, под завалами погибли практически все соседи. Когда через несколько месяцев разобрали завалы, людей стали опознавать и посчитали, что эта семья тоже погибла, похоронили останки, поставили табличку с их именами. Потом, уже будучи в Москве, они через соцсети связались со знакомыми, и им рассказали об этой могиле, где под их именами похоронены, очевидно, какие-то другие люди, которых тоже, наверное, ищут близкие.

Очень многие люди приезжают в Россию буквально без ничего, взяв с собой только самые нужные вещи и документы. Идут обстрелы, люди сидят в подвалах, и вдруг какие-то соседи говорят, что уезжают на машине и могут взять их с собой. На сборы у них считаные минуты. Как правило, уже в России им приходится снимать самые дешевые, самые убитые квартиры, где тоже ничего нет. У нас множество примеров, когда людям приходилось спать, укрываясь куртками, под голову подкладывать свернутую одежду, бывает, что в семье четыре человека по очереди едят из одной тарелки, потому что нет посуды. Поэтому нам очень нужна любая поддержка благотворителей, которые могут помочь деньгами или принести вещи нам на склад: одежду, обувь, предметы быта. Все необходимые телефоны и адрес есть на нашем сайте, – говорит Наталия Митюшева, пиар-менеджер Благотворительного фонда помощи беженцам "Дом с маяком".

Беженка выбирает вещи в фонде "Дом с маяком"

Психолог Ольга Маховская отмечает, что в последние несколько лет в обществе наблюдается рост благотворительности. Правда, благотворительность последнего времени имеет довольно необычные особенности.

– Здесь интересный тренд: россияне стали больше заниматься благотворительностью еще в период пандемии, что лично я связывала с тем, что стало больше и времени, и денег, ведь меньше нужно было тратить на выходы в свет и на работу. Люди стали уделять больше внимания самим себе, а это тоже один из мотивов – такое очеловечивание, что ли. Но особенность нынешнего положения состоит в том, что эта группа нуждающихся – украинские беженцы – очень специфическая. Если раньше люди с радостью сообщали о своей благотворительности, демонстрировали ее, то сейчас это такая тихая, замалчиваемая помощь, которую трудно даже оценить, так как люди не хотят, чтобы она как-то фиксировалась. Они анонимно привозят что-то в мешках, это некуда девать, трудно сортировать, а потом распределять. Часто это не то, о чем просят, что нужно беженцам, ведь люди просто несут то, что у них есть: например, какие-нибудь фарфоровые статуэтки или дорогую посуду, которую беженцу не очень с руки использовать, или, скажем сильно поношенные дорогие туфли на каблуках.

Как говорят представители НКО, крупные компании, которые тоже предпочитают делать это анонимно, постепенно уходят с рынка. И частный благотворитель со своими очень маленькими взносами становится главным донором. Получается, что люди с не очень большим достатком помогают тем, у кого совсем ничего нет.

Среди психологических причин благотворительности называют чувство вины, которое может таким образом компенсироваться. Чтобы справиться с этим отчаянием, когда ты не виноват, но причастен и ничего не можешь с этим сделать, люди совершают какие-то разумные акции, делают для себя некий внутренний жест, доказывая самим себе, что на самом деле они приличные люди. Это чувство вины еще и не очень разделяемо с другими, потому что о политических событиях люди между собой разговаривают очень мало, и все это происходит в атмосфере замалчивания. Люди просто в выходной день берут сумки, куда-то едут, что-то отвозят. Я думаю, есть страх говорить об этом. Люди вообще не хотят ассоциироваться с этой темой, потому что она опасна.

– То есть люди опасаются, что их могут преследовать за такую благотворительность?

– Скорее всего, это субъективные оценки. Есть опасение, что ты поможешь не тем украинцам или что такая помощь кем-то будет трактована как помощь ВСУ. Или что потом организацию, которая занималась благотворительностью, объявят "иностранным агентом" и ты окажешься причастным к деятельности "иноагента". Это такое топкое болото. Мой прогноз – что такая благотворительность пойдет на спад, потому что этот всплеск действительно связан с ростом страхов и обостренным чувством вины. Страх вместе с чувством вины – это же регресс к детским травмам: родители культивируют в детях чувство вины, потому что таким ребенком легко управлять, и пугают его из тех же соображений. А в условиях неопределенности и стресса регресс, актуализация детской травмы неизбежны. Но взрослые люди все-таки как-то с этим справляются, а стало быть, этот мотив угаснет, произойдет откат – к сожалению.

Чтобы благотворительность была осознанной, ее нужно специально поддерживать, культивировать, про нее нужно много говорить и писать, подсказывать, как это делать, чтобы формы благотворительности были более адекватны запросам. Она должна "взрослеть", навыки благотворительности должны тренироваться, корректироваться, осознаваться, поощряться, ведь на самом деле это проявление солидарности. Думаю, для нынешнего российского государства это опасная активность, когда люди объединяются, чтобы помогать. Но сейчас это выглядит как разрозненная, не такая консолидированная благотворительность.

Сейчас у нас очень ранняя стадия благотворительности, мотивированной таким энтузиазмом и самоидеализацией. Мы делаем это для самих себя. А взрослая благотворительность все-таки целесообразна для других. Это та когорта людей, которые оказывают адресную помощь: я знаю, что кому-то нужен, например, тонометр, а не просто килограмм яблок и коробка конфет. И я буду искать именно этот аппарат, понимая, что жизнь конкретного человека зависит от регулярных измерений давления. Это по-взрослому. А инфантильно – это шарики, открытки, склады, заваленные подержанными детскими игрушками. Конечно, мы не можем ругать за это людей, просто тут нужны какие-то рефлексии, тренинги, какие-то успешные кейсы. Если бы общество было заинтересовано, то научиться этому совсем нетрудно.

– Но на данный момент этим просто никто не занимается?

– Все это происходит очень стихийно. Организаций, которые занимаются помощью беженцам из Украины, раз-два и обчелся. Я помню до пандемии несколько десятков фондов, которые помогали и инвалидам, и детям, и больным определенными заболеваниями: их было много, с проверенной репутацией и отработанными технологиями помощи. Сейчас я слышу только "Дом с маяком": туда направляют все – чиновники, граждане, религиозные общины. Я не знаю, как он справляется с таким количеством, с десятками тысяч обращений. И никто из тех, кто уже занимался раньше благотворительностью, не становится рядом. Казалось бы, просто немножко скорректируй свою деятельность, начни работать с теми, кто нуждается. Нет, никто не хочет. Видимо, это выглядит опасным, а может быть, есть какие-то другие причины экономического или политического характера, а кто-то просто-напросто уехал за границу. Во всяком случае, сейчас эта активность выглядит как благотворительность с общественным или, может быть, даже юридическим риском.

Ольга Маховская

– Согласитесь, это довольно необычный феномен – благотворительность, связанная с риском?

– Это же происходит в особых условиях. Мне горько про это говорить. Кажется, что всем здесь рады, всем помогают, но что-то не так. Как-то устраивают беженцев, некоторым категориям даже квартиры дают, выдают огромные сертификаты в Московской области, просто по шесть миллионов на семью – я сама видела. Это какие-то отдельные истории, но тем не менее это есть: кому-то повезло. А остальные получают мешочки с поношенными вещами и немного еды. Но люди ведь вынужденно здесь оказались, им надо как-то выживать, и они рады любой помощи.

Что касается "Дома с маяком", там происходит не просто раздача еды, они все-таки ставят задачу адаптации: юристы подсказывают беженцам, как оформить документы, они сами учатся на ходу, потому что раньше не было таких проблем, и законодательство тоже работает не так, как прописано, оно очень свежее, поэтому волонтеры учатся на примере своих подопечных. Кроме того, в этом фонде хотят, чтобы люди получили работу, нашли жилье, делятся информацией по этому поводу. Как специалист по психологии миграции, я могу сказать, что полгода, которые выделяет фонд на адаптацию, – это очень мало, за это время можно только справиться с первым шоком от происходящего. Чтобы адаптироваться в другой стране, нужны годы, особенно если страна трудная и в ней высокая конкуренция среди мигрантов.

– С каким проблемами сталкиваются в России украинские беженцы? Понятно, что есть серьезные физические, материальные трудности, но существуют ведь и психологические.

– Конечно, они приезжают очень уставшие и измотанные. Это незапланированный переезд, люди находятся в состоянии стресса. Хороший переезд – это когда на новом месте их ждет кто-то из своих, какие-то родственники принимают под крышу, и у них есть хотя бы возможность как-то отдышаться.

Есть сигналы: если ребенок в российской школе говорит на украинском языке, то его обижают. Истинное отношение к людям из Украины проявляется в отношении к детям. Поэтому украинские дети предпочитают говорить: мы русские. Их так научили родители, им надо как-то мимикрировать. И получается, что, с одной стороны, россияне решают вопрос, как не спалиться на помощи беженцам с Украины, и видят выход в анонимности: приехал, без записки, без ничего кому-то помог, отчитался перед собой и богом. А с другой стороны, украинцы после всего, что произошло, не верят, что их здесь любят, поэтому вынуждены мимикрировать, говорить социально желательные тексты, держаться поближе друг к другу: такой украинский анклав, внутри которого существует система поддержки.

Решать какие-то социальные или юридические вопросы беженцы ходят группами, и это не семьи: идет группа мужчин или группа женщин. Видимо, так они чувствуют себя уверенней. Я думаю, это объединение произошло в процессе беды: с кем ехали в поезде, с тем потом и стали дружить. Ну и, конечно, чисто экономически вместе легче искать жилье, решать какие-то вопросы, можно найти сменную работу, поддерживать друг друга. На самом деле это грамотно. Просто я не помню в своей жизни, чтобы раньше в целом довольно образованная украинская публика в Москве жила такими рабочими общинами. Видимо, это связано с конкретной ситуацией и с конкретной категорией граждан. Может быть, люди более образованные просто по-другому адаптируются и реагируют на эти события, выезжают по одному или не видят смысла удерживаться в пределах общины в расчете на свои таланты и образование.

Тут тоже есть проблема с точки зрения психолога: наступает момент, когда люди, находившиеся в одинаковом положении, начинают двигаться по жизни очень разными темпами. И тогда или ты оставляешь свою общину, начинаешь жить отдельно и более успешно адаптируешься, уже не мимикрируешь, а по-настоящему включаешься в местную жизнь, или же ты остаешься в этой общине и вы вместе делаете какое-то дело, которое позволяет вам выживать.

Бывает, что люди могут агрессивно реагировать на человека с российским паспортом, даже получая от него помощь. Это меня, конечно, удивляет. Условно говоря, я помогала, сопровождала, а мне говорят: мы сами справимся, это наши дела. Безусловно, это агрессия человека и обездоленного, и уставшего, и ждущего гораздо большей помощи, чем ему дают. Это, кстати, такое потребительство советского происхождения: что государство тебе что-то непременно даст или общество что-то тебе должно. Но они же так себя ведут не в своей стране, а в других странах. Претензии к своему государству тут все-таки выглядят более оправданными.

Столовая в пункте временного размещения "Волхов"

Это потребительство и патернализм просто вывезены и из Советского Союза, и уже из современной Украины, где социальные программы всегда были очень сильными, несмотря на бедность. Пенсии всегда были стабильными, достаточными для того, чтобы прокормиться и оплатить коммунальные услуги, было много разных пособий на детей, инвалидов и так далее. Но люди, выезжающие с такой психологией, конечно, начинают не работу искать, а бегать по инстанциям, чтобы получить все необходимые справки и пособия. Одни бежали от беды, а другие поехали счастье искать, и если не получают, то часть из них возвращается, потому что работать за копейки тяжело, особенно если у тебя нет здоровья, настроения и это не очень входило в их планы.

Если первым беженцам можно было совершенно бесплатно путешествовать по Европе, достаточно было украинского паспорта, то потом это прикрылось, и эмигрантская история становится все тяжелее и дороже. Люди переоценивают ситуацию, скучают по родным, по дому, поэтому довольно высокий процент возвращаются, несмотря на то что ситуация остается тяжелой.

Однако справедливости ради надо сказать, что я видела гораздо больше благодарных людей, которые просто натурально кланяются, говорят "большое спасибо", задают вопросы, не касающиеся материальных благ. Я слышала очень много слов благодарности. А кроме того, сейчас в России нет такой материальной помощи, которая могла бы развратить. Нет серьезных пособий, за исключением единичных сертификатов – для примера, как выставочный образец. Здесь нужно работать. Адаптироваться здесь, конечно, легче: сродная среда и по советским установкам, и по языку.

– А есть ли у людей проблемы с принятием помощи? Кому-то, может быть, неудобно, стыдно ее принимать?

– Конечно, это элемент стыда, когда тебе дают помощь, глядя в лицо. Одно дело, когда ты приходишь и получаешь что-то анонимное, какие-то женщины выдают тебе продукты, но это же не их продукты, они просто на сортировке, а другое дело, когда тебе кто-то помогает с барского плеча и при этом смотрит в глаза, а ты в роли попрошайки. Особенно это тяжело мужчинам: ты беженец, ты в данный момент последний номер в социальной иерархии, у тебя ничего нет: ни дома, ни работы, даже документов толком нет, надо новые делать. Мужчины переносят это хуже всего. Но деваться некуда: в пути надо поесть, где-то помыться, поспать. Женщины принимают это легче. Я просто вижу это по своим знакомым – мужчины категорически отказываются принимать помощь, какая бы нужда ни была: пошли, не будем позориться, мы никогда этого не делали. Конечно, люди с высокой самооценкой предпочитают не брать чужое, а заработать или чувствуют себя обязанными, не помнят, кто им помог, но помнят, что нужно потом отблагодарить, иначе трудно жить.

– Чем помогает благотворительность самому благотворителю, помимо компенсации чувства вины?

– Она дает ощущение силы, напоминает о том, что твое положение не так плохо, есть люди, которым гораздо хуже. Это восстанавливает положительную идентичность: каждому хочется думать, что он хороший, приличный человек. У нас не очень комплиментарная среда, а здесь ты чаще всего видишь перед собой человека, который говорит тебе прямые слова благодарности, может быть, делает какие-то комплименты. Даритель в ответ получает добрую репутацию, у него повышается самооценка – это дорогого стоит.

Но благотворительность и способность помогать тоже нужно тренировать. И то, как это происходит у нас: неумело, хаотически, иногда нецелесообразно, – как раз говорит о том, что благотворительность очень долго не тренировалась. Мы как-то очень по-жлобски занимались собой, что-то накапливали. Пандемия породила экзистенциальные страхи, которые заставляют тянуться к другим людям, помогать им. Страх за себя – очень серьезный благотворительный мотив. Помогает тот, кто сам очень нуждается и не может по-другому отсигналить, что помощь для него – важнейший капитал. Это такой способ включения в группу людей, по-особому чувствующих ту или иную тему, в данном случае – тему войны. Происходит что-то ненормальное, пугающее, угрожающее, а тут можно включиться в группу, которая пытается как-то совладать с этим, противостоять, предпринять хоть что-то разумное.

Благотворительность – один из способов консолидации, и это гораздо более важная фундаментальная вещь, чем бесконечные декларации, рассуждения, диссидентский гомон на эти темы. Благотворительность – показатель глубокой консолидации на другой почве, на почве экзистенциальных страхов. Люди боятся за свою жизнь и жизнь своих родных. Я думаю, самый глубинный мотив именно такой.

– Соответственно, помогая кому-то, ты тем самым помогаешь и себе?

– Да. Кроме того, ты включаешься в деятельность, оказываешься связанным с другими, ты уже не один. Самая сумасшедшая, мучительная история, когда ты остаешься один на один с этим безумием. А здесь можно ничего не произносить, не заявлять о своих политических предпочтениях, это не нужно, здесь происходит консолидация на уровне однозначных поступков и жестов.